Путешествие по святым местам русским. Часть 1

Содержание

Предисловие к первому изданию

Предисловие к пятому изданию

I. Троицкая лавра II. Ростов III. Новый Иерусалим IV. Иосифов монастырь Воспоминания о посещении Святыни московской Государем наследником Московские монастыри. I. Чудов II. Донской и Данилов III. Симонов, Крутицы и Новоспасский IV. Новый Иерусалим V. Саввин монастырь VI. Грановитая палата VII. Троицкая лавра VIII. Собор Успенский IX. Патриаршая ризница X. Теремные церкви XI. Спас на бору I. Кремль II. Благовещенский собор III. Архангельский собор IV. Вознесенский монастырь I. Праздник Св. Сергия в его лавре II. Скит Гефсиманский I. Бородино II. Память освобождения Москвы от галлов Пасха в Кремле Воспоминание священного коронования Валаам I. Новгород II. Юрьев монастырь III. Рюриково городище IV. Обитель Михаила Клопского V. Святая София VI. Кремль VII. Дворище Ярослава VIII. Хутынь и Антониев монастырь IX. Торжество Софийское I. Киев II. Ближние и дальние пещеры III. Храм Первозванного IV. Святая София V. Михайловский монастырь V. Десятинная церковь VII. Крещатик VIII. Оскольдова могила IX. Выдубицкий монастырь X. Вышгород и Межигоры XI. Братский монастырь XII. Пустыни Китаева и Голосеевская XIII. Печерская лавра XIV. Праздник Успения I. Усадьба в Киеве II. Символика Софийского собора III. Значение Киева для России IV. Крестный ход на Крещатик в день Св. Владимира. V. Обновление крещальни Св. Владимира 

Предисловие к первому изданию

Краткое сие описание некоторых обителей русских может отчасти служить продолжением моему путешествию ко Святым местам, потому что в Палестине возникло во мне желание посетить их. Помню, как смутили меня иноки Иерусалимские, когда, во время заключения в храме Св. гроба, они начали спрашивать у меня о Троицкой Лавре, и я должен был им признаться, что хотя родился в Москве, но никогда не видел сей родственной святыни, близкой сердцу каждого русского и знаменитой по всем странам. Тогда же дал я обещание сходить в Лавру по возвращении в отечество, и я уже имел случай дважды ее посетить.

Равным образом и Новый Иерусалим, который я видел прежде, нежели был на Востоке, получил для меня там новую занимательность. Посреди храма Воскресения мне утешительно было рассказывать братии палестинской, что и у нас в России есть подобие их великой святыни, и как поверял я мысленно в древнем Иерусалиме здания нового, так пожелал я и по моем возвращении опять на него взглянуть, при свежих еще впечатлениях древнего, чтобы утешить сердце священным сходством обоих.

Монастырь Валаама, хотя и не составляет одного целого с описанием Лавры и Нового Иерусалима, но присоединен к ним как первый мой опыт о знаменитых обителях русских. – Если время и обстоятельства позволят, я буду стараться описывать самые любопытные из них по мере посещения и, предлагая сии начатки, испрашиваю снисхождения читателей.

Петербург.

1835.

Предисловие к пятому изданию

После многих лет и странствий по Святым местам нашего отечества, которые были своевременно мною описаны, решился я собрать все, что писал и печатал по сему предмету, чтобы составить одно целое из нескольких отдельных книг и статей. Едва ли придется мне впоследствии присоединить еще что-либо к нынешнему изданию, ибо всему есть свое время; с годами остывает любопытство и любовь к путешествиям и человек, уже на склоне жизненной своей дороги, ищет себе заботливым взором одно лишь место успокоения.

Много, однако, любопытного случалось мне видеть, в продолжение сих разнообразных странствий, и встречаться с такими лицами, имена коих долго их переживут. Случилось присутствовать при основании нескольких замечательных обителей, которые в свое время будут иметь значение историческое, как то: Бородинская, на самом поле битвы, Херсонская у развалин Севастополя, Святогорская в Украйне и Гефсиманский скит, близ Лавры Сергиевой. Может быть, потомкам нашим любопытно будет узнать о смиренном начале обителей, впоследствии славных, и слышать заветные речи их основателей и те тайные побуждения сердца, которые их одушевляли.

Но при разборе моих разновременных описаний, на расстоянии стольких лет, какое тяжкое чувство овладело моим сердцем, когда я вспомнил, что нет уже тех именитых подвижников, с коими имел я утешение беседовать при посещении их обителей. Где святители Божии Филарет Киевский и Григорий? – Где кроткий Иннокентий Ростовский? – Где пустынные старцы Сарова и Оптиной, Исаия, Моисей и Макарий? – Где добрый труженик Арсений Святогорский, и занимательная игуменья Мария, и ревностная графиня Анна, готовая всем жертвовать для Церкви? и столько других, которые один за другим канули в вечность? – Горит еще один отрадный светильник на своем высоком свещнике, имя коего часто встречается в моих описаниях, и мы еще до времени радуемся его тихому свету; но широко скошено кругом поле рукою неумолимой смерти!

Не одни воспоминания церковные собраны в книге моих путешествий; тут же и память некоторых из славных подвигов последней войны, на двух крайних пределах необъятного отечества нашего: Севастополе, где разбились все морские силы Европы об один неодолимый оплот доблести русской, и на пустынном острове Соловецком, где несколько иноков защищали свои древние стены против морского набега англичан. В описании же Бородинской обители целый отрывок исполинской битвы рассказан одним из ее великих деятелей, Ермоловым, который и сам уже сошел с своего земного поприща. – Сюда присоединено также и светлое торжество Пасхи в Кремле, и воспоминание священного коронования. – На три части разделены мои путешествия: в первой Москва и ее окрестности, во второй Новгород и Киев, в третьей поволжские города, Украина и Крым. Но при описании отечественной святыни желал я возбудить в моих читателях и благоговейные мысли: о чествовании святых мощей и икон, о призвании святых и поминовении усопших, о иночестве и посте, и о православном иконописании и зодчестве наших храмов, для того чтобы самое зрелище священных предметов утверждало в нас любовь к родному православию, которым всегда держалась и тверда будет земля Русская.

Петербург.

1863.

I. Троицкая лавра

Летняя ночь осенила лавру и сквозь прозрачный сумрак, еще в большем величии, возвышались древние соборы и башни. Две из них, как два белые исполина, стояли по краям южной ограды, над которою устроена длинная галерея от Архиерейских покоев: – я ходил по ней уединенно, и наслаждался картиною ночи. Все засыпало в лавре после долгого всенощного бдения: еще, быть может, иные старцы стояли на молитве в кельях, но тайною оставалась их молитва. Мало по малу утихала окрестность, так что и слабейший слышался шорох, и воздух наполнялся странными звуками, которые доступны слуху только в совершенной тишине ночи. Свежесть ее росистых испарений растворялась ароматным запахом сена, скошенного кругом ограды. С одной стороны высокий Архиерейский терем и готическая трапеза Св. Сергия, где пред его иконою теплилась одинокая лампада, закрывали от меня прочие здания лавры: но в тесном их промежутке, легко стремилась к небу величественная колокольня в златом венце своем, и две златые главы Троицкого собора, над мощами святых двух Игуменов, сияли в ясном небе, как их невечерняя слава.

Молодой месяц, в колыбели облаков, выглядывал из-за остроконечной крыши древней Водяной башни и кротко озарял предо мною окрестность. Сад монастырский, у самой подошвы высокой стены, обсаженный аллеями лип и окруженный прудом Келарским и Московскою дорогою: за ними, на крутом берегу речки Кончуры и на летописных высотах Волкуши, пять церквей Троицкого посада, с их слободами, а еще далее обширные поля и рощи, рассеянные по оврагам, – такой пространный обзор развивался с высокой террасы.

Кое-где между дерев еще мелькали огни в домах посадских, постепенно угасая; иногда нечаянно отзывался вдали человеческий голос и казался близким посреди всеобщего безмолвия, или внезапный лай чутких собак обличал невидимое присутствие мимоидущих запоздалых богомольцев. Иногда топот копыт и стук колес глухо будил гул на соседнем мосту, и встревоженный сторож сонною рукою начинал стучать в свою доску: или был слышен пронзительный крик ворона в башне и шум его крыл, бьющих об железную крышу. Изредка заливался вдали почтовый колокольчик по Московской дороге и звонко приближался к лавре, которая от времени до времени отвечала ему гармоническою октавою своего часового колокола, – и потом все опять замолкало.

Это только впечатления внешние; но кто выразит все тайные чувства, волнующие грудь посреди подобной древности, подобной святыни? – они прирастают к сердцу и не идут с языка! Часто немеет он и для выражения одного великого подвига; а здесь пять славных веков подавляют душу грузом своих событий: здесь представляются воображению две таинственные лествицы: одна, по бесчисленным ступеням деяний, глубоко низводит на дно священной старины Русской: другая молитвенно возводит к небу, рядом чудесных подвигов Св. Сергия, уже в ангельском его сане заступника своей родины, – и, в созерцании обеих, смущается мысль, блуждая в дольних, теряясь в горних! Сочувствие сих двух миров: былого, где все уже обратилось в призрак, и вечного, где все живет не нашею жизнью, проникает невольным трепетом душу в столь торжественные минуты, и кладет на уста молитву, сию связь и язык всех времен и миров.

Так протекла для меня часть ночи: на следующее утро до литургии пошел я, по обычаю, воздать ежедневное поклонение угоднику, как действительному и доныне Игумену своей лавры, и желая сохранить в памяти внешнюю и внутреннюю красоту храма, с благоговейным вниманием осматривал его заветную святыню, краеугольный камень царства Московского и всея Руси. У самого входа, на правой стороне, почивает в своей малой придельной церкви, основатель собора, преподобный Никон, ученик и преемник Сергия, смиренно стерегущий покой своего наставника, соблюдая и по смерти небесную заповедь: «несть ученик болий учителя.»

По левую сторону входа, пристроена к южной стене собора каменная палатка, на место бывшей убогой кельи Св. Сергия, где удостоила его своим явлением Божия Матерь. Внутри палатки три каменные гроба: один Иоасафа Скрипицы на, из Игумена лавры возведенного в Митрополиты Всероссийские и потом, по смутам бояр в малолетство грозного Иоанна, сосланного в свою прежнюю обитель: другой Св. Серапиона, избранного также отселе в Архиепископы Новгороду, ибо лавра не переставала дарить своих иноков престолам святительским, и потом отлученного от епархии при Василии Иоанновиче, за взаимные огорчения с Св. Иосифом Волоколамским, прекратившиеся еще в здешней жизни; третий гроб славнейшего из Архимандритов лавры, Св. Дионисия, который вместе с Келарем Аврамием спас отечество от Поляков. – Невольно ищешь и Кедаревой гробницы, но она утаена к пустыне Соловецкой: там был пострижен Аврамий, туда возвратился он на свое обещание, исполненный дней и деяний.

Кругом все стены кельи исписаны пустынными подвигами Св. Сергия: вот таинственный муж дает неопытному отроку дар изучать письмена: вот он уже избрал себе дикое уединение и делится пищей с лесными зверями: здесь собравшаяся братия умоляет его быть их наставником и, в чудном явлении бесчисленных птиц, предвидит он грядущее число их; далее Св. Митрополит Алексий хочет возложить на него святительский крест свой, но смиренно уклоняется Сергий: на что ему выспренний сан, когда внутренний пламень его веры изливается наружно при совершении бескровной жертвы и ему сослужит Ангел? Там начертан и его гражданский подвиг: он благословляет Донского Князя на битву с Мамаем, и к ногам старца падают два инока воина, которых посылает умереть за отечество, как бы в предзнаменование грядущих воинских подвигов лавры для спасения родного края. И вот напоследок венец его житейского поприща, уже не просто начертанный, но весь украшенный златом и камнями, сообразно важности самого события: – утешительное явление Божией Матери и двух Апостолов Петра и Иоанна Сергию, незадолго до кончины, и келейнику его Михею. Сим запечатлелась живая летопись его храмины.

У самых дверей собора духовная стража и молебнов пение: от утра и до вечера стоит на ступенях у раки гробовой иеромонах, в толпе притекающих к угоднику; сквозь них только можно открыть себе тесный путь к раке. Кто же эти присные Св. Сергия? – поклонники от всех концов России: одни, богатые, благами земли, другие только своею верою и странническим посохом, с которым обошли великие пространства, питаясь именем Христовым, чтобы его прославить в лице его служителя: иные привлеклись просить исцелений, хотя и не все телесных. Много тайных душевных болезней слагается в раку Преподобного, много и сокрушений сердечных, которые боятся доверять миру сильные мира. Он же, как чадолюбивый отец, постигая духовные и житейские нужды детей своих, подает свойственные им утешения, привыкший еще при жизни рассуждать, что на потребу князей земли, и что ее убогим оратаям. Отрадно прикоснуться устами к целебным мощам двигателя Царей и народов, который благоволил облечься, поверх своей ангельской схимы, в их великолепные покровы и возлечь в пышную раку, уготованную их усердием, как бы на торжественную колесницу, с которой отражает врагов России. Он поднял над нею кипарисовый щит свой, гробовую доску, и под сим щитом укрывалась не одна только лавра, но и вся надежда царства. И мог ли святой Митрополит Алексий, от праведной жизни переходя в вечность, не предвидеть в Сергии истинного преемника митрополии Русской, когда поручал ее старцу? И мог ли смиренный Сергий духовно отказать ему в послушании, проведши в оном всю иноческую жизнь? На небесах довершил он сей подвиг послушания, приняв горе предложенное ему долу, и с тех пор не преставал радеть о пастве, дивно обличая свое святительство. Время общественных бедствий есть его время: когда все уже кажется гибнущим, тогда воздвигается Сергий!

Благочестивый Царь Феодор Иоаннович устроил ему серебряную раку, начатую отцом его, и столь же богатым балдахином украсила ее Императрица Анна, На двух гробовых древних досках написаны в окладах два образа Преподобного: один тем же Царем Феодором, висящий на противоположной северной стене; другой поменьше, у самых мощей, над южными дверями алтаря. Он сопутствовал во всех походах Государям Алексею Михайловичу и Петру Великому и был носим пред рядами ополчений в отечественную войну 1812 года. От сих южных дверей и до северных весь первый ярус высокого иконостаса облит золотом, жемчугом и драгоценными камнями. Врата царские, и балдахин над престолом, и позади его семи ветвистый подсвечник, на подобие Соломонова, и все паникадила, и обширный хорос под куполом, вылиты из серебра. Ковчег изображающий Тайную вечерю в горнице Сионской, Евангелие, сосуды, и прочая священная утварь цены необычайной, но свыше всякой цены самые чудотворные иконы, памятные своими исцелениями и усердием Царей, их украшавших. – По правую сторону царских врат местный праздник Св. Троицы, в трех истинно Ангельских лицах, древнего Греческого письма. Цари Борис Годунов и Михаил Феодорович великолепно его убрали: на трех венцах огромнейшие изумруды, и на среднем камне еще искусно вырезан тот же образ Св. Троицы. Рядом икона Христа Спасителя на престоле, и другая местная, по левую руку царских врат, Одигитрии Смоленской, в золотых окладах, пожертвованы Царем Алексием, равно как и богатая икона Сергия и Никона у северных дверей. Иоанн Грозный, щедрый даяниями церкви, поставил также близ Одигитрии свою икону Пресвятой Троицы, мало уступающую благолепием первой: с другой же стороны южных дверей, исцеленный боярин Мягких поревновал Царям в украшении образа Христова. В таком чрезвычайном великолепии представляется малый храм сей сооруженный весь из белого камня преподобным Никоном, помощью Князя Георгия Дмитриевича, сына Донского, на место убогой деревянной церкви Св. Сергия, после разорения оной Татарским Князем Эдигеем. Оно было единственным и только спустя 25 лет по основании обители, которая с тех пор, как злато искушенное огнем, все более и более процветала.

На тесном пространстве одного собора сколько стеклось великих имен, подобно крупному жемчугу, унизывающему покровы Святого! Что же если бы можно было развить, от него и до нас, всю летописную хартию лавры и прочитать, в двух ее столбцах, с одной стороны святые подвиги ее отшельников, от нас утаенные, а с другой ее бессмертные события, ибо она стала на распутий всего великого и славного!

Давно ли поселился Сергий в лесах Радонежских, и он уже сделался прибежищем Князей и Святителей, поборником отчизны, рассадником иночества! Не только подвигает он на брань Димитрия, не только дает ему своих иноков, но даже пред самою битвою, провидя его смущение, посылает к нему гонца с одобрительною грамотою, и в час битвы уже рассказывает братии своей о победе, и наконец в торжестве встречает Донского победителя: – и на престоле княжеском нельзя принять более участия в делах земли своей. Скоро Сергий становится отцом многих обителей, основанных его учениками но просьбе Князей, на местах им самим избранных. Еще и прежде ознаменовал он краткое свое уединение на Кержаче малым скитом, и дал в Москву Митрополиту Алексию инока своего Андроника, для основания Андрониева монастыря. Теперь признательный Димитрий хочет учредить две пустыни на память Мамаева побоища, и Сергий дает ему Савву для сооружения храма Божией Матери на реке Дубнах, и сам избирает Князю красное место у слития Оки и Москвы, где ныне Коломна, для монастыря Голутвинского. Впоследствии и преподобный Савва созидает себе обитель на Сторожах, по зову Звенигородского Князя. Храбрый сподвижник Донского, Князь Владимир молит также Сергия дать ему Игумена во вновь воздвигаемый им Высоцкий монастырь в удельном Серпухове, и Сергий дает ему Афанасия. Отселе будет выходцем Св. Пафнутий, Игумен Боровский, в свою чреду прославленный учеником своим, Св. Иосифом Волоколамским. Такая духовная отрасль постепенно происходит от Св. Сергия, каждому поколению даруя великого мужа. Но всех роскошнее пустила ветви Симонова обитель, основанная племянником его Феодором, впоследствии Архиеписком Ростовским. Старец сам приходил, по любви к нему, избрать пустынное место на живописных берегах Москвы реки, в виду рождающейся столицы, и первым знаменитейшим питомцем Симонова является Св. Кирилл Белоозерский, просветитель северного края, даже до океана, ибо и Савватий Соловецкий был постриженик Белого озера. Кто назовет все бесчисленные монастыри и пустыни, приявшие начало от иноков Троицкой лавры, которая монашескою сетью окинула весь север России, сроднившийся духовно во едином Авве, подобно как на юге Антоний и Феодосий сделались отцами пустынножителей! Не более 30 лет по преставлении Св. Сергия уже являются мощи его и начинается ряд его чудес, доселе непрерываемый.

