Ибрагим, старый татарский мулла, был хороший знакомый псаломщику Ивану Федотовичу, который умел прекрасно говорить по-татарски; они часто рассуждали о вере и спорили, какая вера лучше – татарская или русская. Однажды после долгого спора Ибрагим сказал:
– Ты умный человек и если бы ты согласился прочитать наш Коран, то наверно сделался бы добрым магометанином.
– А я тебе хотел сказать, что ты очень добрый человек, – отвечал псаломщик, – и если бы ты узнал нашу веру, если бы хотя прочитал Новый Завет, то полюбил бы христианство и постепенно убедился бы в его правоте и принял бы крещение.
– Знаешь что, воскликнул мулла, дай мне твой Новый Завет, а я тебе дам Коран. Назначим 40 дней сроку, чтобы нам узнать новую книгу чужой веры, а до того времени не будем говорить о вере ни слова и даже видеться друг с другом не будем.
Как сказали, так и сделали. Иван Федотович начал читать Коран, а Ибрагим Гасанов Новый Завет. Хотелось им при встрече друг с другом поговорить, но, помня свои зароки, они расходились молча; и только на 40 день Ибрагим рано утром пришел к псаломщику с книгой; щеки его горели и глаза блестели: он хотел говорить о Евангелии и о Посланиях Апостольских, но удержал себя и спросил псаломщика:
– Понравился ли тебе Коран?.
– Многое понравилось, отвечал псаломщик, но это я знал и раньше из христианских книг, которые написаны до Магомета и из которых Магомет научился, как проповедовать людям, что Бог велик и свят, что мы должны в том полагать свою жизнь, чтобы слушаться воли Божией, покоряться той участи, какую Он нам посылает, помогать бедным и пр.; не правда ли, ты всё это читал в Новом Завете?
– Читал, но ведь Магомет учил ещё многому, кроме того, что ты сказал. А всё, что Магомет говорил сверх Нового Завета, мне не понравилось,– отвечал псаломщик, – но, если я начну говорить об этом, ты рассердишься, а лучше ты обрадуй меня, – расскажи, что тебе понравилось в христианской вере.
– Мне почти всё понравилось, отвечал мулла: я жалею, что раньше не читал ваши книги; ты знаешь, я прямой человек и не люблю лукавить, как другие, а потому хоть и тяжело мне признаться, но скажу тебе, как доброму человеку, по секрету от моих жён и приятелей, что когда я читал слова Иисуса о прощении врагов и любви к Богу, то я плакал от радости и целовал книгу; а когда прочитал о подвигах Апостола Павла в Деяниях, то дал себе слово больше некогда не проклинать его, как делал раньше. Но всё-таки я не могу быть христианином. Вот ты сказал, что Магомет ничего доброго не прибавил к христианской вере, а я скажу: хотя много доброго он убавил, но и прибавил одно доброе: лучше сказать – исправил вашу веру в одном правиле. Он сказал, что Бог один, а вы учите, что богов три: Отец, и Сын, и Святой Дух.
Федотович замахал руками и воскликнул:
– Мулла, как тебе не стыдно клеветать на нас! Пусть, – прибавил он спокойнее, – пусть такие глупости говорят ваши невежды – торговцы, или те хитрецы, которые, рассуждая о вере, не истины ищут, а стараются обмануть простых людей, а ты ведь не напрасно называешь себя прямым человеком; ну, скажи, где же ты прочитал в Новом Завете о трёх богах? Ведь Иисус Христос прямо говорит: “Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога” (Ин. 17.3).
– Так, так, – отвечал Ибрагим. – Апостол Павел говорит: “Один Бог и Отец всех, Который над всеми, и через всех, и во всех нас” (Еф.4.6). И много других есть изречений в Новом Завете о единстве Божием, а по другим изречениям выходит, что и Иисус есть Бог, Святой Дух – Бог; значит три Бога?
– Поговорим об этих изречениях подробнее, – сказал Федотович. – Я по крайней мере вижу, что ты всё-таки читал мою книгу, а поэтому я успокоился. Итак, ты согласен с тем, что в Евангелии Иисус Христос признаётся Богом?