Между тем лавра становится поприщем летописных событий. В ней отзываются все сильные перевороты и смятения княжения Московского, которого сделалась она главною святынею. Горестна посреди мирных стен ее картина последней удельной брани, раздиравшей Россию междоусобием Темного и Шемяки. Великий Князь Василий, доверясь мнимой тишине, которая на время водворилась между ним и единокровными Князьями Галицкими, посетил обитель Преподобного. Но Князья Косой и Шемяка воспользовались его отсутствием и захватили в Кремле его семейство; сообщник их Князь Иоанн Можайский с дружиною проникнул в ограду монастырскую. Великий Князь ищет убежища в церкви; пономарь, впустив его, запирает двери. Иоанн подъехал на коне к церкви и спрашивал, где Великий Князь? Услышав его голос, Василий громко закричал: «брат любезный, помилуй, не лишай меня святого места, никогда не выйду отсюда, здесь постригусь, здесь умру!» Взяв от гроба Сергиева икону Богоматери, он немедленно отпер южные двери церковные, встретил Иоанна и сказал ему: «брат и друг мой, животворящим крестом и сею иконою в сей церкви, над сим гробом Преподобного, клялись мы в любви и верности взаимной, а что теперь делается надо мною, не понимаю.» Иоанн ответствовал: «Государь, если хотим тебе зла, да будет и нам зло; ныне желаем единственно добра Христианству и поступаем так с намерением устрашить Махмета и слуг его, пришедших с тобою, чтобы они уменьшили твой окуп.» Великий Князь поставил икону на место, пал ниц пред ракой Св. Сергия и начал молиться громогласно с таким жаром, с таким умилением, что самые злодеи его не могли от слез удержаться; а Князь Иоанн, кивнув головою пред образами, вышел из церкви и тихо сказал боярину Шемякину: «возьми его.» Василий встал и спросил, где брат мой Иоанн? «Ты пленник Великого Князя Димитрия Юрьевича,» отвечал боярин, схватив его за руки. «Да будет воля Божия!» сказал Василий. – Чрез четыре дня его ослепили в Москве.

Так трогательно описал сие жестокое приключение незабвенный Карамзин. Много лета спустя, уже при Василие Ивановиче, внуке Темного, последнее мщение совершилось над последним из рода Шемяки, который был невинно заключен в темницу и по странному стечению обстоятельств, как бы на память пленения Василиева в лавре, пострадал с ним и Игумен лавры Порфирий, дерзнувший вступиться за невинного.

Но и сей внук Темного Василий вымолен у Чудотворца. Супруга Иоанна III, Царевна София, долго и тщетно желая даровать наследника престолу, в котором оживилось бы племя Греческих Царей и право на империю Восточную, с теплою верою пошла молиться угоднику, и вот не доходя обители, на Клементьевском поле, встречает она светлого старца, подобного образом Св. Сергию, который внезапно бросил ей в лоно младенца. Объятая ужасом она упала, и принесенная в обитель поверила предзнаменованию, пролив благодарные слезы над ракой Святого. Чрез год, над той же ракой крещен был обетованный сын Василий, рожденный в самый день Благовещения. В свою чреду, бездетный Василий, частыми посещениями, притекал к угоднику и на конце дней своих был утешен рождением Иоанна, от самой колыбели посвященного Сергию. К нему в раку был положен младенцем сей грозный покоритель трех царств, и как бы отдан на руки Преподобному, коего обитель он столь великолепно украсил в течение долгого своего царствования. У его же раки совершено было крещение Иоанна тремя великими старцами: Св. Даниилом Игуменом Переяславля, который, основав там обитель, прославился чудесами, и престарелым Вассияном затворником Волоколамским, и самим Игуменом лавры Иоасафом, который, впоследствии вступив на престол митрополии Российской был низвергнут: ибо и лавра страдала в бедственные дни отечества, в лице своих иноков.

К молитвам Сергия прибегал Иоанн идущий ратью против Казани, на сию последнюю важнейшую в недрах России борьбу Исламизма против Христианства: и как некогда благословение Святого сопутствовало Донскому Князю на Мамаево побоище, так осенило оно и Царя Иоанна. Когда же пала пред ним сия крепкая твердыня Татарская, он освятил ее обителью во имя Сергия, на память его деятельного участия. Но еще и прежде, когда для ее покорения строился на берегах Волги городок Свияжский, имя Сергия прославилось в новой области. Пленные Черемисы объявили воеводам Московским, что часто слыхали они пение и звон на безлюдном месте и видели некоего светлого старца, неприступного стрелам их, размеряющего место граду: а старец сей был тот же Сергий, поборник отечества, который впоследствии, во время осады, являлся на стенах Казани. И в Свияжске был ему поставлен монастырь. Возвратясь из похода Иоанн, в самую блестящую минуту своей жизни, с супругою Анастасиею, сам торжественно заложил в лавре церковь сошествия Св. Духа, и не за долго до страшного перелома, последовавшего в жизни и характере Царя, он опять посетил лавру, на пути в Кириллов монастырь и Песношу, где произошло столь пагубное для него свидание с бывшим Епископом Коломенским Вассияном. Здесь, как бы предвидя злобный совет Вассияна: «не иметь советников мудрее себя,» здесь знаменитый старец Максим Грек, избавленный Иоанном от долголетнего невинного заточения, удерживал его от дальнейшего странствия и даже угрожал ему смертью Царевича, которая скоро и случилась, но тщетны были его моления.

Троицкая лавра имела счастье успокоить в стенах своих сего ученого мужа, пострадавшего за любовь к истине и просвещению. Вызванный отцом Грозного из Афонской горы, исполненный всею ученостью своего века, которую усовершенствовал многими путешествиями по Европе, он долго трудился в России над переводом и исправлением церковных книг, и был в великой милости при дворе Великокняжеском; но по несчастию возбудил зависть и негодование Митрополита Даниила: и когда, как ревнитель православия, он противился неправильному расторжению брака Василия с Соломониею за ее неплодие, Даниил, воспользовавшись гневом Государя, обвинил в ереси Максима и сослал его в Тверской Отрочь-монастырь; двенадцать лет невинный страдалец не мог даже выходить из кельи в церковь и приобщаться Св. тайн. Гонение облегчилось несколько после падения Даниила; но не смотря на убедительные письма Максима и грамоты Патриархов Восточных к Василию, никогда не хотели выпустить его из заключения, ибо, по словам летописи, он слишком многое видел на Руси. – Труды его, столь полезные для пашей Церкви, оценены были вполне славным Архимандритом Дионисием, который первый стал употреблять в служении его книги, хотя и возбуждал тем неудовольствие в братии, и даже сам пострадал за свою ревность к исправлению книг. Вероятно, он же воздвиг часовню над уединенным гробом странника, которую возобновил Митрополит Платон, соревнуя Дионисию в уважении к исповеднику истины.

Скоро после свидания с Максимом и Вассияном, грозный державный чернец поселился по соседству лавры, создав себе обитель опричников в слободе Александровской, и как бы соревнуя житию монашескому посреди ужасов казни, страшными грамотами и посланиями карал окрестные монастыри, упрекая их в неустройстве. Но и между сих упреков невольно проявляется его глубокое уважение к лавре; так в послании своем к Игумену Кирилловской обители, осуждая его за пострижение Шереметева, которого отец будто-бы исказил самую лавру, Иоанн пишет: «а дотоле у Троицы было крепко житие и мы се видихом, и при нашем приезде подчивают множество, а сами чувственно пребывают. А в едино время мы своими очами видели в наш приезд: Князь Иван Кубенский был у нас дворецкий, да у нас кушанье отошло приезжее, а всенощное благовестят; и он похотел тут поести да испити, за жажду а не за прохлад: и старец Симон Шубин, и иные с ним не от больших, а большие давно отошли по кельям: и они ему о том как бы шутками молвили: Князь Иван су поздо, уже благовестят; да сей сидячи с поставца ест, а они с другого конца сбирают: да хватился хлебнуть испити, ано ни капельки не осталось, все отнесено на погреб: этаково было у Троицы крепко, да то мирянину, а не чернецу. А и слышах от многих, яко и таковы старцы во святом том месте обреталися: в приезды бояр наших и вельмож наших их нодчиваху, а сами же никако же ни к чему не касахуся, аще и вельможи их нужаху не в подобное время, но еще и в подобное время, и тогда мало касахуся. В древняя же времена в том святом месте сего дивнейше слышах: некогда, пришедшу святому Пафнутию, чудотворцу живоначальной Троице поклонитися и чудотворцову Сергиеву гробу, и ту сущей братии, беседы ради духовной, беседовавшим им и оному отойти хотящу, они же ради духовные любви и за врага провожаху преподобного, и тако воспомянувше завет преподобного Сергия, яко за врата не исходати, и вкупе и преподобного Пафнутия подвигоша на молитву, и о сем молитствоваше и тако разыдошася. И се ради духовные любви, тако святии отеческия заповеди не презираху, а не телесные ради страсти. Такова бысть крепость во святом месте древле.! А ныне, грех ради наших, хуже и Песноши, как до тудова Песношь бывала! А вся та слабость от начала учинилася от Василия от Шереметева…. он у Троицы постническое житие своим злокознством испроверже, а сын его Иона тщится погубити последнее светило, равно солнцем сияющее, и душам совершенное пристанище спасения в Кирилове монастыре, в самой пустыни, постническое житие искоренити… И отцу де еще слово, что неволею от беды постригся, а Иону ведь Шереметева не кто в затылок бил, почто так безчинствует? а будет такие чины пригоже у вас, то вы ведаете. Бог свидетель, монастырского ради безчиния говорил; а что на Шереметевых гнев держати? ин ведь есть его братья в миру, и мне есть над кем опалы своя положити; а над чернецом что опалитися или поругатися?»

Протекло грозное время последних дней Иоанна, и нашествие Крымского Хана, выжегшего посады Московские, не коснулось обители Сергия. Настало кроткое царствование Феодора, в котором соединились все благословения рода Рюрикова, ибо в лине его сие поколение прощалось с Россией», осыпая ее последними благодеяниями на вечную память. И лавра испытала щедроты Царя: он окончил величественные здания, начатые в ней Иоанном, и собор Успенский: при нем достигла она высшей степени своего благоденствия и возбудила удивление Патриарха Вселенского Иеремии, когда он, поставив Иова первым Патриархом России, посетил обитель. Там Архимандрит и Келарь поднесли ему богатые дары, по словам летописи: «образ Спасов чеканен с пеленою, который чуднее из старых, образ Сергиево виденье обложен серебром, венцы с чеканью, кубок серебрен в гривен семь, чару или братину серебрену рублев в 20, сорок соболей и 200 рублев денег.» Таковы были первые поминки Сергия Патриарху Цареградскому, как бы в возблагодарение за тот крест, который послан ему при основании обители, от Патриарха Филофея.

Спустя тридцать лет, другой подобный гость посетил лавру. Феофан Иерусалимский: но в течение сего времени, чрез какие тяжкие испытания ей должно было пройти, посреди кровавых смут. Самозванцев, и нашествия Поляков и осады Литовской! – Здесь является лавра во всем блеске своей народной славы, она сияет как драгоценнейший камень в венце Московском, ибо из нее истекает спасение и воздвигаются воеводы.

Царь Борис уже лежал в ограде лавры, перенесенный туда из Москвы со всем своим родом, по воле Царя Шуйского; а близ Василия воцарился в Тушине новый призрак Димитриев, которыми долго мучилась Россия за кровь неповинную Царевича, когда по совету Самозванца с Польскими союзниками, Гетман Литовский Сапега и Пан Лисовский пришли осадить лавру, чтобы преградить Царю Василию сообщение с его северными и восточными областями. Но Архимандрит Иоасаф и воеводы, Князь Долгорукой и Голохвастов, словом и делом укрепились против их льстивых речей и смелых нападений, и помощью Преподобного 16 месяцев отсиживались от тяжкой осады, доколе приближение победоносного Князя Михаила Шуйского заставило удалиться Литовцев. Ответная грамота воевод и Архимандрита разительна своею силою:

«Да весть ваше темное державство, гордии начальницы, Сапега и Лисовский, и прочая ваша дружина: вскую нас прельщаете Христово стадо, православных Христиан? Богоборцы, мерзость запустения, да весте, яко и десяти лет Христианское отроча в Троицком-Сергиевом монастыре посмеется вашему безумному совету, а о них же есте к нам писасте, мы сия приемше оплевахом. Кая бо польза человеку возлюбити тьму паче света и преложити лжу на истину, и честь на безчестие, и свободу на горькую работу? Какоже вечную оставити нам святую истинную свою православную Христианскую веру, Греческого закона, и покоритися новым Христианским законам, отпадшим от Христианския веры, иже проклята быша от четырех Вселенских Патриарх? Или кое приобретение и почесть еже оставити нам своего православного Государя Царя и покоритися ложному врагу, и вам Латыне иноверным, и быти нам яко Жидом или горше сих? Они бо Жидове не познавше Господа своего распята; нам же знающим своего православного Государя, под их ясе царскою Христианскою властию от прародителей наших родихомся в винограде истинного пастыря Христа, како повелеваете нам оставити Христианского Царя, и ложною ласкою и тщетною лестию и суетным богатством прельстити нас хощете! Но ни всего мира богатства не хощем противу своего крестного целования.»

Те, из сердца коих излились подобные речи, не могли быть побеждены. Но сие первое тяжкое искушение, служило только началом исполинских трудов, какие подняла лавра за отечество. Уже ее сокровища были истощены тремя займами в 65,000 рублей, Царей Годунова, Лжедимитрия и Шуйского; последний потребовал еще новых пособий, – отдали сосуды и утварь, когда долгая осада сделала необходимою поправку обрушенных местами стен. В сих крайних обстоятельствах скончался защитник лавры Архимандрит Иоасаф. Не много дней оставалось Царю Василию до насильственного пострижения и плена Польского, не много и Патриарху Гермогену исповедовать имя Христово на престоле святительском до его мученической смерти, когда обоим пришла благая мысль избрать Старицкого Архимандрита Дионисия настоятелем лавры и тем спасти отечество; ибо когда более не существовало ни Царя, ни Патриарха, когда, так сказать, не было самой Москвы, полтора года томившейся под игом Польским, – тогда лавра сделалась сердцем всея Руси. Дионисий один заменил все власти и, как видимый покров Св. Сергия, осенил всю землю Русскую и собрал ее к развалинам столицы. Надобно слышать красноречивый рассказ того времени, (в житии Архимандрита Дионисия), проникающий ужасом и жалостью душу, чтобы вполне постигнуть его характер.

«Тогда по разорении царствующего града и многих градов, всеми путьми быша беглецы к дому живоначальные Троицы, и не бе числа слез кровных; вси бо мучены и изломаны прошаху отцов духовных, а инии мнозии испечены быша, а с иных власы с глав содраны, а у иных ремение из хребтов вырезывано, у иных на крест руки и ноги обсечены, а у иных чрева прожжены камением разженным: паче же изрещи не возможно, каковыми различными смертьми томили бяху. И вся обитель пресвятые Троицы преисполнена бысть различными смертьми скончавающихся от глада и наготы, и от лютые срамоты, о ней же нельзя и глаголати, паче же от ран неисповедимых помираху. И не токмо в монастыре мертвецы лежаху, но и в слободах, в Служней, и в Клементьеве, и в деревнях, и по путех и повсюду, страшно бе зрети наготы жен и девиц, и не возможно бысть ни исповедати при смерти, ни святых тайн Христовых подаяти. Дионисий ясе видев сия, келаря и казначея и братию всю со слезами многими начат молити, дабы во время таковые беды всем всячески спострадали во всяких нуждах. Келарь же и иные братия со слугами единогласно вси отвещаша сице: кто, государь Архимандрит, в таковой беде с разумом сберется? никому не возможно стало промышляти, кроме единого Бога. Паки глагола Дионисий сице всем со слезами и рыданием: се, государи мои, разумейте: во истину искус от Господа Бога бысть нам. От осады большой нас Господь Бог избавил, за молитвами Владычицы нашей Богородицы и великих чудотворцев Сергия и Никона; а ныне за леность нашу и за скупость может нас и без осады смирити и оскорбити. Келарь же и все братия и слуги смятошася о рыдании его, и начата просити совета от него о недоумении своем. Дионисий же начат молити их сице: дом пресвятые Троицы и великих чудотворцев не запустеет, сице станем молити и у Господа Бога просити, да разум нам подаст; токмо положите то, кто что смыслит промышляти, или сбирати на потребу бедным, или служити кто может, и кому что по силе своей дати. И бысть совет его всем любезен, и первее слуги, и простая чадь крестьяне советоваша, и Архимандриту с братиею сказали тако: аще вы государи, будете из монастырской казны после осадных людей умерших или живых, и вкладчиков, которые что в святую обитель душ своих ради подали, давать бедным на корм, одежду, на лечбу и работникам, кто имется стряпать и служить и лечить, сбирать и погребать: то мы за головы свои и за животы не стоим. И бысть той совет радостен всем людем: и в монастыре и во округе монастыря всем людем бедным живущим и умирающим всяк промысл изыде. И первее, по благословению Архимандрита Дионисия, начата строити казною монастырскою домы для всех людей, и больным людям обретошася врачеве, и целяху многих.

Каков же в премудрости словесней бысть, того никто же не помыслит о нем, ни во уме никто не приимет: каково попечение име, не токмо о святей обители своей, в ней же пребывание, но и о велицом царствующем граде Москве велик подвиг имея, о избавлении града всегда моляшеся, и всяка нощь день ему бяше. Ибо в то время, егда во осаде Москва была полтора года, он непрестанно в церкви Божией и в келье, с великим плачем стояще в молитвах, и по многих молениях той опочиваше. Ему же быша писцы борзые, и в келлии от божественных писаний собираху учительные словеса, и писаша послания многая в смутные города ко священным чинам и к воеводам, и к простым людям о братолюбии и соединении мира, указующе: которые царства и властительства, за какие грехи и неправды, погибли, и которые государства возвысилися Богом, за какие правды и за какие добрые дела, и что за соблюдение оных Господь Бог, благий человеколюбец, миловал и помощник был бедным и отчаянным и худым и не могущим стоять против супостатов. И писывал такие граматы и на Рязань и на Север и в Ярославль, и в Нижний Новгород, Князю Димитрию Михайловичу Пожарскому и к Козьме Минину, и в Понизовские города, и ко Князю Димитрию Тимофеевичу Трубецкому, и к Заруцкому под Москву, и в Казань к строителю Амфилохию. И в тех граматах болезнования Дионисиева о всем государстве Московском безчисленно много.»