– Знаю, зачем ты меня об этом спрашиваешь: прежде, со слов наших старых мулл, я говорил, что в Евангелии Иисус не признает Себя Богом и что это выдумали позднейшие христиане, начиная с Апостола Павла. Теперь, прочитав Евангелие, я знаю, что в нём изложена та же самая вера, которую проповедовал Павел и которую вы содержите, потому что, если Иисус и не сказал ни разу прямо: “Я Бог”, то всё-таки давал всем понять, что Он Бог, потому что говорит: “Я и Отец одно”, и когда его спросили: “Кто же Ты”? Он отвечал: “От начала Сущий” (Ин.8:25), а затем прибавил: “Прежде нежели был Авраам, Я есмь” (Ин.8:58).
– Ах, как мне радостно слышать слова евангельские из твоих уст! – воскликнул снова псаломщик Федотович на этот раз уже не с гневом, а с удовольствием. – Как рад я, что ты больше не будешь обвинять Апостола Павла и христиан в искажении Евангелия.
– Напрасно радуешься, – ответил мулла, – пока я думал, что учение о Троице выдумали христиане, я не считал Евангелие учением многобожников, а теперь, хотя полюбил твоё Евангелие больше прежнего и прибавлю по секрету – больше нашего Корана, но вижу, что наравне с самыми святыми истинами о жизни нашей, оно содержит учение о трёх богах.
Псаломщик опять заволновался:
– Да ведь сам же ты привёл слова Нового Завета о единстве Божием.
– Да тем хуже, что Завет ваш сам себе противоречит: сколько ни говори, что Бог един, но если у Бога есть еще Сын, то будет два бога, а если есть ещё Дух Святой, Который не Отец и не Сын, то уже выйдет три бога, а не один.
Когда мулла говорил эти слова, то к говорящим подошел сгорбленный старичок-странник, одетый очень бедно, в лаптях, в широкой шляпе, опираясь на простую палку. Он поклонился сидевшим на брёвнах собеседникам и, видимо, готовился попросить у псаломщика гостеприимства, но, услышав последние слова татарина, он друг встрепенулся, вытянулся во весь свой рост и, остановив рукою псаломщика, который хотел что-то сказать, обратился к Ибрагиму с вопросом:
– А ты Евангелие прочитал?
– Да, – сказал тот, – и Евангелие и Послания.
– Слава Богу, вздохнул странник: уже за одно это скажу тебе, что ты хороший человек.
– А ты, старик, какой человек? – спросил мулла, удивляясь его смелости и не зная, сердиться ли ему или смеяться: меня хорошим вся деревня называет, а твою похвалу, пожалуй, назад возьми: тебе Федотович и так даст кусок хлеба и ночлег.
– Да я и голоден и спать хочу, – сказал старик, и человек самый худой, но Спаситель мой, Христос, лучше всех, и для Его славы и для спасения твоей души я буду не спать всю ночь и не есть сегодня и завтра, если только ты согласишься один час поговорить со мною о Пресвятой Троице.
Мулла с удивлением смотрел на этого нищего, которого бледное лицо разгоралось, а глаза устремлялись к небу.
– Зачем тебе голодать, – сказал он, – вижу, что ты человек благочестивый, пойдём все трое ко мне, подкрепимся пищей и послушаем тебя.
Когда они вошли в дом, то две жены муллы с удивлением посматривали из-за занавески на вошедшего нищего, – Федотовича они и раньше часто видели у своего господина и ему не удивлялись. Однако, когда мулла подошел к занавеске брать от них кушанье, то они молча подавали ему всё так, как нужно для трёх человек.
Приняв пищу вместе с гостями, мулла обратился к гостю-старику:
– Дед, я догадался, о чем ты будешь говорить мне, но я это слышал уже от его сына-семинариста (он указал на псаломщика), ты наверно скажешь, что Бог один, но в Нём три личности, и три эти личности составляют одно, как в солнце свет и теплота одно, или во рту человека дыхание и слово, а человек один. Только мне эти сравнения показались пустыми: я сам могу назвать тебе много вещей, которые состояли из отдельных частей, а все части составляют одно; вот и стол: у него четыре ножки и пятая – доска, а стол один; в окошке четыре стекла, а окно одно; только это всё не к делу.
– Отчего же не к делу? – закричал Иван Федотович.
– Потому что, то – вещи, а то – живые существа. Вот найди мне, чтоб две курицы составили одну птицу, или три льва – одного зверя, или три человека – одного. Это ты мне никогда не покажешь: всё будет три человека, а не один, и богов у вас три, а не один.