Около сего времени возвратился из-под Смоленска знаменитый Келарь Аврамий Палицын, два раза уже прокормивший Москву при Шуйском монастырскими хлебами: он был посылам, вместе с Митрополитом Филаретом и Князем Голицыным, для испрошения Королевича Владислава на престол Российский и тайно оставил посольство, не видя успеха от честолюбия Сигизмунда. Когда же услышал в лавре, о разорении Москвы воеводою Польским Гонсевским и о заточении Гермогена, он и Дионисий немедленно послали 250 своих слуг и стрельцов, под предводительством Князя Тюменского, для защиты столицы, и сей благой пример подействовал на всю окрестность. Они же отправили в Переяславль грамоту к воеводам Волынскому и Волконскому, моля о скорой помощи; во все соседние и дальние пределы помчались гонцы их, и вот, по их слезному зову, поднялись воеводы Переяславские и от Калуги Князь Трубецкой, и от Коломны Ляпунов, и Заруцкой от Тулы и от Владимира Просовецкой. Они обступили предместья Московския, стесняя врагов в голодный, убийственный круг. Новые грамоты, к Владыке Казанскому Ефрему и в понизовые земли и на поморие, подвигли к Москве новых защитников. Келарь Аврамий, со святою водою, был отпущен Архимандритом в стан ратных, для подкрепления их духа. Скоро возникли между вождями распри и мятежные казаки убили Ляпунова, а между тем с свежими войсками подступил Гетман Ходкевич: – тогда неусыпный Дионисии, отправив нужные запасы и снаряды к осаждающим, разослал еще гонцов в Ярославль и Владимир и Нижний, где вспыхнула искра чистого самоотвержения в сердце Минина, и пролилось от нее пламя по всему народу и наконец сосредоточилась сила, долженствовавшая освободить отечество, под руководством воскресшего с одра болезни Князя Пожарского. Но и здесь одни только непрестанные моления Дионисия и Аврамия могли заставить Князя пренебречь всею опасностью, какая угрожала ему в стане от смут и заговоров соотечественников, и двинуться сперва из Ярославля, а потом из-под лавры для довершения великого дела. С тех пор Келарь, ходивший на встречу ему в Ярославль, был уже безотлучно при войсках, лицом не менее действующим Князя и Минина, а вместе и летописцем. Его красноречивое перо передало потомству современные подвиги, подобно как его сладкие речи восстановляли мир и тишину посреди враждующего стана. Он даровал победу воинству Пожарского, в продолжении жестокой битвы с Гетманом на Девичьем поле, убедив Казаков, удалившихся в свои окопы, принять участие в кровавой сече. «От вас началось дело доброе; вы стали первые за истинную, православную веру, приняв многие раны, терпя холод и наготу: прослывшие храбростью и мужеством своим во многих государствах, ныне ли хотите в одно мгновение все погубить!» Так говорил старец и они умилились и, приняв от него ясаком имя Св. Сергия, бросились чрез Москву реку и с кликами: «Сергиев! Сергиев!» разбили и прогнали Литву.

Еще длилась осада: Поляки засели в Кремле и Китае; возникли новые возмущения между Казаками; жалуясь на нищету свою и богатства вождей, они хотели умертвить их и разбежаться: что же Архимандрит и Келарь? – последние сокровища лавры посылают они в таборы: ризы и стихари саженые жемчугом, с слезным молением не покидать отечества, – и тронулись Казаки; они взошли в разум и в страх Божий и, возвратив обители ее пожертвования, поклялись переносить все лишения.

Скоро Преподобный явился во сне Греческому Архиепископу Арсению, заключенному в Кремле, и утешил его вестью о избавлении. Приступом был взят Китай, сдался Кремль: с торжественным пением вступил Дионисий и весь освященный собор в храм Успения, и восплакал при виде запустения святыни. Оба, и Архимандрит и Келарь, были при избрании Михаила, совершившемся на Троицком подворье. Аврамий возвестил его народу с лобного места и сам, в числе послов почетных, ходил приглашать на царство. Он умолял юношу променять тишину обители Ипатиевской на бурный престол, колеблемый всеми ужасами войны и внутренних смятений. Когда же по многом плаче умолен был юный Царь, то на пути своем к столице усердно припадал к раке Преподобного, и Дионисий благословил Михаила на спасенное царство.

Но сим благим избранием и мирным воцарением не кончились смуты воинские для лавры. Королевич Владислав, оскорбленный лишением Московского престола, подступил к Москве и отрядил полковника Чаплинского разорять окрестности Троицкие. На Клементьевском поле слуги монастырские убили врага, и еще более разгневанный Владислав сам пришел взыскать смерть вождя своего на обители. Отважный Келарь Аврамий приказал выжечь вокруг все ее посады и тем заставил отступить Королевича, которому еще памятна была первая осада. Начались переговоры, сперва с лаврою, потом с Москвою, и наконец под стенами Св. Сергия заключен был Деулинский мир, на время успокоивший государство.

Торжество мира было торжеством лавры: она одна устояла в пятнадцатилетнюю бурю; ее каждая развалина казалась раною целого отечества; ее каждый инок был витязь; в ней одной стеклись все главнейшие воспоминания долгой войны, и ни единою изменою не запятналась ее слава. Неувядаемые богатства заменили временные. Где еще можно было найти другого Дионисия, другого Аврамия, и подобную братию? – Им подивиться пришел сам Патриарх Иерусалимский Феофан, посланный Вселенскими Патриархами для поддержания на Руси православия. Нельзя без сердечного умиления читать повесть сего трогательного посещения (в том же житии Дионисия):

«Слышав о обители преславной Троицы, как во время разорения Московского Государства и самого царствующего града, то малое место спасено было от Польских и Литовских народов, удивился Патриарх и хотел видеть с желанием сердечным, не место, но дивного хранителя места, великого Сергия Чудотворца. – Когда же пришел в его обитель, Архимандрит Дионисий сотворил ему честь, подобающую Царскому Величеству, и вышел в сретение вне монастыря, во множестве чина священного, в ризах блистающих жемчугом и драгоценными камнями, с кадилами фимиама и со св. иконами; братия же вся со свечами в руках, а мирские священники и простые люди далеко встретили в поле, с женами и детьми, Патриарха, припадая к ногам его со слезами и теснясь друг за другом, потому что все желали принять от него благословение. Пришествие Патриарха исполнило весь монастырь людьми, жаждавшими его видеть. Прослезился Феофан, и во время пения вечернего, ничего ни с кем не говорил, а только плакал. После вечерни молил его Дионисий благословить трапезу, и едва преклонился на милость, сотворив по обычаю моления о Царе, и отце его Патриархе, и матери инокине, и о всем синклите: Грекам же с ним пришедшим велел петь многолетие. Сперва коснели братия Синайской горы с своим Архимандритом, потом же и Троицкий клир. Тогда благословил трапезу, но сам ничего не вкушал, готовясь ко всенощному бдению, и ночь всю препроводил в славословии; на утро же пришел в храм служить святую литургию, но прежде отпев молебен, со многими слезами, окроплял святою водою образ живоначальные Троицы и Пресвятой Богородицы, и приступив к мощам чудотворца, велел Архимандриту открыть святое лице Сергия, чтобы отереть губою; ужас объял его и затрепетало в нем сердце, когда узрел нетление Святого и осязал руки его и ноги; он стал к образу Св. Троицы и велел толмачу толковать речи свои в слух всех людей: «О великий Сергий чудотворец, слава святого жития твоего достигла и до востока солнечного, и благодарение содетелю всех Христу Богу, что и на конец века дошедшим людям, верующим в Него, дает упование не отпадать от правые веры, ради молитв Пресвятые Своея Матери, и вас ради, со всеми святыми подвизавшихся в благочестии.» Сказав сие, совершил сам литургию, и столь умилительно было его служение, что и всех сущих с ним побудил изливать источники слез, и весь народ внутри и вне церкви одержим был великим ужасом.

По совершении литургии, молил его Дионисий сотворить успокоение себе и всем пришедшим с ним из Иерусалима, и на трапезе воздана была ему почесть, как Царям Московским, когда приходят на поклонение в праздники. Святейший же Феофан, сидя за обильною трапезою с братией, ничего не вкушал, и был неутешим от плача, хотя торжество обеда совершалось с пением ликов. Жалостно стало Дионисию с братией, что труд их подвига бесполезен, ибо думали, что Святейший Феофан имеет на них некий гнев, и, в тихости посоветовав между собою, сами облились слезами: но Патриарх, духом уразумев их беседу, сказал Дионисию и всей братии:

«Что смущаетесь? не скорбите о слезах моих; ибо радостью веселится о вас сердце мое: не ищу я чего либо вашего, но вас самих, по глаголу Апостола: вы бо радость моя и венец, ибо здравых вас обрел. Прежде слышали все Церкви Восточные скорбь вашу и труд, какие подъяли за Христа от гонящих вас, ради правой веры, и мне не безызвестно было о всех вам приключившихся бедах. Ныне же очи мои видели все, за что вы страдали и не напрасно, ибо многим сие послужило во спасение. Я же пришел от Иерусалима даже до вас, моля Господа, чтобы труд мой не был тщетен, и вот мы уже приобрели во Христе. Подобно же как мы были общниками скорби вашей, как сделались и начальниками вашей радости. Плакали с плачущими и радуемся с радующимися. Ныне же еще нечто прошу у вас видеть, да возвеселюсь по желанию моему.»

Дионисий с братией, падши на землю, воскликнул: «о глава честная свыше всех человеков на земле, мы все и все наше в руках твоих: скажи нам, чего желаешь?» Святейший же Феофан отвечал: «слышал я, что во время беды ратной, некоторые иноки обители вашей дерзнули возложить на себя броню и принять оружие в руки и ратовать крепко; дайте, мне их видеть?»

Услышав о том Дионисий усомнился, помышляя что будет? – и в братии разнеслось о том слово; иноки же, дельцы того подвига, сказали Дионисию; «яви нас, отче, Владыке нашему, буди все по воле его,» и явлены были святительству его. Внезапно пред лицом его стали более двадцати человек, между коими первый был Афанасий Ощерин, весьма старый годами и уже весь пожелтелый от седины. Патриарху возвестили все его подвиги и, мало посмотрев на него, спросил Святейший Феофан: «о старче старый, на войну ты ли исходил и начальствовал воинством мученическим?» – «Ей, Владыко святый, отвечал Афанасий, я вынужден был слезами кровными». – «Возлюбленный брат, спросил опять Патриарх, что тебе свойственнее? – иночество ли в уединенной молитве, или подвиг пред всеми людьми?» – Афанасий же поклонився, сказал: «всякая вещь и дело, Владыко святый, в свое время познается. У вас, святых отцов, от Господа Бога власть вязать и решить, а не у всех; я же, что творю и творил, – все только ради послушания,» и, обнажив седую голову, продолжал: «вот подпись Латинян на челе моем от их оружия, еще же и в лядвиях моих шесть памятей свинцовых обретаются; а в кельи, сидя на молитве, как можно было, из доброй воли, найти таких будильников для воздыхания и стенания? Все же сие было не нашим произволом, но повелением пославших нас на службу Божию.» – Так говорили и другие иноки. – Святейший Феофан, дотоле сидевший, не прикасаясь брашна, встал от трапезы и благословил Афанасия, целуя его с любовью, и прочих кровоточцев с похвальными словами отпустил. Сам же отошел на покой и на другой день после литургии принесли ему богатые дары, из коих нечто сохранив себе, иное отдал в дом Пресвятые Троицы, или на милостыню.

Потом велел Патриарх петь конечный молебен Пресвятой Троице и, знаменавшись у Св. икон, подошел ко гробу великого чудотворца, снял с себя клобук и отер им колени Сергия и ноги до подошвы, и подложил под плесны его со многими слезами, приникнув молитвенно ко гробу. А Дионисию велел стоять без клобука с преклоненною главою, и взяв свой клобук из-под ног чудотворца, поцеловал и дал целовать Архимандриту, возложив руку на его главу. Архидиакон возгласил: «вонзаем» а Архимандрит Синайской горы трижды: «Кирие елейсон,» Патриарх же, возложив клобук свой на Дионисия с молитвою, благословил и целовал в уста с сими словами: «во имя Отца и Сына и Святого Духа, дал я тебе благословение, сын мой, и знаменовал тебя в великой России, среди братии твоей, да будешь первый в старейшинстве по благословению нашему, также и кто по тебе будет, да носит в сем святом месте благословение наше, величаясь и хвалясь нашим смирением и радостно всех извещая: сие нам дано знамение, что и Патриархи Восточные, поклонники суть сему святому месту и честь свою пред Св. Троицею оставили, сняв с главы своей память по себе, и положили под ноги великому стражу и блюстителю богоносному Сергию чудотворцу.» Потом велел петь на обоих клиросах: «спаси Христе Боже, отца нашего Архимандрита Дионисия,» и обратясь к братии сказал: «запишите себе все сие, что совершил над Архимандритом, и если впредь кто из братии нашей придет сюда на поклонение, пусть ведомо будет изволение наше грядущим родам, чтобы и вы не забывали наше смирение и любовь, и памятовали к своих молитвах.» Сказал и опять прослезился, братия же и народ весь поклонились ему до земли.

Можно полагать, что оба сии великие мужа, и Дионисий и Аврамий, в одно время сошли с своего высокого поприща. Первый по 23-х летнем правлении преставился со славою посреди плача всего государства, Сам Патриарх Филарет, за год до своей смерти, воздал ему последний долг. А Келарь еще заживо погребся в пустыне Соловецкой, и там долго таилась память его от любви соотечественников.

Во времена более мирные для государства, но весьма смутные для Церкви, после низложения Патриарха Никона, Троицкая лавра даровала ей утешителя и главу в лице своего Архимандрита Иоасафа, чудесно исцеленного Св. Сергием, который кротко пас вверенное ему стадо. Таким образом Провидению угодно было, чтобы один из десяти Псрвосвятителей наших был произведен на престол Патриарший от дивной раки Преподобного, и честию своего сана еще бы украсил его обитель.

При его втором преемнике Иоакиме, в юные дни Петра, обуреваемые ужасами бунтов стрелецких, два раза открывались гостеприимные объятия лавры для спасения надежды отечества. Два раза молодой Царь, чудесно спасенный от убийц, оградился крепкими стенами от ярости мятежников, и в сей неодолимой твердыне разрушил их замыслы. Казнию Хованских окончилось первое восстание, второе – заключением властолюбивой Царевны Софии. Сюда в лавру посылала она и Патриарха и сестер умолять разгневанного брата, но тщетно: сюда наконец устремилась сама с позднею мольбою: – она не была допущена, ее ожидала грустная келья в монастыре Девичьем, и отселе возвратился Петр с торжеством в свою столицу, встреченный на пути длинным рядом стрельцов, которые добровольно лежали на плахах, моля о пощаде.

Чудно отозвался России ровно чрез два столетия 1612 год: Франция заступила место Польши, но также сгорела Москва, и воеводы обступили развалины столицы, и из Нижнего поднялось ополчение; отряды неприятельские устремились к Владимиру до Богородска и заняли Дмитров. Что же помешало им овладеть лаврою, в столь близком расстоянии от Москвы, и расхитить ее богатства, известные в Европе? Тщетно герой Бородинской битвы, Князь Багратион, изнемогая от смертельной раны в обители Троицкой и припадая к раке Преподобного, умолял братию спасти сокровище мощей его и богатства лавры от хищности наступающего врага. Сняли только балдахины от раки и престола, но Митрополит Платон не велел прикасаться к святыне и нарушать веру в защиту Угодника. На праздник Покрова Богоматери, с крестным ходом, были обнесены иконы кругом обители, и в тот же день, отряд неприятельский, направленный на лавру, получил повеление возвратиться с половины дороги.

Самая язва, которою дважды страдала столица, миновала лавру, как некая страшная туча. На паперти Троицкого собора хранится надпись на камне, свидетельствующая, что в 1770 году ограждена была обитель святым Угодником от заразы, хотя со всех сторон стекались к нему на поклонение недужные. Даже и зараженные получали исцеление в ограде монастырской; во все время не погиб из них ни один, несмотря на тесноту. Сие чудесное явление повторилось в глазах наших, когда свирепствовала холера в столице и во всех окрестностях. Так недремлющими блюстителями стоят, во вратах своего пристанища, Сергий и Никон, отгребая от него все бурные житейские волны.

Из собора посетил я наместника лавры, Архимандрита Антония. Мы и прежде уже знали друг друга, при настоящем же свидании я возобновил приятное для меня знакомство, «Ласковый прием ваш, сказал я ему, делает меня докучливым. Отпустите со мною кого либо из монашествующей братии по стенам, чтобы я мог слышать рассказ об осаде Литовской на самом месте великих подвигов.»

«Пока еще не начался благовест, отвечал Наместник, я сам готов служить спутником, по мере слабых моих познаний. Мне приятно удовлетворить любопытству, которое основано на славе св. Сергия.»

Я поблагодарил Архимандрита за такую снисходительность. – «Не выходя еще из келий, позвольте мне уже сделать первый вопрос: кто занимал в старые годы покои ваши, странно устроенные, частью в башне, частью на городской стене? Не сами ли Архимандриты или Келари?»

«Нет, местопребывание Архимандритов лавры не изменилось: и теперь живут там Митрополиты, в качестве настоятелей. Мои же кельи не очень давно устроены, а древнее жилище Келарей было подле святых ворот. Там живал Палицын, но теперь все давно уже перестроено.»

– «Слышали ль вы, что наконец отысканы следы его в Соловецкой обители?»

«Слышал и утешался вместе с братией; отечеству и особенно лавре тяжко было не ведать, где кончил житие свое сей великий подвижник.»

«Извините, сказал я, что говоря о нем, примешаю нечто житейское. Мне кажется, нигде лучше не изображен характер Аврамия, как в одной из наших светских книг. В ней старец, благословляя юношу на брань за отечество, говорить ему трогательные слова: «Всевышний да простит сие согрешение старцу, что он любит свою земную родину почти также, как должны бы мы все любить одно небесное отечество наше!» Хотя это вымысел, но прекрасный.

«У нас есть собственное его описание осады, отвечал Наместник: там излилась в сладкой речи вся пламенная душа Аврамия. «От великих малая избрах, говорит он, яко от лучины морския горсть воды ночерпох, да ионе мало напою жаждущия души божественного слова.» И точно вся Русская земля приходит черпать из его сказания утешительную веру в покровительство святого Угодника и наслаждаться чудесным зрелищем лавры, одной неколебимой посреди треволнения целого царства. Он написал сие неоцененное сокровище, по просьбе братии обители, как сам объясняет, и, по свидетельству очевидцев, на память грядущим родам, и да незабвенна будут чудеса великих святых Сергия и Никона.»

«Со мною есть его книга,» сказал я.

«Тем лучше, продолжал он: и так взглянем из моих окоп на западную окрестность лавры. Отселе и с Московской, то есть южной стороны, были самые сильные нападения. Сей малый пруд, который теперь под стенами, тогда еще не существовал; недавно наполнен водою малый овраг, служивший рвом для крепости. На краю его, прямо против моих келий, стоял пивной двор, обнесенный крепким тыном, который также не могли взять Поляки, во все время продолжительной осады, хотя несколько раз покушались зажечь. Он имел сообщение с лаврою через тайник, служащий теперь выходом к бане; из сего острога производились частые вылазки на Красную гору. Начиная от пруда Келарского, близ Московской дороги, и до того косого оврага, что изгибается с правой стороны к чаще леса, возвышенность занята была станом Гетмана Сапеги. Он окопал все пространство рвом и валом, и поставил здесь большую часть своих туров, которые однако же были сожжены в счастливую вылазку, после первых шести недель осады, и с тех пор не возобновлялись. А всех туров было девять, первые на Московской дороге, последние же на глиняном овраге, против конюшенной башни, так что вся юго-западная и часть северной ограды были охвачены ими. Но пойдем на стены, я укажу самые башни.»