– А если покажу? – тихо спросил старик.
– Если покажешь, – воскликнул мулла, – то я обещаю быть христианином и крещусь! Только ты никогда мне этого не покажешь, – прибавил он торопливо и ещё громче, потому что услышал сердитый кашель за занавесками.
– Никогда ты мне этого не покажешь и христианином я не буду, а скорее тебя обращу в ислам, – снова заговорил он громко, – пойдём продолжать нашу беседу на улицу, – сперва ты говори, а потом я, а здесь пусть убирают со стола.
Федотович взялся за шапку и шепнул мулле:
– Однако у тебя сердитые жены, уйдём от них поскорее.
Усевшись по-прежнему на брёвнах, мулла засмеялся и сказал:
– Вот не могу научиться вашему терпению к жене. Всякое непослушание или вмешательство в мой разговор со стороны жён меня так сердит, что не будь вас, я бы поучил их. Ваш Павел говорит, что муж и жена одно тело, а я так себя чувствую, что как будто я – свет, а они – темнота, я – тепло, а они – холод; где я, там нет им места, а как они забирают место, так меня теснят. Ну, как это может быть, чтобы два или три существа стали одно? Отец, и Сын и Св. Дух – один, два, три: три бога, а не один.
– Ты хорошо начал беседу, – сказал старик, – и вот теперь будем говорить дальше.
– Ну, говори, буду слушать.
– Нет, – отвечал старик, – говори ты сам, а я буду тебя спрашивать, чтобы не моя, а твоя душа сказала истину. Скажи мне прежде: всегда ли ты одинаково чувствуешь свою борьбу с жёнами за преобладание в доме; это скажи прежде, а потом скажи: со всеми ли людьми ты такую борьбу чувствуешь, как будто вы друг друга вытесняете с места, или с некоторыми хуже чувствуешь, а с некоторыми лучше?
Мулла немного помолчал, а потом ответил:
– Конечно, чувства мои к жёнам бывают разные; когда рассердишься, то, кажется, на целом свете нам тесно втроём; когда бываешь спокоен, то они мне не мешают, ну, а ведь, особенной нужды в них я тоже не чувствую – мне 65 лет, да им под 60 лет, нам не до нежностей: прошло наше время.
– Пусть будет так, – сказал странник. – Теперь скажи мне, не чувствуешь ли ты иногда нужду в том, чтобы жёны были близко от тебя, не для удовольствий, а для сердечной беседы, особенно, когда на долгое время уйдёшь от них?
– Ну, конечно, иногда и соскучусь по своим старухам, – отвечал Ибрагим, – только мы ведь хотели говорить о Боге, а не о жёнах.
– Дойдём и до Бога, – был ответ странника, и лицо его озарилось кроткой улыбкой, – скажи мне ещё, мулла, кого ты любишь, кроме жён? Есть у тебя дети?
– Есть, милый сын мой, добрый шакирд в Казани и красавец какой! Ах, как мне скучно бывает, если долго не вижу его; теперь ожидаю его к себе со дня на день. Он такой ласковый мальчик и, хотя гораздо учёнее меня, но всё не хочет обидеть старика своим превосходством и спрашивает моих объяснений, а того не понимает, глупый мальчик, что я сам вижу, насколько он умней меня, и радуюсь этому, а ещё больше радуюсь, что вижу его смирение и желание уступить мне. Была у меня ещё дочка, да умерла бедная.
– Скажи теперь, добрый мулла, – продолжал старик свои вопросы, – для сына и для тебя везде довольно места и вы не мешаете друг другу, как мешают тебе жёны?
Лицо муллы озарилось блаженной улыбкой и, когда он начинал говорить о своем любимце, то так увлекался, что забывал главную цель беседы со странником.
– Что ты говоришь мне! – воскликнул он. – Да если бы мы были среди моря на маленьком камне, то нам было бы не тесно: мы бы и там уступали место друг другу и каждый из нас готов был бы броситься в воду, чтобы спасся другой.
– Видишь, мулла, – сказал странник, – не всегда и не все люди мешают друг другу. Не расскажешь ли ты нам, бывают ли такие минуты, когда и с жёнами ты так же дружен бываешь, как с сыном?
Мулла продолжал говорить уже как бы не для странника, а самому себе, отдаваясь голосу своего сердца.
– О, да, только это бывает во время общей грусти, когда мы вспоминаем о нашей бедной Фатиме. Это была такая добрая, кроткая душа, что обе жены мои любили её одинаково; так любили её, что и Соломон Царь не мог бы отгадать, кто из двух жён была её матерью. Добрая душа умершей дочери только о том и старалась, чтобы в доме был мир, и когда мы ладили, она прыгала от радости, точно ей сто рублей подарили.
– Еще будь добр, скажи мне, когда ты сам бываешь ближе к истине: тогда ли, когда ссоришься с жёнами за преобладание в доме, или вспоминаешь с ними о дочери?
– Ну, что и спрашивать об этом, – засмеялся Ибрагим, – в ссорах нет ничего хорошего, а одна только глупость; когда мы говорим с жёнами о Фатиме и поплачем с ними, то я вижу, что я и не злой человек и они добрые бабы, а потом, смотришь, опять шайтан пройдёт и спутает нам головы и мы мучаем друг друга бранью, точно забываем, что это глупо и жестоко. А когда снова вспомним Фатиму, то я по лицам старух читаю их мысли; да и сам думаю о том же, думаю: “Вот кабы всегда на душе у нас так было, то и за деньги не стали бы браниться и ссориться: мир и любовь дороже золота”.
Да, наша добрая Фатима, Бог лишил нас твоего присутствия, но мы, когда говорим о тебе, то у нас трёх бывает как бы одна душа, потому что всё злое уходит от нас, а остаётся только доброе; мы даже чувствуем все трое, о чём каждый из нас думает; нам даже иногда кажется, что и Фатима сидит среди нас и улыбается нашему единодушию.
Странник взял муллу за руки и сказал:
– Мулла, ты больше не скажешь, что невозможно двум или трём существам стать одним! Не твои ли были сейчас слова, что одна душа и одни мысли бывают у вас всех трёх?”
Мулла встрепенулся:
– Ты поймал меня на словах, хитрый старик! – воскликнул он, но без гнева, а, напротив, с радостью. Потом он опустил голову и заговорил медленно. – Да, я узнал что-то новое и от тебя, и от самого себя; ты умный и хороший человек. Скажи только мне сам потолковее, что следует из моих признаний.
– Изволь, – кротко и радостно заговорил странник. – Из твоих признаний выходит, что люди потому только не могут верить в то, что три Лица Святой Троицы составляют одно Божественное существо, потому только, говорю, что они, враждуя друг с другом, думают, будто всякий человек или вообще всякое живое существо противно другому и мешает ему, так что не может один и другой быть одним существом. Выходит дальше, что это враждебное чувство противоположности, эта борьба людей слабеет, когда они не поддаются шайтану, который ссорит людей и мутит их разум. Тогда они чувствуют любовь друг к другу и радуются взаимной близости своей так, что им не тесно, а радостно бывает вместе, а когда хотя бы один такой любящий человек освободится от тела, и только чистый дух его останется в памяти и в сердце людей, то вместе с грустью о видимой разлуке с ним близкие люди чувствуют, однако, и близость к себе умершего, и взаимную друг с другом привязанность так сильно, как будто бы у них одна душа. А я тебе прибавлю вот что: Отец никогда не ссорится с Сыном и Св. Духом, и никогда не разномыслят, и шайтан не может путать Их ум, и они никогда не разлучаются друг с другом. Теперь скажи: если даже для нас, грешных людей, бывают такие минуты просветления, когда всякая рознь исчезает между нами, то не больше ли ещё сознают всегда Своё единство Отец, и Сын, и Святой Дух? И если ты и родные твои в самые разумные часы твоей жизни чувствуете единство души, то зачем называешь ложным наше учение, что Отец, и Сын, и Дух Святой один Бог, а не три бога?
Слушая эти новые для себя слова, мулла широко открыл глаза и даже рот от изумления; долго не мог он ничего говорить и тёр свой лоб рукой.
– Постой, ещё одно слово, – заговорил он наконец, – ведь по-твоему выходит, что не только Бог может быть один и в то же время троичен, но, и мы, люди, можем быть такими, а ведь всё-таки мы все не одно. Пусть мне иногда кажется, что душа моя сливается с другими, кого я люблю, но, ведь, я не всех люблю, да и те, кого я люблю, всё-таки остаются отдельными существами.