Мы вышли на высокую западную ограду и широким крытым путем пошли к северо-западной угольной бойнице. С правой стороны открывалась нам вся внутренность лавры, с левой бесчисленные зубцы ограды прерывали на каждом шагу дальние виды окрестности, которая мгновенно мелькала в тесных промежутках.

«Башня сия, сказал Архимандрит, называемая Плотничною у Аврамия, известна нам под именем Оружейной, ибо в ней до времен Императрицы Елисаветы хранилось оружие и все снаряды лавры. Теперь поворотим на северную ограду; с Каличьей башни мы лучше увидим окрестность.» Когда же мы взошли на устроенную вокруг нее площадку: «я не могу объяснить, продолжал Архимандрит, почему дано ей название Каличьей, но вот рядом с нею Звонковая, так прозванная однако не от набата, а от звонка семинарского; высокая же башня над святыми вратами, служившая в древности колокольнею, с которой давали весть защитникам лавры о нападениях неприятеля, разобрана по ветхости в 1826 году. Если менее было приступов к северной ограде, то с сей стороны пролилось много крови, для добытия дров осажденным. Служители лавры покрыли себя бессмертною славою, в частых стычках с неприятелем, по окрестным лесам и оврагам. За сею рощею видна также, не отселе, но с колокольни, по Углицкой дороге, церковь Деулинская, воздвигнутая во имя св. Сергия Царем Михаилом и Патриархом, отцом его, на память мира, заключенного с Польшею под стенами лавры. Так и кровавый бой за отчизну и желанный мир по стольким смятениям, все здесь, все у той же обители, которая одна сосредоточила в себе судьбы всей России и как Ангел хранитель стала на ее распутии, с мечем и масличною ветвью.»

Мы спустились с башни, я шел рядом с Архимандритом и безмолствовал. Минувшее казалось мне настоящим; мне казалось, сам именитый защитник лавры, Архимандрит Иоасаф, который был душою осажденных и успел только дожить до их освобождения, чтобы тем довертит свой земной подвиг, сам шествовал по стенам своей обители, указывая мне места знакомых событий. Так странно и сладко было слышать, из уст иноческих, воинственный рассказ сей, одушевленный тою же любовью к отечеству, какая совершила самые подвиги. Воображая пред собою древнего блюстителя лавры, я мысленно искал около него доблих иноков, в броне сверх рясы, пожелтевших сединами, как Афанасий Ощерин, и как он, подвигнутых на брань слезами кровными, и ждал вестового набата.

Архимандрит нарушил мои мечты, обратив опять внимание к настоящему. «Весь северо-восточный угол нашей лавры занят, как можно отселе видеть, духовной академией, которая отчасти помещена в царских чертогах Петра Великого, устроенных на место древних Царя Иоанна. Здесь живали державные богомольцы, когда пешие приходили поклониться Угоднику; здесь спасался и юный Петр от мятежей стрелецких. Вот угольная Красная башня, с которой по преданиям тешился он, стреляя уток на красном пруде за ее бастионами, и от того утка была поставлена на верху башенного спица, когда отделывали ее при Елисавете Петровне. От сей башни и до круглой Пятницкой, на другом углу ограды, выкопан был во время осады глубокий ров и укреплен валом, но его уничтожили недавно, для удобнейшего въезда.»

Между тем мы по восточной стене приблизились к церкви Рождества Предтечи над святыми вратами. Церковь над входом в обитель, во имя ее основателя, есть необходимая принадлежность всех монастырей наших, самые убогие имеют хотя часовни с иконою святого и это отпечаток характера Русского. Отшельники, полагавшие в дебрях и лесах начало своим пустыням, ради совершенного безмолвия, однажды прославленные чудесами по своем преставлении, сами как будто оставляют свое любимое уединение, чтобы смиренно став во вратах обители, по примеру древних праотцов, гостеприимно сзывать мимоидущих на духовную трапезу, и хотя невольным крестом заставить осениться путника, если даже он и не хочет войти в обитель.

«Церковь сия, сказал Антоний, стоит на месте древней св. Сергия, воздвигнутой отцом Грозного при начатии ограды. Когда же, при Царях Петре и Иоанне, сооружен был великолепный готический храм Угоднику, служащий нам трапезою, и освящен в присутствии Царей последним Патриархом, тогда дозволено было Строгоновым строение Предтечевой церкви; но и она сгорела, а новая освящена уже при Императрице Екатерине, в первый год ее царствования.»

По мере того, как мы подвигались по ограде, ширина ее стен, крепость и высота башен и самое ее пространство приводили меня все в большее удивление и внушили невольный вопрос: «конечно царственная рука воздвигла подобные твердыни, ибо, несмотря на богатство лавры, трудно ей было одной совершить их.»

«Иоанн Грозный был помощником, отвечал Наместник, ему обязана обитель лучшими своими зданиями. И этот обширный летний собор Успения Богоматери сооружен им на подобие Успенского в Москве, единственного образца тогдашнего зодчества, и та малая церковь Сошествия Св. Духа, впоследствии украшенная Патриархом Никоном, воздвигнута Царем сим на память взятия Казани, и освящена при нем и Царице Анастасии. Вот первая царственная Романова на духовном торжестве у Троицы. Многие льготы даны были Царем во время Казанского похода и после, для построения сей ограды, которая на 464 саженях, с своими восемью башнями, как венец царства Русского, вмещает в себе много святого и близкого Русскому сердцу. Когда же пострадала она сильно от осады Литовской, то снова поддержал ее признательный Царь Михаил Федорович и ветхости все им исправлены. Впоследствии украшены некоторые ее башни и святые врата Митрополитом Платоном; его имя незабвенно лавре: все, что только есть в ней великолепного, обновлено или устроено его усердием, начиная от позлащенной им крыши Троицкого собора и до братских келий, которые видишь кругом всей ограды, и все это в то время, когда лавра лишилась 100 тысяч своих крестьян.»

– «А прочие церкви и здания какого времени?» «Не очень давние, отвечал Архимандрит; малая шестиугольная церковь, на память явления Божией Матери св. Сергию, где покоятся мощи ученика его Михея, у высокого крыльца трапезной церкви, основана повелением Императрицы Анны, и наша величественная колокольня есть также памятник ее усердия. Часовые над святым колодцем, обретенным при Царе Алексие Михайловиче под папертью Успенского собора, должно быть при нем и устроена; а храм Одигитрии Смоленской, что в углу близ Каличьей башни, сооружен на месте старых палат монастырских, Графом Разумовским и освящен в присутствии Императрицы Елисаветы. Замечательно, что почти все церкви лавры освящались и обновлялись пред лицом царским. Не забыты у нас и пустынные отшельники Соловецкие, Савватий и Зосима: в больничных кельях устроена во имя их малая церковь. Сергий и Никон приняли к себе пустынножителей Ледовитого океана, как бы в некое небурное пристанище от бурь морского отока.»

Беседуя таким образом, мы неприметно достигли юго-восточной круглой башни, внутри коей каменный глубокий колодезь некогда заключал на дне своем государственных преступников.

«Вот та круглая башня, сказал Архимандрит, против которой наипаче были обращены усилия неприятелей. По ней стрелял из своей огромной пищали пан Лисовский, стоявший табором в противолежащей Терентьевской роще, что ныне слобода за речкою, и под нее веден был долгое время тайный подкоп от подольного монастыря (теперь обращенного в приходскую церковь). Осажденные много смущались слухами о сем подкопе, не зная, где он, доколе удачная вылазка не открыла им его устья. Однако же отселе не так свободно видна окрестность, как с террасы Архиерейских келий.»

Мы ускорили шаги и спустились со стен, подле Водяной башни, у малых ворот, чрез которые совершались крестные ходы на Иордан, а во время осады частые вылазки на огород монастырский; потом мы поднялись на террасу. Ударили в колокол к обедни.

«Поспешим, сказал Антоний: окинь беглым взором Московскую окрестность. Вот мелькает внизу между дерев Пятницкий монастырь и кладезь св. Сергия: вот за рекою место Терентьевской рощи и табора Лисовского; вот, по дороге к Александрову, служилые слободы и мельницы, отколе часто бывали нападения, а там вдали едва, едва белеет из-за рощи Вифания, которую мы посетим после вечерни. Теперь посмотри в другую сторону: – вот Клементиевская слобода и поле, и дорога к Хотькову монастырю и в Дмитров, куда бежали Сапега и Лисовский, испуганные победами Князя Шуйского: вот наконец и гора Волкуша. Но отдохнем на этом имени; довольно о битвах. Здесь преемник знаменитого защитника лавры Иоасафа, еще более знаменитый Архимандрит Дионисий, спаситель отечества, вместе с Келарем Аврамием и всем освященным собором, с крестами и хоругвями, провожали и благословляли в поход под Москву Князя Пожарского и Минина с ополчением Низовым. Какая торжественная минута! – Отселе, внезапным чудом, обратившийся ветр подул попутно воинству, и под управлением таких кормчих спасся от бури потопления ковчег всея Руси: кормило же вверил им св. Сергий. – По истине вспомнишь слова Пророка: «Всевышний поставил пределы языков по числу Ангелов Божиих.» Воззрим духовным оком на какие таинственные области разделена вся Россия: у каждого града свой предстатель: здесь молится Сергий, в Ростове Димитрий и Даниил в Переяславле, в Москве же целый лик угодников, но и Сергий отселе блюдет Москву, процветшую в одно время с его лаврою. – А мы, недостойные, тихо проговорил тронутый Антоний, беспечно живем здесь, равнодушно попираем следы его земного жительства, где каждый шаг был орошен потом постнических трудов и его молебными слезами!…» Голос Архимандрита внезапно затих, а колокол громче и громче звал на молитву.

После обедни, Наместник предложил мне осмотреть ризницу, богатейшую во всей России. Мы взошли в сие священное хранилище даяний, истинно царских, расположенных в трех палатах. Кругом по всем стенам огромные шкафы были наполнены великолепными утварями и облачениями; глаза разбегались от несметного числа камней и жемчуга, коим в особенности богата лавра. В хронологическом порядке висели ризы, пелены и плащаницы, начиная от времен Донского, как драгоценная летопись, писанная усердием Князей: имя каждого украшало его богатый вклад, и не было ни одного опущения в длинном ряде властительских имен: – столь твердое упование возлагали все они на св. Сергия. В последней палате хранились драгоценные сосуды, митры, кресты, харатейные евангелия отдаленных веков, в златых деках, и наконец все, чем только могли пожертвовать церкви пышность и усердие, соединенные вместе. Архимандрит увидел мое изумление и сказал:

«Ты читаешь царственные имена вкладчиков, ты дивишься богатству их приношений; знаю, что многие дни может провести испытующий археолог посреди сих сокровищ, и не выходя из ризницы написать целую летопись. И я бы мог, указывая тебе в течении нескольких часов на драгоценности наши, постепенно говорить: вот евангелие Симеона Гордого, XII века, вот другое в великолепном окладе Царя Михаила Феодоровича, в коем виден дар сердца, слову Божию подобающий; вот крест, присланный Патриархом Филофеем Сергию; вот яшмовая чаша Темного, вот тяжелые сосуды Годунова, носящие, как и все древние дары, отпечаток богатства натурального, не поддельного утонченным искусством, а сильного и величественного по внутреннему своему достоинству; но не с сей исторической точки зрения желал бы я тебе представить сии сокровища. – Нет, другую, более красноречивую летопись сердца хотелось бы мне раскрыть пред тобою: те тайные чувства, которые возбуждали державных жертвовать Сергию, и отличительный отпечаток каждого их характера в самом разнообразии даров: чувством ли благодарности были они подвигнуты за исцеления, или победы, или радости семейные, или ради памяти усопших, или только из простодушного послушания к словам Св. Писания, чтобы не с тщими руками приходить пред Господа! Сюда излились и терзания совести Годунова вкладами, богатейшими против всех прочих, здесь и поминовения грозного Иоанна по своим бесчисленным жертвам!… Посмотри, чрез сколько веков, хранятся они здесь безмолвными обличителями тайных потрясений души, зерцалом минувшего потомству! – Все Князья Русские были данниками св. Сергия, избавившего их от работы Татарския! Довольно ли насытил ты взоры сим беспримерным великолепием! – теперь взгляни же на первейшее сокровище лавры, затмевающее все прочие: этот посох, эта крашенинная риза, эти деревянные сосуды – Сергиевы!»

Он умолк, и по истине затмилась вся слава сокровищ пред сим убожеством Сергия; она затмилась в глазах моих слезами, невольно оросившими его нищую утварь.

«Теперь ты все видел, сказал Наместник, удалимся, время отдохнуть. Но если еще жаждет душа твоя высоких дум, великих воспоминаний, иди под своды трапезной церкви, на гробы подвижников земли Русской; там отдыхает от бедствий житейских великий и несчастный защитник Смоленска боярин Михаил Шеин; там посреди знаменитых родов княжеских лежит и славный освобождением Москвы Князь Димитрий Трубецкой и другие, коих имена да будут вписаны в книгу жизни! У нас в лавре есть где предаться глубоким размышлениям о суете временной: иди беседовать с усопшими; мы свидимся пред вечером в Вифании.»

Я пошел скитаться меж гробов по каменным скрижалям смерти и читал роковое умре! на конце всех славных деяний. Отверсты были врата летнего Успенского собора, напоминающего Московский! И внутри его стояли четыре, гроба: один весьма недавний Архиепископа Августина, другой, гораздо древнее, Епископа Вологодского Иосифа, который, будучи еще Архимандритом лавры, отдал Никону, низложенному на суде Патриаршем, свою шубу, когда, в жестокие, морозы отправили его в заточение на Бело озеро.

В двух остальных гробах царственная мать и дочь, жертвы властолюбия Годунова, монастырским заключением заплатившие за один только призрак имени царского. Тут погребена Мария Владимировна, племянница Иоанна Грозного, выданная им за Магнуса, единственного Короля Ливонского, никогда не царствовавшего, постриженная неволею за сей невольный брак, и с нею рядом дочь ее Королевна, рано умершая, как полагают, ради возможности царствовать. У северных же врат собора, под каменною тесною палаткой, лежит и сам Годунов со всем своим родом, как бы на страже дел своих до страшного их рассуждения: на сих вратах, как бы нарочно, им самим написан был, при Царе Феодоре. Ангел страшного суда со скрижалями. Временщик, цареубийца, Царь, благодетель церкви и народа, гонитель всех близких престолу, пораженный со всем своим родом призраком пораженного им отрока, дважды вырытый из могилы и трижды погребенный, как бы для страшной памяти одного убийства! – сколько ужаса под сводами сей малой палатки, вместе с невинностью Феодора и Ксении, и бедствиями их кроткой матери! Сколько собственной крови за кровь отрока! О, да примет ее Ангел суда на свои страшные весы, да свесит с Димитриевой – и скажет разрешительное: «довольно!»

Когда освежился воздух знойного дня, Наместник пригласил меня ехать в Вифанию, за три версты от лавры, в самой цветущей ее окрестности. Веселая дорога пролегала по зеленым полям и рощам и по крутому берегу оврагов. В таком сельском, очаровательном уединении стоит вечерний приют Митрополита. Платона, где довершил он, не оставляя своей паствы, последние годы жизни, памятной в летописях нашей Церкви. При входе в святые врата, Наместник показал мне скамью, где любил сидеть престарелый Святитель, в простой одежде, и когда спрашивали у него любопытствующие посетители: «где бы можно им было видеть Митрополита»? он отговаривался незнанием и отсылал их в монастырь.

Все носит в Вифании отпечаток его оригинального ума, начиная с самого имени обители, напоминающей Никонов Иерусалим. Внутреннее устройство церкви еще замечательнее. На месте иконостаса представляется каменная гора, покрытая мхом, с крутою тропинкой на ее вершину. Это, Фавор, и на нем стоит малый алтарь Преображения; внизу, как бы в Лазаревой пещере, другой малый престол, самая Вифания, и подле, в темном вертепе, гроб основателя Платона. Конечно, соединением сих двух церквей, хотел он выразить то дивное преображение, совершающееся с нами, когда в прославленном теле восстанем мы из гроба, куда отпускаемся с плачем: «сеется тленное, воскресает нетленное, сеется презренное, воскресает славное, сеется немощное, воскресает сильное!» и с таким упованием заснул он в своей Вифании, во ожидании Фавора.

Наместник прочел литию за упокой усопшего и трогательное завещание его, поставленное в раме над гробницею, в коем смиренно прощаясь с паствою, предает себя Господу с живым благодарением за все несказанные Его щедроты, наипаче же за то, что даровал ему быть Христианином и даже служителем Церкви. Нельзя равнодушно читать сего завещания; не зная Платона, кажется видишь его пред собою и соединяешься с ним молитвою. В той же гробовой келье стоит дубовая рака св. Сергия, в которой почивал он тридцать лет под землею, совершенно уцелевшая, хотя была найдена вместе со святыми мощами, окруженною водой, по сырости места. Митрополит Платон сам пожелал покоиться в виду сего утешительного свидетельства о нетлении праведных. Верх церкви исписан пророческими предзнаменованиями искупления; в алтаре Фаворском на углу плащаницы изображен сам молящийся Платон, на коленах пред таинственным погребением Спасителя. Замечательна икона, стоящая на престоле; она была комнатною Людовика XVI и привезена в Россию во время революции. Мог ли ожидать несчастный Король, что его домашняя святыня будет украшать Вифанию?

Сельский двух-ярусный дом Платона достоин также внимания. Комнаты весьма тесны; в одной малая церковь, невольно заставляющая подумать о Никоновом ските в Воскресенске, ибо сходство душевное, казалось, сближало взаимно мысли обоих Иерархов. В сей церкви почти нет иконостаса, а только одна низкая перегородка с двумя малыми иконами, писанными на стекле, и царские сквозные врата: на одной половине написано: «закон Моисеем дан бысть» – а на другой: «благодать же и истина Иисус Христом.» Мысль глубокая – одним стихом Евангелиста изобразить оба завета!

С балкона открывается очаровательный вид. Густая роща, насажденная самим Владыкою, спускается по оврагу к обширному пруду, и над зеленью ее дерев открывается как бы второй ярус картины – противоположный берег оврага, также украшенный рощами и светлыми полянами. Вдали над чащею подымалось уединенно иссохшее дерево. Я указал его Наместнику и сказал: «если бы оно существовало в таком виде при Митрополите Платоне, быть может, он назвал бы его иссохшею смоковницею, на память притчи Христовой, ибо Спаситель иссушил ее на пути из Вифании.»