– Друг мой! – сказал в ответ старик, всё смягчая свой голос. – Ведь ты сам сказал, что твоё единство с другими ты чувствуешь не тогда, когда заблуждаешься, а, напротив, когда бываешь настоящим разумным человеком. Если это с тобой бывает не часто, а с другими почти никогда, то разве этим мы измеряем истину? Ведь все люди постоянно грешат, а всё-таки мы оба с тобой скажем, что грешить неразумно, что справедлива только добродетель, хотя и редко встретишь её на земле.
– Хорошие слова ты говоришь, – задумчиво прервал его речь Ибрагим, – но трудно поверить мне, чтобы душа моя могла сродниться со всеми людьми, даже с врагами.
Тут в разговор вмешался псаломщик:
– А разве тебе не понравилось учение Иисуса Христа, что ближний наш есть не только всякий наш родственник, или друг, но и всякий вообще человек?
– О, конечно, понравилось, особенно полюбилась мне притча Иисуса о Милосердном Самарянине: увидел самарянин врага своего еврея, брошенного разбойниками чуть живым, мимо которого проходили свои люди и брезговали, чтобы остановиться и помочь ему; увидел это самарянин, слез с осла своего и обмыл раны больного, положил его на осла и привёз в город в гостиницу, а сам шёл пешком. Да этот самарянин был родной для всех. И я согласился признать, что чем лучше и умнее человек, тем больше он людей считает себе друзьями, а самый лучший тот, кто всех любит и никого не считает врагом.
– И ещё более родным для всех может быть человек, – продолжал речь странник, – если он отдаёт себя на служение Христу, тогда у него своих собственных интересов вовсе нет и ничем его нельзя рассердить и вступить в борьбу за себя с другими. Тогда его душа связана с душами ближних и он чувствует их скорби и их грехи, как бы свои собственные. Помнишь, как восклицал Павел Апостол в послании к Галатам: «Дети мои, для которых я снова в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос!» (Гал 4.19) и в другом месте он радуется доблестям христиан, как бы своим собственным: «И так, братия мои возлюбленные и вожделенные, радость и венец мой, стойте так в Господе, возлюбленные» (Флп 4.1); а вот его чувства к слушателям его проповеди: «Уста наша отверсты к вам, Коринфяне, сердце наше расширено. Вам не тесно в нас» (2Кор 6.11–12). Такие чувства у святого Апостола к чужим для него людям, а может ли иметь лучшее чувство даже мать к своему ребенку?
– Но ведь это одни чувства, – возразил Ибрагим. – Впрочем, опять скажу: Павел великий, святой человек; наши бранят его, потому что не знают. Но ведь Павел и все добрые и злые люди всё-таки отдельно жили, каждый в своем теле, как и мы живем теперь отдельно.
– Да, – отвечал странник, – по-видимому, пока отдельно, потому что мы ограничены телом, но от тела освобождаются люди после смерти, а по воскресении они приобретают такие тела, как Христос воскресший: для этих тел нет препятствий, и в пространстве, потому что они быстро переносятся с места на место, ни в какой иной преграде, потому что они проходят и через стену и через воздух, как сказано в Евангелии.
– Итак, по-твоему, выходит, – заговорил снова мулла, – что, когда люди освободятся от тела и от всякого греха, то они будут одним человеком, оставаясь всё-таки отдельными личностями? Вот найди мне такое изречение в Священном Писании, тогда я поверю, что и учение о Троице ты правильно мне изъяснил.
– На это уже я сумею ответить, – воскликнул радостно псаломщик, тоже с удивлением слушавший странника. – Апостол Павел повествует, как обращавшиеся ко Христу, дотоле враждебные между собой, греки и иудеи, стали все вместе одним человеком. Вот что говорит он о Спасителе: «Он – есть мир наш, соделавший из обоих одно»… и далее: «дабы из двух создать в Себе самом одного нового человека, устрояя мир» (Еф 2.14–15). То-то я прежде всё читал у отцов церкви и не понимал: они постоянно говорят, что естество человеков одно, как и естество Св. Троицы, а только единство наше ослаблено грехами людей и восстановляется искуплением Иисуса Христа… Да, да, – прибавил Федотович, как бы вспомнив что-то, – св. Григорий Нисский даже так говорит: «Ты спрашиваешь меня, как может быть Отец, и Сын, и Святой Дух не тремя богами, а одним Богом, если люди, например, Пётр, Павел и Иоанн, всё-таки составляют не одного человека, а трёх человек. На это отвечаю, – продолжает св. Григорий, что это выражение – “трёх человек” – неправильное, человечество одно, а различны только личности. Так в человечестве, которое ограничено, тесно и греховно, а в Божестве, где все Лица святы, бестелесны и неограничены, нет никакого разделения, “но один воистину Бог наш».
– Да, приблизительно так, – прибавил странник. – Ты приводишь по памяти слова св. Григория из послания его к Авлалию.
Лицо муллы горело и радостью, и борьбой; он сказал, задыхаясь от волнения:
– Я не знаю св. Григория – приведи мне такие слова Иисуса, из которых я бы увидел, что любовь и разум среди людей должны восторжествовать с такой силой, что они будут одно в своём множестве; тогда я уверую во Св. Троицу и буду христианином.
Говоря так, Ибрагим вскочил на ноги и воскликнул:
– О, тогда я пойму, почему христиане так дорожат своей Троицей! Я пойму, что верить в единство Отца и Сына нужно для того, чтобы не поддаваться нашему общему разделению на земле, а ожидать лучшей жизни, потому что, уже если в Боге истинном существует множественность в единстве, то нам ли сомневаться в том, что и наше разделение может кончиться, и мы подобно триединому Богу, будем едино, как Он! Найди мне такие слова в Евангелии или в Новом Завете, – воскликнул он снова, и я буду дорожить учением о вашей Троице больше всех прочих слов Иисуса.
– Вот эти слова, – торжественно сказал Иван Федотович, раскрывая Новый Завет, возвращённый ему сегодня муллой. – Слушай, какой молитвой заключил Иисус Христос Свои прощальные наставления ученикам: «Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их: да будут все едино: как Ты, отче во Мне и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино; да уверует мир, что Ты послал Меня» (Ин.17:20–21).
Федотович начал важным и торжественным голосом, но при словах «да уверует мир» голос у него оборвался от умиленных слёз и он, плача, продолжал читать: «Да будут едино, как Мы едино. Я в них и Ты во Мне, да будут совершены воедино и да познает мир, что Ты послал Меня и возлюбил их, как возлюбил Меня» (Ин 17.21–24).
Федотович вдруг бросился на шею Ибрагиму:
– Брат! – воскликнул он. – Не отвергай твоего Спасителя! Ты дал уже слово быть Его учеником, если услышишь эти слова.
Глаза Ибрагима были орошены слезами:
– Но мой сын, мои жёны! – воскликнул он, закрывая лицо руками.
Вдруг он почувствовал, что кто-то нежно прикасается к его рукам, покрывая их поцелуями.
– Твой сын давно в душе христианин, – услышал он, – и молится, чтобы ты позволил ему креститься и вместе бы крестился с ним.
Не веря своим ушам, мулла отдернул руки от лица и увидел сына, стоявшего перед ним на коленях. Он привлёк его в свои объятия и целовал юношу в лоб и в глаза; потом возвёл очи свои к небу и сказал:
– О, милосердый Иисус Христос, Спаситель наш! Теперь, хотя бы и смертью нам грозили! Пусть мои бедные жёны оставят меня, но я не отступлю от Господа Иисуса Христа.
– Господин наш, – сказали обе жены его, – мы слушали всю беседу твою с этими добрыми людьми и хотя не всё поняли, что слышали, но видели, что они тебе сказали слово Божие. Твоя вера будет и наша вера; в христианском законе не бывает двух жён, но мы будем тебе сёстрами и слугами, только не оставляй нас – ты и сын твой.
Мулла плакал от радости и в первый раз в жизни совершил на себе крестное знамение.
– Будь нашим крёстным отцом, – говорил он Ивану Федотовичу, пожимая его руку, – а тебе, святой человек, – обратился он к страннику, – позволь поклониться до земли по христианскому обычаю.
К удивлению муллы, странника уже не было среди них; сначала мулла подумал, что старик на время отошёл от них и попросил псаломщика привести его вечером, но вечером пришел Иван Федотович с вестью, что не мог найти странника. Так и не узнали, что это был за человек.
Источник: Жизнеописание Блаженнейшего Антония, митрополита Киевского и Галицкого в 17 томах. Издание Северо-Американской и Канадской епархий, 1961-1969. Т. 17.