По правую сторону, за изгибом пруда, который далее обращается в речку, видна была величественная лавра, горящая вечерним солнцем. Все ее остроконечные башни и золотые купола и над ними легкая колокольня, сливаясь в одну великолепную массу, давали ей вид Восточной короны, поставленной на землю: подобно тем златым венцам, которые слагают с себя таинственные старцы Апокалипсиса, пред престолом Живущего во веки, когда небеса поют Его славу.

Отселе любовался своею лаврою Митрополит Платон. Как замечательно лице его в иерархии нашей! После Стефана Яворского, местоблюстителя патриаршего престола при Петре Великом, не было подобного. Начавший при дворе свое духовное поприще, как наставник Цесаревича, он твердою стопою прошел трудную стезю святительства, был надежною опорою Российской Церкви, пользуясь даже Европейскою известностью, и кончил в уединении дни свои, сокращенные бедствием отечества и столицы, но еще имел утешение услышать о изгнании неприятеля. Необыкновенное движение умел он давать всему, что только его окружало, оставляя всюду отпечаток великой души своей и положил прочное основание образованию духовенства. Многие из Святителей наших воспитаны были при нем келейно, и некоторые, как Михаил Новгородский и другие, еще живущие, были убеждены вступить в монашество Платоном, угадавшим их высокие дарования. Его память и доселе еще священна ученикам его, которые, гордясь сим названием, часто говорят: «после Платона Платона не будет.»

Вечером возвратились мы из Вифании водою. Наместник управлял лодкой, два послушника гребли; круто извивалась Кончура между кустов и тростника, но кормчий еще не забыл своей приволжской жизни и непогод родной реки, по волнам которой водил он чолн свой, доколе не избрал себе пристани в лесах Саровских. Когда изгибы берегов не требовали его внимания, он рассказывал мне о духовных старцах Сарова и других отшельниках неведомых миру, которые спасались в дремучих лесах Брянских, и изгнанные оттоле разбойниками, удалились в безлюдные дебри Сибири. И у нас есть своя Фиваида, вне монастырских оград; ее описание могло бы составить назидательный Патерик; но кто возьмет на себя столь высокий труд. – В такой приятной беседе причалили мы к зеленому утесу: далее нельзя было плыть по мелководно; уже не далеко оставалось до лавры.

II. Ростов

На рассвете другого дня поехал я далее в Ростов. Мне благоприятствовала погода, и красное утро придавало особенную прелесть зеленеющим полям и рощам гористой дороги, усеянной богатыми селами до Переяславля. С поклонной горы, где поставлен усердием предков каменный крест, открылся Переяславль Залеский во всей древней благочестивой красе своей, на берегу тихого, длинного озера, горящий в небе золотом крестов многих обителей и церквей. Неожиданно и вместе очаровательно было зрелище сего города; – так приютно прислонился он к мирным водам, издали совокупляясь всеми своими храмами в один Божий дом; так беспечно летели к нему белые паруса рыбарей по спящей пучине, как бы в безбурный притон, созданный только для упокоения их смиренных лодок и бесстрастных душ. Так мне показалось издали с горы, у подножия поклонного креста» и так могут всегда представляться предметы, если смотреть на них с подобной ясе точки.

Я не мог оставаться в Переяславле, поспешая на ночь в Ростов, и только посетил, при въезде и выезде города, два монастыря: женский Феодоровский, основанный Иоанном Грозным на память рождения Царевича Феодора, и мужеский Никитский, весьма древний, но украшенный зданиями также во времена Иоанна. Там поклонился я мощам Св. Никиты, столпника Переяславского XII века, и посетил уединенный тесный столп его, где, сложив с себя боярство, усмирял он суровый нрав под тяжестью вериг, послуживших орудием его мученической смерти, ибо ими был он умерщвлен от руки нощных хищников.

После мрачных Владимирских лесов, открылись мне благословенные пределы Ярославля. Смеющаяся равнина, оживленная резвыми изгибами реки, испещренная бесчисленными селами, развила предо мною свой бесконечный обзор; повсюду белелись церкви как белые шатры, поставленные для стражи сей чудной равнины. На краю ее румяное озеро Неро скопляло в себе лучи вечернего солнца, вознося над блеском вод своих белый, многобашенный Ростов, венец всей картины и желанную цель моего странствия. С закатом солнца я его достиг.

Я поспешил прямо в Яковлевский монастырь, к Святителю Димитрию. Подходя к собору вспомнил, что мне поручено было поклониться гробу добродетельного старца Амфилохия, 40 лет молитвенно простоявшего у возглавия мощей угодника Ростовского, и не знал, где найти его могилу. Уже смеркалось, соборная трапеза была отперта, там хотел я дождаться открытия самой церкви. Любопытство привлекло меня к высокой мраморной гробнице, украшенной знаками схимническими, – и я прочел имя Амфилохия! О, с каким внутренним утешением простерся я пред сим памятником великого старца, многие годы светившего своими добродетелями не только пределам Ростовским, но и столице! На нем почивало видимое благословение Святителя, которое обильно передавал усердным к его памяти. Чувствительна для обители потеря Амфилохия, отбывшего свою стражу!

Отперли собор, отперли и тяжкую серебряную крышу раки, с украшениями архиерейскими, пожертвованную благочестием Елисаветы для хранения мощей Святителя, и присланную Екатериною в год ее воцарения. Открылся святой угодник, ревнитель православия, ревнитель просвещения, почиющий по многих трудах, над самым тем местом, которое смиренно избрал себе для смертного отдыха, не в великолепном соборе митрополии Ростовской, вместе с своими предшественниками, но в уединенной обители св. Иакова, основанной сим Епископом, по несправедливом изгнании, и освященной его мощами. Здесь хотел возлечь Димитрий, и прославился и прославил место. Я прикоснулся устами к обнаженному челу его, некогда вмещавшему столько благих помыслов для пользы церкви и отчизны, которое долго сияло для них ярким светильником и ныне точит исцеления болящим. Со мною вместе тихо приложилась одна недужная; для нас только отперли церковь, за нами ее опять заперли.

Тогда же посетил я Архимандрита Иннокентия, достойного племянника Амфилохия. – Дряхлый старец, удрученный болезнями, с трудом мог подняться с своих кресел, чтобы приветствовать во мне прежнего своего знакомца.

«Я видел из окна, как вы с недоумением ходили по монастырю,» радушно сказал он, и хотел уже послать монаха, чтобы он вас проводил в собор, ибо я всегда так делаю с новыми пришельцами, еще незнающими обители. Хожу и действую я весьма криво, милостивый государь, но по крайней мере сижу прямо: против меня угодник и к нему указываю я всем дорогу.»

– «Где же найти лучшего указателя, отвечала» я, вы уже так давно на страже у Святителя. –

«Да, кротко отвечал он, благодаря угодника, вся жизнь моя обтекла кругом сего озера, или лучше сказать, я только перевезся с одного берега на другой. Когда вы взойдете завтра на ограду, или на ту башню, которую я себе приготовил для покоя, вы увидите за озером высокую колокольню села Поречья, где я долго был приходским священником. Там и дед мой и прадед имели счастье быть посвященными от руки самого Святителя, и я сам, не смотря на все грехи мои, достиг приюта только милостью угодника.»

– «И так я здесь как бы в его семействе, сказал я, тронутый живою любовью Архимандрита к св. Димитрию. Вы сроднились с ним и чрез рукоположение ваших дедов, и сорока летнею, постоянною стражею при его мощах, вашего дяди старца Амфилохия, и вашею собственною приверженностью к угоднику.»

«Желаю духовного родства сего себе и вам,» отвечал Архимандрит, и благословил меня провести ночь на соседнем подворье.

Рано утром я уже нашел почтенного старца сидящим опять в своих креслах, посреди богомольцев, которые один за другим приходили принять его благословение. Каждого принимал он ласково, спрашивая имя, и наделяя образком, отпускал с назидательным словом. Я подивился его терпению при таком болезненном состоянии. «Государь мой, сказал мне простодушно Иннокентий, больше труда было сим усердным людям придти к угоднику, нежели мне принять их. Да и у чего же я поставлен, если не буду благословлять их во имя Святителя?»

В числе посетителей находился раненный офицер и с ним доктор. Сей последний, видя страдания Архимандрита, советовал ему многие средства для облегчения болезни. Иннокентий вниманием своим платил ему за его участие и наконец сказал: «Милостивый государь, вот уже многие годы, как я страдаю; знаете ли, какой единственный пластырь обрел я против всех моих болезней? – терпение, государь мой, одно только терпение! По скольку его приложишь к своим ранам, по стольку и почувствуешь облегчения. Поверьте, что другого нет для моих недугов. Жизнь человеческая как лампада: когда сосуд благоустроен, хороша светильня и чисто масло, тогда ясно горит и лампада; но когда все в ней приходит в ветхость, скудеет елей и задувает ветер, – а ветер наши собственные страсти, – тогда время ей погаснуть, и она гаснет сама собою.»

При этом простом, но красноречивом сравнении невольно взглянул я на лампаду, висевшую пред иконами, которые занимали весь передний угол тесной комнаты и два соседних окна, а две противоположные стены были убраны множеством портретов духовных особ.

«В каком благочестивом обществе провождаете вы все дни ваши,» сказал я Архимандриту.

«Извольте посмотреть, государь мой, смиренно отвечал он, вот на правую сторону от меня святые угодники, прославившие своею жизнью Господа, а вот на лево благочестивые мужи, шедшие по следам их: но поелику они еще не удостоились прославления свыше, то чтобы не смешать горнего с дольним, между ними утвердися здесь пропасть велика, – я сам с моими немощами и грехами.»

И когда я не находил слов отвечать ему, он тотчас продолжал:

«Время идти к обедни; прошу вас заглянуть также и в новый собор, который Господь сподобил меня окончить, истинно пособием угодника, ибо у меня не было ни денег, ни средств, и все неожиданно явилось. Посмотрите на живопись: самый художник, покойный академик Медведев, был для меня даром Божиим, по его благочестию. Верите ли, государь мой, что он не иначе приступил к письму, как причастившись Св. тайн, и прямо из церкви взялся за кисть, не вкушая никакой пищи, пока не начертал лика Господня на сводах алтаря, и так всегда без пищи и с молитвою начинал он писать образ Спасителя или Божией Матери. Редкое благочестие! за то Господь увенчал полным успехом его труды, и вы верно полюбуетесь живописью. Прошу вас в церковь.»

И точно стенное писание было превосходно, соединением древнего и нового вкуса, чего я нигде не встречал. Особенно замечательны два свода: над алтарем и над самою церковью, как по отделке так и по глубокому смыслу. На первом изображены все Силы небесные, в девяти Иерархиях, светлым венцем обтекающие Св. Троицу, воссевшую прямо над престолом. На втором начертана кругом Божией Матери вся торжествующая Церковь Христова, с ликами угодников всякого звания: святителей, царей, воинов, убогих, для утверждения членов воинствующей Церкви, приходящих молиться в храм сей. На стенах благоговейно поражает взоры тяжкое несение креста на Голгофу, и молитва св. Димитрия пред знамением явленного ему креста, и его проповедь к отступникам истинной веры и торжество открытия его мощей, и наконец самое начало сей обители, основанной в XII веке. Св. Епископ Иаков, изгнанный клеветою народною, в знак своей невинности, переплывает Неро озеро на мантии архиерейской, которая безбурно приносит его к сему пристанищу.

После обедни благосклонный Архимандрит дал мне своего наместника Флавиана, чтобы посетить знаменитый древностью собор Ростовский и другие обители сего некогда славного города. В соборе ожидал меня почтенный протоиерей Тихвинский и с большим радушием показал мне все достойное внимания. Я поражен был величием собора.

Начало его еще относится ко временам св. Князя Владимира, но тогда была устроена только деревянная церковь во имя Успения Божией Матери, после пожара коей и падения другой каменной, воздвигнутой на ее месте, заложен был нынешний собор в 1213 году; он украшен святым Князем Константином Всеволодовичем Ростовским, и довершен уже в бедственные времена ига Татарского в 1262 году. Самое расстояние лет между началом и окончанием храма свидетельствует, чрез какие бедствия прошла Россия в течение сего полувека. Но несмотря на сии бедствия, отпечаток величия рода Долгоруких остался на священном памятнике, и благочестие сына великого Всеволода вполне удовлетворилось. До сих пор храм сей, по своему зодчеству и по обширности, один из лучших нашего отечества, не уступая красою Владимирскому, который послужил ему образцом и почитался совершенством своего времени. (В нем до 14 сажен длины и до 23 высоты, с куполом). В XIII веке св. Епископ Игнатий устлал пол его красным мрамором: последующие Архиереи постепенно его украшали, в особенности же Митрополит Иона, стенным писанием; еще недавно был поновлен иконостас и представляется в должном благолепии. Но сокровища сего собора не в злате и мраморе. Четыре великие столпа поддерживают его славу: мощи четырех его Святителей – основание Ростовской Церкви. В малом приделе внутри алтаря покоится св. Леонтий, третий Епископ Ростова и его просветитель, ибо до него сменявшиеся Архиереи не могли удержаться посреди язычников: святые мощи его, долго лежавшие поверх земли, теперь почивают под спудом, после разорения Литовского, но та же благодать исцелений истекает от его гроба. С той же стороны, но вне алтаря, открыто лежит преемник его св. Исаия, в долгое правление паствою Ростовскою утвердивший в ней корень Христианства. – По левую же сторону храма и недалеко от местной великолепной иконы Божией Матери, чудесно написанной в XI веке св. Алипием инокописцем Печерским, почивает в богатой раке св. Епископ Игнатий, один из всех угодников Российских, которого нетление просияло даже прежде предания земле: ибо чудеса, явившиеся при самом отпевании, побудили клир и народ тогда же поставить его святые мощи для поклонения на то место, где и до ныне они обретаются. Племянник св. Сергия, св. Архиепископ Феодор – четвертая опора Ростовской Церкви.

Рядом с ним лежат, вдоль по стене кругом собора, знаменитые его преемники Митрополиты: Варлаам, первый возведенный в сан сей первым Патриархом Иовом; Иона, предрекший ему о судьбе Отрепьева; Кирилл, управлявший Церковию при Лжедимитрии, прежде и после Филарета Никитича, и встречавший на царство Михаила; другой Варлаам, бывший при его венчании; Иона, посвященный Никоном, в течении 40 лет, после всех внутренних смятений России, устроивший свою митрополию до самого цветущего состояния, и наконец Иоасаф, поставленный последним Патриархом.

Но славнее всех сих почиющих в соборе Митрополитов является отсутствующий прахом, но всегда внутри его пребывающий своею памятью, великий Филарет Никитич Романов. Заточенный, постриженный поневоле Годуновым, он вызван был Лжедимитрием в Митрополиты Ростовские, как бы для того, чтобы тем указать, как премудрый Промысл иногда и чрез нечистые орудия устрояет благо людей: так рукою расстриги возвел он Филарета на высшую степень иерархии и даровал в нем России залог ее грядущего благоденствия. – Подвиг Филарета в соборе Ростовском обличил в нем достойного родоначальника нового племени Царей. Предлагаю здесь красноречивый рассказ соборной летописи Ростова.

«Егда Литовских полков Гетман, зовомый Саиега, прииде под монастырь святые живоначальные Троицы Сергия чудотворца, тогда града Переяславля Залесного людие всяких чинов, забывше крестное целование, нзмениша Государю своему благоверному Царю и Великому Князю Василию Ивановичу Московскому, и присташа к сопротивным, и соединившися с Литовскими людьми, поидоша ко граду Ростову, ведуще бо его не крепка суща. И абие вестно бысть в Ростове, яко Переяславцы с Литвою идут ратию на град, и приидоша вси людие Ростовстии с градоначальники к преосвященному Митрополиту Филарету и молиша его, да благословит им бежати в Ярославль град; он же увещеваше и утверждаше их стояти крепко за православную веру и за Государя своего, ему же крест целоваша, и глаголаше к ним: «аще одолены от супостат наших и избиены будем, то венцы мученические от Бога приимем.» Людие же молиша его, да и сам с ними в Ярославль пойдет; а Святитель Божий, яко адамант тверд и столб непоколебимый, мужественным великодушием стоя, рече: «аще ми будет и многия муки претерпети, дому пречистые Богородицы и Ростовских чудотворцев не остануся.» То слышащие от него людие, овии бежаша в Ярославль, а друзии яко овцы при пастыре своем, при Архиерею Божию осташа. Уведав же Святитель приближающиеся супостаты, пойде в соборную пречистые Богородицы церковь и облечеся в святительския одеяния, и людие мнози в церковь стекошася; готовяся же Святитель, яко агнец к заколению, причастися пречистых и животворящих таинств тела и крове Христовы, такожде же и овцы словесные, пастырь добрый, тою безсмертною пищею напита; повеле бо протопопу и иереем, вся сущия в церкви люди исповедати и причастити божественных тайн, и возложися на Бога глаголя: «се аз и дети, яже дал ми еси Боже.» Тем временем приидоша Переяславцы и Литва во град, и начата избивати людей, елицех обретоша во граде, не убежавших к Ярославлю; таже идоша к церкви; Митрополит же повеле утвердити двери, и начаша тыи к дверям приступати, и биюице сокрушати дверь и добывати церкве. Митрополит же к дверям пришед, нача говорити Переяславцом, увещевая от божественного писания, чтобы помнили свою православную веру, и от Литовских людей отстали бы, и чтобы обратились к своему Государю, ему же крест целоваша. А Переяславцы, яко волцы возопиша велиим гласом, и начата жесточае в двери бити, и восбивше двери, начата сещи люди, и изсекоша множество неповинного народа. А Митрополита с места его жива взята, и святительская с него содраша облачения, и одеяша его в худые одежды и отослаша в село Тушино, еже близ Москвы.» (Он был освобожден войсками Князя Михаила Шуйского близ Осипова монастыря).

Подле самого собора каменная обширная ограда, в виде кремля, с зубцами и бойницами и с пятью на стенах ее церквами, окружает митрополию Ростовскую, великолепно построенную Митрополитом Ионою, во время его долгого правления, и пришедшую в совершенный упадок с перенесением кафедры архиерейской в Ярославль. Главные врата ее, обращенные к собору, особенно замечательны своим готическим зданием; над ними церковь воскресения, ныне запечатанная, как и все прочие расписана стенным письмом. Не уступает ей и другая, Одигитрии, близ ограды, воздвигнутая Митрополитом Иосифом Лазаревичем, преемником Ионы, и третья Иоанна Богослова на западной стене. Вход в четвертую церковь, бывшую монастырем св. Григория Богослова, где постригся св. Стефан Пермский, закладен из опасения ее ветхости.

Я пробирался все далее, по зубчатым переходам стен, в обширную трапезную палату, где некогда пировал Петр Великий, поддерживаемую одним столбом посредине, на подобие Московской грановитой, и достиг наконец, на юго-восточном углу ограды, до провалившейся террасы, между самим жилищем Архиереев и их домовою каменною церковью всемилостивого Спаса. – Опустение сих величественных зданий, которые еще не успели совершенно развалиться, производило на меня грустное впечатление: но еще более стеснилось сердце, когда я с опасением пройдя по террасе, заглянул сквозь окно в самую келью, где по преданиям жил и преставился Святитель Димитрий. Взойти в нее было уже невозможно; она угловая во втором ярусе и обращена к церкви Спаса: остаток хоров над дверями показывает, что ее хотели обратить в церковь: и где бы можно приличнее устроить оную, как не на том месте, на котором святая душа коленопреклоненного угодника, с последнею молитвою, тихо отлетела ко Господу!

Осмотрев собор и древнюю митрополию, я посетил и прочие монастыри Ростова: Богоявленский святого Авраамия, где почивают мощи сего первого просветителя Ростова, современника св. Князя Владимира, и где показывают крестообразный жезл, которым он смело сокрушил каменного идола Велеса, и тем положил начало Христианству в Ростове. Почти рядом с ним, также на берегу озера Нера, обитель Петра и Павла воздвигнута при св. Епископе Игнатие, Ордынским Царевичем Петром, по явлении ему двух верховных Апостолов, и там обретаются под спудом его мощи. Царевич сей, племянник Хана Берки, еще в юности своей последовал за Ростовским Епископом Кириллом, чудесно исцелившим ханского сына в Орде, и приняв Христианство, основался в Ростове, где долго впоследствии пребывал его род: он преставился иноком. В описании жития его любопытно предание о тяжбах Князей Ростовских с его сыном и внуком, за земли уступленные Царевичу. Орда всегда мешалась в сии тяжбы и Ханы признавали его потомство, хотя христианское, своим единокровным, а правнук св. Петра Игнатий, при наступлении Хана Ахмыла на Ростов, когда бежали Князья его, спас город, принудив Епископа Прохора идти торжественно на встречу Татар и объявив себя родственником Хана и владыкою Ростова.

За четыре версты от города заезжал я на родину св. Сергия в малый монастырь святые Троицы, построенный на том месте, где жили его праведные родители и где он имел таинственное видение мужа, научившего его грамоте. – Там, проведя более часа в приятной беседе с бывшим Епископом Оренбургским Августином, возвратился к вечеру в Яковлевский монастырь и начал сбираться в обратный путь к лавре.

Когда все уже было готово, почтенный Архимандрит послал наместника еще однажды отслужить для меня молебен над мощами Святителя Димитрия: потом благословил меня иконою и. напутствовав благими советами, просто вытекавшими из его смиренного сердца, спросил наконец:

«Кажется я все сказал, что же еще нам остается?»

«Мне остается только, отвечал я, просить вашего последнего благословения и молитв» – и мое сердце стеснилось при сих словах.

«И так помолимся! сказал Иннокентий, не знаю, свидимся ли еще, я уже весьма ветх.» И он стал молиться с такою теплою верою, с таким сердечным умилением, что мои прощальные слова обратились в слезы, и я уже молча оставил старца и его обитель.

На разсвете проехал я Переяславль Залеский и мимоходом зашел в церковь чудотворца Николая, где покоится св. Князь Андрей Переяславский. Он изображен на своей гробнице, со свитком в руках, и в оном надпись: «се аз Андрей, един от Смоленских Князей.» Как просто и как трогательно! такова была и вся жизнь его. Он уединился еще отроком из Смоленска к св. Даниилу в Переяславль, скончался в неизвестности и по смерти найден был с сим свитком в руках: тогда только признали его княжеский род. Я поклонился также и мощам святого Игумена Даниила Переяславского, который устроил две обители в сем городе: древнюю Горийскую, ныне упраздненную, но бывшую некогда кафедрою архиерейскою, о чем свидетельствуют ее великолепный собор и начатое пышное здание Гефсимании, и другую во имя Св. Троицы, где он сам почивает в богатой раке, так высоко, что нетленное тело его кажется лежит не в гробу, но на одре. Сей благочестивый Игумен был в большем уважении у Великого Князя Василия, крестил его сына Грозного и участвовал в его советах, как светильник своего времени.

Около вечерни я уже был опять в лавре, и там провел еще один утешительный день, посреди молитв и воспоминаний, наслаждаясь столько же настоящим сей славной обители, сколько и великим прошедшим. Поздно вечером собирался я ее оставить и пришел принять благословение Архимандрита. «Мы простимся в церкви, сказал он, ты верно желаешь прежде отъезда поклониться Преподобному.»

Наместник велел отпереть собор; мы взошли одни во мрак его: слабо светила нам лампада пред св. мощами, гробовой монах открыл раку. Антоний стал у главы и начал молебен св. Сергию, с акафистом, в котором, как видно, излились все чувства души глубоко проникнутой благодеяниями угодника своему отечеству. Как прост и выразителен сей привет Сергию: «земный Ангеле и небесный человече!» Как радуется сердце при каждом тихом возгласе гробового старца: «радуйся Сергие, великий чудотворче!»

Когда окончилась служба, и мы сошли со ступеней на средину темного собора, Антоний взял меня за руку и, после кратких назидательных увещаний, сказал простосердечно: «полюби святого Сергия, он был Русский в душе: сердце его лежало ко всему отечественному, и он не только наш, но и целой России: полюби его искренно и он тебя полюбит!»

Я был глубоко тронут и молчал. Мы вышли из храма и услышали за собою звук замков, ибо все, кроме нас, уже отошли на покой, и мимо нас побрел в свою келью гробовой старец.

«Мне все еще не хочется с тобою проститься, радушно говорил мне Наместник, мы поклонились преподобному Игумену лавры, пойдем же кругом собора поклониться еще и святым ученикам его.

Но прежде, продолжал он, подойдя к отверстому окну кельи св. Сергия, внутри коей ярко сияла при свете лампады, в золоте и драгих камнях, большая икона явления Божией Матери, прежде помолись пречистой Деве на месте ее схождения, да направит стопы твои по заповедям Господним.»

«Заглянем и к преподобному Никону, проговорил тихо Антоний, взойдя на крытую паперть пред его церковью: «преподобне отче Никоне, моли Бога о нас!» Сквозь железную решетку окна видна была в таинственном мраке вся внутренность малой церкви. Только, из под богатых завес гробового балдахина, проливался свет невидимой лампады, как будто сам угодник освещал собою гроб свой. Молча прошли мы еще несколько шагов, ибо для таких минут не созданы слова, и приблизились к церкви у готической трапезы: и она светилась изнутри гробовою лампадою. «Вот и ученик Сергиев отдыхает по многих трудах в своей кельи, сказал Антоний, моли Бога о нас преподобне отче Михее! Зайдем теперь и к Максиму Греку.»

Мы подошли к его часовне близ Сошественского собора. Архимандрит долго и пристально смотрел на гробницу великого мужа Церкви, столь много для нее потрудившегося и пострадавшего, потом, обратясь ко мне, возвысил голос:

«Желаю тебе, хотя некую часть того духа благодати, коим был исполнен сей великий подвижник в трудах своих ко благу Церкви!»

– «Ах, пожелайте, отвечал я, и помолитесь, чтобы тот же дух терпения дан мне был в скорбях, какой укреплял Максима, если паче чаяния и меня ожидают испытания.»

От сей часовни пошли мы к святым вратам, по роскошной аллее вековых лип, осеребренных луною, которой лучи, пробиваясь сквозь густую тень их, как бы крупными каплями, падали на землю. Бил одиннадцатый час, когда приблизились мы ко вратам ограды. Покамест сонный сторож отпирал тяжелый замок: «вот мы нашли себе верную стражу, сказал Наместник, указывая на образ Неопалимой Купины над вратами, во время Московских пожаров мы вверили ей охранение обители от огня, и благодарение Господу – все уцелело!»

Внимая ему, я еще раз обратился к монастырю. Мрачно подымался пред нами высокий собор Успения; только часть его крыши освещена была месяцем, который перекатывался по златой главе, ярко охватив крест; – мы любовались благоговейно.

«Основан грозным Иоанном!» тихо проговорил я сам себе: – «освящен кротким Феодором» – столь же тихо договорил Антоний, как бы некий антифон. «На вратах его изображен Ангел страшного суда, со скрижалью, где вписывает деяния наши.» – «Подле сих врат, опять отвечал мне Антоний, погребено все семейство Годуновых.» – «Какие имена, какие воспоминания! воскликнул я, о святая лавра, как трудно с тобою расставаться!»

Я уже переступил за врата, Архимандрит еще держал меня за руку. – «Чувствуешь ли, что здесь за оградою совсем другой воздух? вся свежесть, весь аромат ночи остались внутри стен, а здесь все дышит житейским. Теперь прости, я стою на том пороге, где для меня должен кончаться мир; – и благословив сказал: святый Сергий, да будет присно с тобою.»

III. Новый Иерусалим

Чрез несколько дней по возвращении из лавры, оставил я Москву, желая посетить еще однажды Новый Иерусалим, столь близкий моему сердцу с тех пор, как поклонился древнему образцу его. Не доезжая Воскресенска, пошел я пешком к обители, прямо чрез поле, чтобы более себе напомнить уединенное странствие по пустыням Палестинским; но я потерял настоящее направление ко храму, который был заслонен рощею, и, только издали увидев часовню Элеонскую, мог опять выйти на дорогу.

Патриарх Никон дал имя Элеона сей часовне и воздвиг ее на том месте, отколе обозревал он с Царем Алексием, во дни их духовной приязни, избранное ими поприще для обители, и здесь Царь назвал ее Новым Иерусалимом, как о том свидетельствует надпись на кресте внутри часовни: «Благоволением благочестивого Царя Алексия Михайловича и святейшего Никона Патриарха в знамение их общей любви и совета, к начинанию святые обители и наименованию, еже есть Новый Иерусалим.» – И чрез тридцать лет, тот-же Никон, в течении сего времени низведенный с Патриаршего престола, заточенный 15 лет на Белом озере, наконец скончавшийся на возвратном пути из своей темницы, был принесен уже мертвым для погребения в созданную им обитель. Близ сего же креста поставил тело его кроткий Царь Феодор, как бы для примирения обоих великих усопших: державного отца и Святителя, памятью их любви взаимной, которую некогда засвидетельствовали у подножия Элсонского креста.

Отселе, на расстоянии полуверсты до святых ворот, насажена чрез малую лощину узкая березовая аллея; с правой стороны близко подступила к стенам Нового Иерусалима крутоберегая излучистая Истра, названная Иорданом по воле Патриарха. Исполненный сладких впечатлений, тихо приближался я к обители, в прохладной тени дерев, и с утешительным чувством переступил за священные врата, на коих изображено вербное торжество Спасителя. Хотя не от Элеона, а от Рамлы, и не вербными вратами, взошел я за пять лет пред тем во св. град, но и сии врата мне были знакомы; я бы хотел по словам духовной песни: «обыдите людие Сиона и обымите его» – обойти и обнять его со всех сторон.

Из под высокой арки святых ворот открывается самый великолепный вид на здания собора, с восточной их стороны: – это чудная гора малых куполов и глав, своенравными уступами восходящая до двух главных куполов храма, и вся сия гора, на разных высотах, усеяна золотыми крестами, напоминая житейское крестное восхождение наше. Но хотя зрелище сие великолепно и вполне достойно громкого названия Нового Иерусалима, оно совершенно отлично от образца своего. Правда, и там есть два купола над собором и полукупол над алтарем, и глава, выходящая из земли над церковью обретения: но все без крестов, и все кругом застроены террасами и плоскими крышами соседних монастырей Авраама и Аббисинцев и древнею Патриархией, так что приметны только два купола над собором; все же здание является в виде огромной полуразрушенной твердыни, которой террасы сперва разбили люди, а потом время. А здесь напротив, все еще ново и свежо: четыре малые часовни, едва подымаясь поверх земли, окружают большой купол подземной церкви обретения; еще выше две легкие главы, по обеим сторонам соборного алтаря, знаменуют многочисленные приделы внутренней галереи, и еще две главы над Голгофою и Гефсиманиею, с южной и северной стороны храма, довершают стройную красоту здания, правильного в частях своих, когда в Иерусалиме самая местность не позволяла соблюдать симметрии.

Но несмотря на сие несходство, отрадно отдыхают взоры на пышном, игривом зодчестве сего храма. Забывшись можно подумать, что таким был некогда и священный его подлинник, когда по манию Царицы Елены возник он, во всем величии Римского зодчества и могущества, из груды камней и земли, покрывавших утесы Голгофы и св. Гроба.

Однако же с южной стороны собора, площадка между колокольнею и церковью св. Елены, может удовлетворить ищущих желанного сходства обоих Иерусалимов. Те же двойные врата пред вами, заключенные корыстью Арабов в древнем, хотя есть отличия в украшениях над ними и нет здесь мраморных столбов и изваяний; та же высота стены соборной, то же число окон во втором ярусе, и я даже узнал окно моей келлии над церковью Елены. Самая церковь сия, посвященная здесь памяти Марии Египетской, прилеплена ко храму подобно как в Иерусалиме, и столь же тесна, но там она служила сперва наружным восходом на Голгофу, и на открытом крыльце ее совершается доныне умовение ног, а здесь крыльцо закрыто и тем нарушено сходство. Положение же и зодчество колокольни совершенно Иерусалимские, хотя там она до половины обрушена землетрясением.

Утешенный столь отрадным для меня зрелищем, я стоял на знакомой площадке, на коей в Иерусалиме не раз ожидал отверстия святых ворот, и радуясь совершенному моему одиночеству, вполне предавался воспоминаниям Палестины. Но меня заметили, и подошедший монах спросил: «чего я желаю?»

– «Поклониться святому Гробу» был мой ответ.

«Как ваше честное имя?» опять спросил меня монах, потому что мое посещение, во время полуденного отдыха братии, показалось ему странным.

«Разве нужны имена поклонников? отвечал я: они выходят из памяти вместе с мимоидущими, если не остаются в молитвах.»

«Простите мою нескромность, возразил он, но в нашем уединении приятно иногда услышать знакомое имя и встретить прежнего знакомца в посетителе. Покамест отопрут для вас церковь, не угодно ли вам пройти к отцу Архимандриту?»

Я последовал за ним в прекрасные кельи настоятеля Архимандрита Аполлоса, который весьма ласково меня встретил. «Позвольте мне поклониться св. Гробу, сказал я, и посетить святые места Нового Иерусалима.» –

«Кому же свойственнее желать сего, если не посетителю древнего,» отвечал с улыбкой Архимандрит. – Когда же я изъявил некоторое удивление: «не таитесь, продолжал он, вы мне знакомы, и я давно ожидал вас в свою обитель, чтобы нам вместе сравнить оба Иерусалима. Вы были в древнем, я живу в Новом; мы можем сообщить друг другу несколько любопытных сведений, которые нельзя найти в описаниях.»

– «И так приступим немедленно к сему сравнению, сказал я; столь же усердно его желаю. Любопытно для каждого Русского узнать, в чем именно сходствует сие родное для нас святилище с Палестинским.»

«Мы начнем, не выходя из сего здания, с нашей зимней церкви Вифлеема, говорил мне Архимандрит, проходя через три обширные палаты, которые служили некогда трапезами Царям и боярам, и были устроены Царевною Софиею, вместе с Вифлеемскою церковью: вот храм Рождества.»

– «Пройдемте мимо, сказал я, здесь нет и тени сходства с великолепным храмом Палестины, украшенным рядами мраморных столбов. Можно сравнить с ним Казанский собор в Петербурге, по внутреннему крестообразному расположению и красоте колонн, а не вашу зимнюю, весьма обыкновенную церковь.» –

«Сойдемте в нижний ярус, продолжал Архимандрит, может быть, вы там более будете удовлетворены,» – и мы сошли по широкой лестнице в правильную галерею, по сторонам которой находились малые приделы.

«Вот пещера Рождества и место яслей, но здесь не было устроено церкви, вероятно по тесноте: а быть может и она предполагалась, ибо некоторые из предназначенных здесь приделов довершены уже мною. Вот престолы на память обрезания Господня, бегства во Египет, поклонения волхвов и избиения младенцев.»

– «Пойдемте далее, опять повторил я, слышу названия Вифлеемския, но не узнаю самых мест: притом же церкви в память обрезания Господня не существует нигде во всей Палестине, а малый грот, где укрывалась Божия Матерь с предвечным Младенцем и отколе бежала с Ним в Египет, по преданиям Вифлеемским, находится вне храма на краю селения. Хотя же приделы Рождества, яслей, волхвов и избиения младенцев, точно обретаются в подземельи Палестинском, но здесь нет главного, самого подземелья. Темные излучистые переходы и подземные церкви Печерской лавры в Киеве могут дать понятие о вертепах Вифлеема, а не здешний нижний ярус вашего правильного зимнего собора.» –

«Весьма трудно угодить очевидцам, проговорил настоятель, и обратясь ко мне: наш Вифлеем вам не понравился: по крайней мере я надеюсь, что самый храм Воскресения напомнит вам вполне Палестину, ибо он точно сделан по образцу, который принес оттоле старец Арсений Суханов, посыланный Патриархом Иосифом в 1649 году на Восток, для сравнения богослужения нашего с Греческим. Никон, вступив на престол патриарший, когда еще Арсений был в Иерусалиме, велел ему снять точную модель с храма, которая доселе хранится в нашей ризнице. Мы взойдем южными вратами от колокольни, ибо вы сами знаете, что все прочие закладены в Иерусалиме.»

Врата отворились, мы вступили в храм: – радостно затрепетало сердце, что то родное повеяло мне из под величественных сводов, из длинных галерей: так некогда вступал я и в святилище Палестины, и оно также показалось мне родственным, ибо я был уже прежде в Воскресенске. Есть невыразимое чувство родства, которое сближает нас не с одними людьми, но и с неодушевленными предметами. Послышится ли прежде слышанный звук, повеет ли знакомым запахом воздух, повторится ли глазам прежний очерк, – и звук и запах и очерк – все родное, и радуется им сердце как бы своим.

«Что скажете?» спросил Архимандрит.

– Я в Палестине!

«А этот храм?»

– «Храм св. Гроба, но в том виде, каков он был до разделения его между различными исповеданиями, и до пожара. Здесь, при самом входе, я вижу насквозь собор во всю широту его до северных врат; так было некогда и в Иерусалимском, но теперь перегородки отделяют главный Греческий собор от окружающей его галереи и, при самом входе в южный притвор Голгофы, неприязненная стена возбраняет взорам погрузиться во глубину святилища. Вот направо и самая Голгофа у вас в том положении, как она существовала до пожара; из сего притвора нет двойного широкого крыльца на ее вершину, которое приделано в Иерусалиме, дабы крестные ходы Греков и Латин не мешали друг другу. Но где же и как спускаете вы с Голгофы плащаницу в великий пяток?»

«Как спускали Иосиф и Никодим божественное тело Спасителя с самого креста, отвечал мне Архимандрит. Я становлюсь с частью братии на высоте Голгофы у самых перил и оттоле спускаю на холстах плащаницу, которую принимает внизу наместник с другими сослужащими.»

– «Но я здесь не вижу в притворе пред Голгофою того камня, на коем совершилось в Иерусалиме миропомазание тела Господа. От чего не лежит и у вас подобный же камень, когда вы во всем подражаете местности и обрядам Св. земли?»

«Признаюсь вам, отвечал Архпмаидрит, что у пас издавна хранится сей камень меры Иерусалимской, предназначенный для сего места, и я не знаю сам, от чего он доселе не положен.»

– «В таком случае прощу вас убедительно положить его здесь, чтобы не нарушать священного сходства: ибо плащаница, лежащая у правого столба около входа, вовсе не напоминает камня миропомазания, который представляется взорам каждого из входящих в храм Иерусалимский.? –

Минуя собор, мы прошли налево в ротонду св. Гроба, и хотя я и прежде видел сие великолепное его вместилище, однако же был поражен новым изумлением, при виде легкого, глубокого купола, с его семьюдесятью пятью окнами, расположенными в три яруса, кругом трех раззолоченных хоров. Сии три резные венца остроконечного купола давали ему подобие огромной тиары, осеняющей священный памятник, который стоит в ограде шестнадцати пилястров, поддерживающих арки верхней галереи. Самый Гроб Господень, как церковь в церкви, с златыми столбами и главою, довершал своею стройною красою полноту чудного зрелища не для одних только взоров, но и для сердца, ибо я опять, казалось, стоял в Иерусалиме.

«И так, вы теперь довольны?» сказал мне Архимандрит. – «Ах! я опять в Палестине и припадаю к св. Гробу!»

Я пришел в придел Ангела, я проникнул в самый утес св. Гроба, я опять простерся пред каменною плитою, на коей долженствовало лежать божественное тело, я готов был повторить те же молитвы, как в Иерусалиме, и мысленно повторил их: ибо все, что окружало, переносило меня к дивному образцу сего места, и полумрак гробового покоя, слабо освещаемого одною лампадой, вместо бесчисленных лампад Иерусалимских, давал мне свободу дополнять воображением внутреннее убожество вертепа. О как отрадно находить, посреди пустыни житейской, такое близкое к истине повторение желанных предметов!

Когда я поднялся с помоста. Архимандрит уже стоял за мною и смотрел на меня с чувством участия и любопытства. Безмолвно вышли мы опять в придел Ангела, сквозь низменное отверстие утеса. Он указал мне камень, который в него вдвигался, отваленный Ангелом. Наконец я спросил его: – «Был ли здесь Архиепископ горы Фавора Иерофей, присланный за милостынею от Патриарха Иерусалимского?»

– «Был и плакал, при виде сего гроба» отвечал Архимандрит.

«О как понятно мне сие чувство! продолжал я; размеры те же здесь, как и в Иерусалиме, и гробового покоя и каменной плиты, где лежало пречистое тело, и придела Ангела: но здесь, стены украшены простым письмом, а там богатым мрамором, и весьма жаль, что вся сия часовня, великолепно вызолоченная снаружи, внутри столь убога, когда подлинник ее устлан одинаковым мрамором извне и внутри. Там камень гроба служит жертвенником, а отваленный камень престолом посреди придела Ангела: здесь же божественные тайны не совершаются над подобием Христова гроба. Но низкая дверь, ведущая из придела в самый утес, здесь того же размера, как была она до последнего пожара в Иерусалиме; ныне же ее там просекли выше, и нарушили древность святыни.

Так говоря, мы вышли из часовни и опять осенил нас великолепный шатер купола. «Шатер сей, сказал мне Архимандрит, в начале был каменный, но он обвалился от тяжести в 1723 году, в самый день Вознесения Господня, и пребывал в развалинах до 1749 года; тогда Императрица Елисавета велела, по совету лучших архитекторов, устроить шатер деревянный.»

– «И тем самым, прервал я, умножилось сходство с древним подлинником. Странное дело: – в Иерусалиме, прежний кедровый конический купол заменен, после пожара 1807 года, каменным круглым, а у вас на оборот, прежде был каменный, а потом деревянный: но за то он вдвое выше. Иерусалимского, в коем не более 15 сажен. И пиластры, которые поддерживают здесь арки верхней галереи, теперь сходны с Иерусалимскими: но прежде там стояли кругом ротонды великолепные мраморные столбы Елены. И так пожар, нарушив подобие в иных предметах, умножил оное в других.» –

«Взгляните, продолжал Архимандрит, от дверей гроба, сквозь Царскую арку, на иконостас главного собора Воскресения, и скажите, как будет собор сей против Иерусалимского?»

– «Сколько могу себе представить, отвечал я, кажется он здесь короче. Много ли считаете вы сажен, от часовни гроба до иконостаса и до горнего места?» –

«12 до алтаря и еще 8 до горнего.»

– «В Иерусалиме же всего 18 до горнего места, и из них только 4 занимает алтарь, а потому самый собор длиннее и соразмернее с прочими частями храма: но за то ваша ротонда и часовня св. Гроба, снаружи, несколько больше своего подлинника.» –

«У нас 11 сажен в ротонде и 6 наружной длины часовни.»

– «А там только 9 сажен в первой, и 4 в часовне, и эта разность в размере приметна. К тому же Царская арка, отделяющая ротонду от собора, у вас сделана поу́же, чрез что, как будто стеснился самый храм, а верхняя галерея, разделяющая на два яруса арку, не существует в Иерусалиме. Но хотя ваш высокий иконостас весьма величествен, там он устроен иначе: вершина его в виде треугольника и не столь высока, ибо на ней повешены била, вместо колоколов, а сверху есть галерея. Оттоле, во время моего заключения в храме, часто беседовал я, чрез слуховое окно крыши, с иноками стоявшими на террасе.»

«У нас нет хода над иконостасом, сказал мне Архимандрит, но мы можем взойти на галерею Царской арки, и я уверен, что вы останетесь довольны видом всей церкви, который вам оттоле откроется.»

Мы поднялись на хоры с южной их стороны, по той лестнице, которая в Иерусалиме ведет на Армянскую половину, где устроены две их церкви, и миновав малый придел благоверной Княгини Ольги, взошли на Царскую арку. Чудное зрелище меня поразило: во все стороны, и вверх и вниз, разбегались взоры по далеким хорам и извивистым галереям, и под крутые арки сводов, и во глубину куполов, и на дно пространных соборов, – и повсюду взор опирался в какую либо роскошную церковь, в златой или мраморный иконостас; везде сияла какая либо святыня, как бы зеркальное отражение двух главных святилищ, соборного алтаря и св. Гроба, стоящих друг против друга и, подобно двум светилам, раздробляющих лучи свои на бесчисленные вокруг планеты.

Но сколь ни увлекательно было в сей арке зрелище собора, невольно обращались взоры к св. Гробу, и там, как в некоем море, тонули они в глубокой ротонде и терялись, как в небе, в ее воздушном куполе. И посреди сего моря и неба, глубоких, высоких впечатлений, отрадно являлся очам как малый остров посреди пучины или светлое облако в эфире, – самый священный Гроб! – Неподвижно стоял я, и смотрел, и не имел слов; Архимандрит дал мне несколько времени наслаждаться зрением, потом сказал:

«Истинно достоин удивления храм сей и всякий, кто только его видел, восхищается. Не говоря уже о красоте зодчества и о священном подобии, нельзя не изумляться обширности и вместе стройности всех частей. Можно в одно время совершать обедню на нескольких престолах и одна литургия не воспрепятствует другой, ибо голоса не будут сливаться. Здесь, со времени основания храма, каждая царственная десница устрояла придел в честь тезоименитого Святого; но всех великолепнее придел во имя благоверного Князя Александра, который вы видите подле сей царской арки, в симметрии с приделом св. Ольги. Государь Император устроил его в память рождения своего Наследника.»

– «Но скажите, спросил я наконец, неужели Патриарх Никон довершил сам строение сего храма? Он так долго был в заточении.» –

Патриарх Никон, отвечал Архимандрит, построил сперва на сем месте, в 1656 году, малую деревянную церковь во имя Воскресения Христова, потом, получив модель из Иерусалима, он приступил к созиданию сего храма и воздвиг его почти по самые своды, в течении девяти лет вольного своего заключения в сей обители, когда оставил жезл свой в Московском соборе и перестал заниматься делами патриаршими. Он прожил все сие время в пустынном столпе на берегу Истры, его Иордана, и заботился ревностью о строении храма, делая сам кирпичи и нося их как простой каменщик. Когда же по суду Восточных Патриархов, был он совсем отчужден от патриаршеского служения и сослан на Бело озеро, остановилась и работа храма; в таком положении оставался он 13 лет, доколе Царь Феодор Алексеевич, по любви своей к заточенному Никону, повелел продолжать строение. Благочестивая Царевна Татьяна Михайловна много пожертвовала денег и утварей для довершения обители: но здание было окончено только в 1685 году, уже при двух Царях Иоанне и Петре, и храм освящен в их присутствии Патриархом Иоакимом. По разрушении же каменного шатра над св. Гробом и после бывшего пожара, церковь сия опять пребыла в запустении 26 лет, доколе благочестивая Императрица Елисавета Петровна, тронутая величием обители, не повелела возобновить ее со всевозможным великолепием, назначив архитектором знаменитого графа Растрели. Архимандрит Амвросий, впоследствии Архиепископ Московский, убиенный мученически во время чумы, был ревностным исполнителем воли Монаршей, и он, после Патриарха Никона, может почитаться вторым создателем Нового Иерусалима.»

«Я покажу вам на хорах портреты обоих,» продолжал Архимандрит, и вывел меня в ту же галерею, из которой мы взошли на арку. Там, около придела св. Павла исповедника, остановился я пред большою картиною Никона Патриарха. Во весь рост написан Святитель, на амвоне и в полном облачении; около него стоят разноплеменные ученики его, братия новой обители: Архимандрит Герман, иеромонахи Леонид и Савва и архидиакон Евфимий, иподиаконы Иосиф и Герман и монахи Илиодор и Серафим, с надписью имени над главою каждого. Лица их уже начали тускнеть и стираться от времени и сырости, помрачивших всю картину, писанную с натуры: но еще резко отделяется величественная фигура Никона. Всею грудью и мышцами подымается он над главами его окружающих, и необыкновенный рост его возвышен еще важною осанкой; темно-русые, почти черные волосы, падают из-под богатой митры на широкие плеча, и густая темная борода осеняет грудь; строгое, отчасти суровое выражение, в правильных, больших чертах лица его, исполненного мужественной красоты; на устах нет приветливой улыбки, но сильная душа Никона напечатлелась в огненных черных глазах и, чрез слишком полтора столетия по его смерти, они будто еще говорят и проницают душу; – внешний Никон вполне отражал в себе внутреннего.

Долго смотрел я на картину; мне казалось, живой Патриарх властительски стоит предо мною, и я припоминал себе многие резкие черты его неодолимого характера, собранные в красноречивом описании жития учеником его Шушериным: как обитал он отшельником в дикой Соловецкой пустыни, как в сане Митрополита усмирил, с опасностью жизни, народный мятеж, и как уже на патриаршем престоле был другом Царя Алексия. Далее представился мне суд над ним Восточных Патриархов, и горькое низложение, и еще горшее заточение на Белом озере, не преломившие твердости его нрава, впрочем конечно не без благой цели допущенные Провидением, которое иногда из сильных натуральных характеров крепкими ударами судеб вырабатывает благодатную чистоту Христианского терпения.

– «У вас ли, спросил я Архимандрита, черный клобук его с жемчужными Херувимами, который сняли с него Восточные Патриархи, когда он отрекался сложить его сам с главы своей, как знамение иночества?» –

«В ризнице хранится он, отвечал Архимандрит, вместе с прочею его домашнею утварью, весьма простою в сравнении с великолепием его церковной утвари, в которой он любил чрезвычайную пышность, а его тяжкие вериги вы увидите на его гробе. Но прежде я поведу вас к гробам Иосифа и Никодима и попрошу продолжать сравнение обоих Иерусалимов. Мы не будем останавливаться у приделов, которые не существуют в древнем, дабы не сделать замешательства, ибо здесь их считается до тридцати.»

Спустясь с хоров, мы достигли западной оконечности храма, позади часовни св. Гроба, и там в галерее, на том же месте как в Иерусалиме, которое принадлежит Сириянам, Архимандрит показал мне две могилы двух благочестивых погребателей Христовых. Потом он привел меня, тою же круглою галерей, к колодцу, принадлежащему в Иерусалиме Латинам, ибо там их малый монастырь пристроен к северной стороне храма, а главная церковь на самом том месте, где северные врата в Воскресенске; малый же их придел Марии Магдалины, в память явления ей Спасителя, устроен и здесь благочестием Императрицы Марии Феодоровны. Оттоле прошли мы в церковь Успения, называемую Гефсиманиею, и я увидел темницу Христову.

«Не только сей церкви, сказал я настоятелю, но и северного притвора, который у вас устроен для симметрии с южным Голгофским, нет в Иерусалиме, и такие прибавления нарушают сходство; здесь, как видно, основатели не только хотели соблюсти правильность зодчества, но желали еще совокупить в одном храме воспоминания многих святых мест, рассеянных в Иерусалиме и по всей Палестине. То что вы называете темницею Христовою, по моему замечанию, есть тесная пещера, посвященная Патинами памяти слез Богоматери, ибо подле они показывают в Иерусалиме два отверстия в помосте, служившие будто бы колодами для ног Спасителя, – предание совершенно произвольное; но хотя самая темница у вас на том же месте, где и там, однако же вход в нее должен быть из галереи, а не из Гефсиманского притвора, которого, как я уже сказал, там нет. Теперь пойдемте по галерее кругом соборного алтаря.»

«Вот придел Лонгина Сотника,» сказал мне Архимандрит.

– «Он есть и в Иерусалиме, продолжал я, и принадлежит Грекам.» –

«Вот придел Андрея Критского, устроенный на том месте, где в Палестинском храме закладены восточные врата.»

– «Вы сами сознаетесь, что его нет в Св. земле: как, жаль, что такими неуместными прибавлениями беспрестанно нарушается подобие. На хорах дело иное, но здесь казалось бы, все должно быть верным.» –

«Вот придел Разделения риз, прямо против средины главного алтаря, и несколько далее придел Тернового венца в память поругания Спасителя. Между ними спускается лестница в подземную церковь Обретения креста.»

– «Я опять узнаю местность Иерусалимскую, и Армянский престол Разделения риз, и Греческий Тернового венца, хотя оба, как и Лонгинов, там без иконостасов, и служба совершается на открытых престолах.» –

Мы спустились к честному кресту по тридцати трем ступеням, как и в Иерусалиме, в подземелье Царицы Елены, поддерживаемое четырьмя тяжелыми столбами. Я увидел опять церковь св. Елены и в алтаре оной окно, пробитое в камне, у которого сидела Царица, когда отрывали честный крест; но с левой стороны сей церкви придел Утоления печали заменил Иерусалимский, благоразумного разбойника. Еще одиннадцать ступеней низводят к приделу Епископа Кириака, и к колодцу, где обретен был самый крест. В Палестине, на месте сего кладезя, стоит Греческий престол честного креста, на месте же придела св. Кириака, Латинский, также в честь креста Господня.

«Вот мы прошли весь храм от одного края и до другого: скажите мне теперь, обратился я к Архимандриту, сколько считаете вы в оном длины и ширины?»

– «Длина его от стены и до стены, отвечал он, «50 сажен, а широта 20; но, без подземной церкви Обретения, внутренней долготы будет только 36 сажен.»

«И так Воскресенский храм пятью саженями длиннее Иерусалимского, а широта его та же; внутренняя же долгота Палестинского святилища, от гробов Иосифа и Никодима до придела Разделения риз, с небольшим 32 сажени, следовательно и здесь он уступает четырьмя саженями Воскресенскому. – Но возвратимся в собор; мы еще не были в главном алтаре его и на Голгофе.»

Мы поднялись опять в галерею, и Архимандрит указал мне, подле придела Терцового венца, келью Патриаршую, которая может быть принадлежала некогда Святителю в Иерусалиме, но теперь обращена там в поварню заключенного храма. Рядом с нею неправильно означается место жертвоприношения Исаака, ибо оно снаружи примыкает к Голгофе и находится в отдельном монастыре Авраама, не имеющем никакого сообщения с храмом. Еще страннее перенесена сюда Самарийская темница Иоанна Предтечи, отстоящая на три дня пути от Иерусалима; здесь она помещена под жалостным путем на Голгофу, который теперь уже уничтожен в древнем храме. Любопытно, что верхние его ступени каменные, а нижние деревянные; ибо когда обсекли прямым уступом утес Голгофы, часть ступеней должно было доделать вне скалы, и их срубили из дерева. Против сего жалостного пути мы взошли из галереи в боковые южные двери соборного алтаря.

Обширность его и, вместо восточной стены, пять легких арок на столбах, чрез которые можно видеть, как прежде бывало в Иерусалиме, заднюю галерею с приделом Разделения риз, и горнее место на десяти ступенях, с престолами пяти Вселенских Патриархов, и хоры о семи ярусах на внутренней стене иконостаса, в память седьми Вселенских Соборов, – все давало чрезвычайное величие алтарю сему, достойному подобного святилища. Архимандрит объяснил мне, что на сих хорах становились певчие Патриаршие и, по мере возвышающейся торжественности святой литургии, восходили все выше и выше, и стояли наконец на крайней высоте, как Ангелы на небесах, во время совершения самого таинства: – какая глубокая мысль!

«В Новом Иерусалиме, говорил Архимандрит, есть некоторые отличия в самых обрядах при Богослужении, перенесенные отчасти с Востока. Малые и великие выходы во время литургии совершаются здесь, не из северных дверей алтаря в собор, но из боковых в галерею, и шествие продолжается вдоль нее к ротонде св. Гроба, а оттоле чрез весь собор к царским вратам, которые свещеносец отворяет снаружи, когда уже все духовенство стоит пред ними. Но в страстную седмицу священные обряды становятся у нас еще торжественнее, и они совершенно напоминают обряды древнего Иерусалима, Двенадцать евангелий о страстях Господних читаются на Голгофе пред самым крестом, равно как и часы великого пятка, и у подножия сего же креста полагается плащаница, для которой приготовляют два одра, один на Голгофе, а другой внизу у камня миропомазания. В установленный час, мы опускаем плащаницу, на холстах, с вершины священной горы и, в память повития, положив у камня на одре, несем на оном около всего алтаря по галерее в собор Воскресения, где остается она до утра великой субботы. Тогда же после пения: слава в вышних Богу, мы опять подымаем плащаницу, вместе с одром, и снова несем к камню повития, где читается трогательное Евангелие: «по сих же моли Пилата Иосиф, иже от Аримафеи сый ученик Иисусов, потаен же страха ради Иудейска, да возмет тело Иисусово.» Оттоле шествие продолжается вновь кругом алтаря соборного, и кругом всей ротонды св. Гроба, с тремя литиями, позади горнего места пред Разделением риз, у северных врат храма, и позади часовни Гроба, и после троекратного вокруг нее обхождения, я, вместе с одним священником, сняв с одра плащаницу, вношу ее во Гроб и полагаю на камне, где долженствовало лежать Божественное тело, а у самых дверей Гроба читается Евангелие, оканчивающееся сими словами: «они же шедше утвердиша гроб знаменавше камень с кустодиею.» –

«На литургии, другой не менее трогательный обряд умиляет сердце: во время пения вечерней песни: «свете тихий,» духовенство исходит из соборного алтаря и, обойдя всю ротонду, становится пред часовнею Гроба, и когда церковь благоговейно внемлет стихи сии: «пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний,» мы опять выносим из св. Гроба плащаницу и, взошедши в алтарь, расстилаем ее на престоле. Накануне Вознесения, в праздник отдания Пасхи, снова повторяется вся утренняя церемония великой субботы, с тою только разницею, что плащаницу не оставляют во св. Гробе, но тотчас же подняв с камня, несут жалостным путем на Голгофу, в церковь страстен: Господних, где всегда она пребывает на престоле.

«Возжжение святого огня в великую субботу, которого вы были свидетелем в Иерусалиме, воспоминается у нас торжественною церемониею в самый день Пасхи. Подобно как и в Палестине, весь духовный собор в полном облачении, без светильников, исходит из алтаря с песнью: «воскресение твое, Христе Спасе, Ангели поют на небеси» и, обошедши однажды галерею и трижды часовню Гроба, останавливается пред нею. Я один вхожу с диаконом во святилище Гроба, и там возжегши приготовленные свечи, огнем от лампады, подаю их из самого вертепа диакону с приветствием: Христос воскресе! а он передает их чрез окно, из преддверия Ангела, по обряду Св. земли, духовенству, и тогда взошед во св. Гроб для поклонения, оно начинает в преддверии самую утреню. При пении же канона Пасхи: «да воскреснет Бог,» мы снова исходим к народу, и утреня оканчивается в соборном алтаре, как и в древнем Иерусалиме, которому новый не уступает подражанием великих обрядов. Для большего же подобия, во всякое время, дозволено петь утреню Пасхи пред св. Гробом, для приходящих богомольцев.»

Беседуя таким образом, мы взошли на Голгофу, но не жалостным путем, а особенным восходом из алтаря. «Вы видите, продолжал Архимандрит, у нас нет престола на самом месте распятия, а только водружен кипарисовый крест, на краю обсеченного утеса, близ рассеянны, напоминающей ужас самых камней, и вот подле драгоценная икона Божией Матери, присланная с Афона Патриарху: она поставлена здесь на том месте, где стояла при кресте пречистая Дева. Страшное же воспоминание искупительной жертвы совершается у нас на другой половине Голгофы, в приделе страстей Господних, по описанию принадлежащем в Иерусалиме Патинам; а у наружного крыльца на Голгофу, вместо их церковицы во имя св. Елены, которая отделена от храма, здесь устроен придел Марии Египетской, в память ее моления пред иконою Владычицы. Замечательны железная узорчатая дверь, ведущая снизу в сей придел, и другая подобная на Голгофе: они обе присланы из-за моря.»

О как живо напомнила мне сия Воскресенская Голгофа Голгофу Палестины, как утешительно повторились опять моему сердцу священные ночи страстной седмицы, проведенные на сем искупительном утесе, который одолел врата ада!… Молча стоял я и припоминал себе каждое мгновение, каждое место молитвы; я смотрел на высокий кипарисовый крест и не сожалел, что не было пред ним престола, как в Иерусалиме! Иконостас алтаря закрыл бы неправильный уступ утеса, где водружен был самый крест, и расселину Голгофы, и отверстия в камне, где стояли кресты двух разбойников, посреди коих мерилом праведным был крест Господень, когда один из них низводился в ад тяготою хуления, а другой облегчался от грехов познанием Бога. В Иерусалиме же на открытом престоле совершается страшная жертва, как бы в обличение дерзающих без трепета предстоять ей на дрогнувшей Голгофе.

«Ваша Голгофа, сказал я Архимандриту, есть драгоценный снимок с древнего образца ее, каков он был до пожара. Самая неправильность косого уступа скалы ручается за верность подражания; но там, та же рука, которая дерзнула возвысить низменные двери св. Гроба, коснулась и священного утеса Голгофы и обсекла его в виде прямой ступени. Нет там более и жалостного пути, уничтоженного по распрям разноплеменных, а здесь вы ежегодно воспоминаете на святых его ступенях тяжкое несение креста. Теперь, в свою очередь, ваша Голгофа могла бы служить образцом Иерусалимской! – Но скажите, кто изображен на этой потускневшей картине, которая висит на среднем столбе, поддерживающем своды Голгофской церкви?»

– «Здесь четыре лица, отвечал Архимандрит: два стоящих в одежде царской, – равноапостольные Царь Константин и матерь его святая Елена, основатели Иерусалимского храма; у ног их, преклоненные на коленях, также в облачениях царственных, – благочестивые зиждители Нового Иерусалима, Царь Алексий Михайлович и супруга его Мария Ильинична.» –

«Как прилично и выразительно, прервал я; эта картина в своем роде тоже, что и надпись: Петру первому Екатерина вторая.»

– «Теперь пойдем под Голгофу поклониться праху самого строителя Патриарха Никона, сказал Архимандрит, и мы сошли жалостным путем в южный притвор, а оттоле в темную церковь Предтечи под Голгофою. Невольно остановился я в тесных дверях ее и взглянул по сторонам: но не было здесь у входа царственной стражи, гробов Готфрида и Баддуина! Грустно вспомнил я, что нет их более и в Иерусалиме: – и там одни лишь места истребленных гробниц! Мрачно было в церкви Предтечи, будто в недрах земли: направо от входа теплилась в углу лампада пред иконою пречистой Девы, едва освещая каменный гроб, и на нем тяжкие вериги.

«Отец Архимандрит, прочтите литию над сим гробом,» сказал я, и он произнес:

«Еще молимся о упокоении души усопшего раба Божия, святейшего Патриарха Никона, и о еже проститися ему всякому прегрешению вольному же и невольному.» По возглашении вечной памяти, Архимандрит говорил мне:

«Сия икона была келейною Патриарха и всюду ему сопутствовала, вот и другая медная, складная, которую носил на груди: она столь же тяжела как и самые вериги, но хотя их едва может поднять рука ваша, Патриарх Никон не снимал их с себя ни в течении девяти лет, проведенных здесь на столпе своем в самовольном изгнании, ни во время пятнадцатилетнего заточения на Белом озере. Так ревностно любил он труды постнические, к коим приучил себя еще в Анзерском ските, на диких островах Соловецких. Видели-ль вы здесь его пустынный столп или скит в долине, на берегу Истры?»

– «Прежде я посещал его и дивился странному устройству келий и тесноте двух-ярусной церкви, Благовещения и верховных Апостол, где едва может помещаться один служащий.» –

«Там однако же помещался девять лет Никон, по примеру древних столпников, и будучи еще во всем величии высокого сана, служил ежедневно литургию как простой пресвитер. С вершины уединенного столпа своего, Патриарх, по любви ко всему, что только могло переносить его мысленно во Святую землю, дал окрестности названия Палестинския. Истра текла для него Иорданом; малый проток, изрытый им недалеко от пустыни, был назван Кедроном, ибо он протекал близ Нового Иерусалима. Село Скудельничье и Назарет, и Рама и Уриина роща, явились вокруг его обители, и священные горы: Элеон и Фавор и Эрмон, повторились именами на соседних высотах. Здесь же, под Голгофою, избрал он сам себе успокоение на том месте, где погребен в Иерусалиме священник Бога вышнего Мельхиседек, и здесь, с трогательною любовью к усопшему, упокоил его благочестивый Царь Феодор Алексеевич.»

Я продолжал речь Архимандрита: «если трогательно погребение Патриарха кротким Царем Феодором, еще умилительнее кончина Никона, на возвратном пути его из заточения. В самый тот день, когда пришло в Кириллов монастырь милостивое разрешение Царя и Патриарха: возвратить узника в его Воскресенскую обитель, он еще заранее, по тайному предчувствию, собрался в путь и, к общему изумлению, велел собираться своей келейной братии: скоро указ Царский разрешил недоумение. С трудом посадили в сани изнуренного болезнями старца, чтобы влечь по земле до струга на реке Шексне, по которой спустились в Волгу; здесь приветствовали его посланные от братии Воскресенского монастыря. Никон велел плыть Волгою вниз к Ярославлю и, причалив у Толгского монастыря, приобщился запасных даров, ибо начинал крайне изнемогать. Игумен с братией вышли к нему на сретение, и с ними вместе, сосланный на покаяние враг Никона, бывший Архимандритом Сергий, который во время суда содержал его под стражею и осыпал поруганиями. Сему Сергию, заснувшему в трапезе, в час приплытия Патриарха, виделся сон: сам Никон ему явился, говоря: «брате Сергие, востани, сотворим прошение!» и внезапно постучался в двери монастырский сторож с вестию, что шествует Волгою Патриарх и братия уже потекла на встречу. Вслед за нею устремился раскаявшийся Сергий и, увидев умирающего, со слезами пал к его ногам и испросил себе прощение. Патриарху уже наступала смерть, когда опять тронулся струг по водам. Граждане Ярославские, слыша о его пришествии, стеклись к реке и, видя старца на одре смертном, с плачем к нему припадали, целуя руки и одежды и прося благословения; одни влекли вдоль берега струг, другие же, бросаясь в воду, им помогали; так причалили к обители всемилостивого Спаса, – и здесь ожидала встреча: Архимандрит и воевода.

Изнемогающий страдалец уже ничего не мог говорить, а только давал всем руку. Тогда духовник его и диак Царский велели перевесть струг на другой берег, чтобы избавиться от толпы народной. Ударили в колокол к вечерни, – Никон стал кончаться. Озираясь, будто кто пришел к нему, сам он оправил себе волосы и браду и одежды, как бы готовясь в дальнейший путь: духовник с братией прочитали отходные молитвы. Патриарх же, распростершись на одре и сложив крестообразно руки, вздохнув, – отошел с миром. Между тем благочестивый Царь Феодор, не зная о его преставлении, послал на встречу карету свою со множеством коней: когда же узнал, прослезился и спросил: «что завещал о своей духовной Никон?» – Услышав же, что усопший избрал его, как крестного сына, своим душеприказчиком и во всем на него положился, кроткий Царь с умилением сказал: «если так святейший Никон Патриарх возложил на меня всю надежду, воля Господня да будет, и я его в забвении не положу!» – Он велел везти тело его в Новый Иерусалим……

Я остановился, Архимандрит молчал. «Вы так снисходительны, сказал я, что слушаете меня со вниманием, как будто я рассказываю что либо для вас новое.»

– «И точно для меня совершенно ново, отвечал он, слышать повествование, о кончине Патриарха над самою его гробницею.» –

«И близ нее мы расстанемся, возразил я; мне уже время продолжать путь свой к Волоколамску, а радушный прием ваш навсегда останется в моей памяти.» – Мы расстались.

Из-под арки святых ворот, опять окинул я прощальным взором величественный храм Воскресения: потом, переступив за ограду Нового Иерусалима, грустно пошел к Элеону, повторяя в мыслях стихи псалма:

«На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом, внегда помянути нам Сиона…. Аще забуду тебе, Иерусалиме, забвенна буди десница моя. Прильпни язык мой к гортани моему, аще не помяну тебе, аще не предложу Иерусалима, яко в начале веселия моего.» –

IV. Иосифов монастырь

Как серебристый водомет, высоко ленящийся над зеленью сада, так издали мелькнула мне, над чащею леса, белая колокольня Иосифова, и выше и выше росла к небу, по мере приближения к монастырю. Когда же расступившаяся роща внезапно открыла, на берегу обширного пруда, древнюю многобашенную обитель с двумя пятиглавыми соборами, тогда еще в большем величии поднялась, над всею массою тяжелых зданий, легкая воздушная колокольня: восемь прозрачных ярусов, постепенно стесняясь к вершине под круглую главу, давали ей вид огромного скипетра, увенчанного яблоком державы. И вот тихо заколебалась она в воздухе, потрясенном густыми звуками ее колоколов, и гармонический звон разлился по всей окрестности, пробуждая отголосок дальних церквей.

«Покамест продолжится благовест, сказал я моему спутнику, мы еще поспеем взойти на колокольню и обозреть оттоле знакомую окрестность.»

Обширная равнина развилась пред нами с ее вершины; на ней, как на узорчатой хартии землемера, указывали мы друг другу села и рощи, часто посещаемые нами; какое-то странное детское чувство овладело сердцем: нам весело было, одним взглядом и мгновеньем обнять много разновременных воспоминаний и, как бы вчужде, поверять издали собственные впечатления. Прежде всего остановился взор на густой сосновой роще и на трех обширных прудах, облегающих стены обители. Лесной мрак и ясность вод резко спорили между собою, но и лес и воды оживлены были толпами народа, которые пестрели между дерев и на берегу, ожидая крестного хода для водосвящения в первый день Августа.

Богатая слобода Покровская, по Елинской дороге, с многими деревнями, бывшими некогда волостью св. Иосифа, и древний Буйгород на пути к Волоколамску, удел его Князей, и за рощею соседняя усадьба Давыдова, составляли ближнюю окрестность обители, но взоры наши стремились далее на самый горизонт. Там, как бледный призрак, отовсюду видимый, высоко подымалась белая церковь Латошина, на рубеже Москвы и Твери, древнее родовое село Князей Мещерских, и влево от него выглядывал из бесконечных аллей маиорат Чернышевых, роскошный зданиями Ярополец.

«За щитом Чернышевых не видать твоего живописного Яропольца, говорил я спутнику, но кажется он довольно памятен нам и заочно. Жаль, что те же аллеи заслонили от нас Федоровское и Колпь Шаховских, одну из приятнейших прогулок наших; но за то вот видно на высоте Суворово, где мы привыкли встречать друг друга на пути к Ботову, и вот самое Ботово в своей веселой долине, куда так часто стремимся из Яропольца в семейный круг брата. Мне приятно собрать пред тобою, как бы в одну точку, все сии места, чтобы память их сильнее врезалась в твое сердце, когда в скором времени рассеется все радушное общество, ныне их оживляющее, и мы сами отлучимся далеко. Не всегда случается в жизни, так отрадно и свободно, смотреть на окружающие предметы, и в каждом находить себе утешение. О как часто человек пожелал бы лучше укрыться от своего настоящего! Но благовест кончился, сойдем в церковь.»

Прямо с колокольни спустились мы под низменные своды темной церкви св. Иосифа Волоколамского, бывшей некогда общею усыпальницею братии. Отпечаток первобытного назначения остался ей и поныне. Она представляется обширною гробницею, поддержанною шестью тяжелыми столбами, и весь помост был некогда усеян каменными крышами гробов: но Митрополит Платон велел сравнять их, кроме четырех. По правую руку в приделе Св. Троицы, покоится под спудом знаменитый основатель обители св. Игумен Иосиф: гробница его с балдахином богато украшены серебром.

«Гроб великого мужа, благословение целому краю, сказал я. Нам же живущим в пределах, где подвизался сей великий угодник, должно более других знать его заслуги, ибо он был светильником своего времени. Село Язвище близ Волока – его родина и отчина: Возмищский монастырь, которого одинокую церковь показывал я тебе на одной из высот города, место его пострижения; но он созрел в совершенствах иноческой жизни в Боровске, под назиданием великого Игумена Пафнутия, которого сделался преемником. Помня однако же обещание старца, что сам он будет основателем новой обители, Иосиф уединился в густые леса своих отечественных пределов и здесь избрал себе жилище. Скоро собрались к нему отшельники и брат Великого Князя Иоанна III, Князь Борис Волоколамский, славившийся своим благочестием, дал ему земли и средства воздвигнуть церковь во имя Успения и оградить монастырь. – Посмотри, вот за несколько шагов от нас каменный гроб Князя Бориса».

– «Но чей же другой, совершенно подобный, стоить с ним рядом?» –

«Это гроб его сына Князя Феодора, который гнал св. Иосифа. Как все уравнивает и умиряет смерть! Тот же монастырь великодушию принял обоих, и теперь нельзя отличить гонителя от благодетеля. Но тяжел был этот Князь Феодор Иосифу: десять лет расхищал он его достояние и оскорблял иноков; тщетно умолял Игумен: наконец, чтобы не предать обитель запустению, прибегнул под покровительство Великого Князя Василия Иоанновича, который отписал к себе монастырь. С другой стороны, Князь Феодор обратился с жалобою к Архиепископу Новгорода Серапиону, в епархии которого находился Волоколамск, и Владыка, поверив клеветам, отлучил Иосифа. В свою чреду был призван Серапион оправдаться пред Собором в Москве, и там лишен кафедры Митрополитом Симоном, который разрешил Иосифа от несправедливого запрещения: тогда уже Новгород покорялся Москве и его Владыке. Свято окончил Серапион дни свои в уединении Троицкой обители, но еще до кончины примирился с Игуменом, и их духовный союз послужил к обращению самого Князя Феодора,

«Иосиф, самый образованный муж своего века, смелый духом и словом, гремел обличениями на Московском Соборе против новой ереси, жидовствующих Новгородцев и оставил по себе многие писания, которые хранятся в здешнем храме над алтарем в библиотеке, замечательной своими рукописями. Он преставился в преклонных летах в 1516 году. Ученики наследовали его славу и даже были нелюбимы за свое просвещение и ревность: им присвоено было имя Иосифлян. Один ученик Гурий, первый возведен был в Архиепископы покоренной Казани и там прославился чудесами по смерти. – Другой Даниил долго правил Церковью, в сане Митрополита Московского, но был свергнут с престола и заточен здесь в малолетство Иоанна Грозного; там в углу стоит его каменный гроб. Но память его помрачена гонениями на Максима Грека, сего образованного и кроткого Святогорца, который был вызван из Афона для исправления книг церковных и заточен Василием Иоанновичем за то, что не соглашался на развод его с Соломониею.

«И другого знаменитого затворника видела в стенах своих сия древняя обитель, хотя только на несколько дней. Сюда был привезен развенчанный, силою постриженный, Царь-инок Василий Иоаннович Шуйский, и здесь ожидало его новое, еще тягчайшее поругание. Здесь Царь был выдан своими подданными Гетману Жолкевскому, покорившему его столицу, и отселе увлечен к Смоленску, вместе с двумя братьями, для торжества Сигизмунду, которого однако же посрамил он величием духа при тяжком свидании.

«Еще одно воспоминание того же смутного времени, но более отрадное, осталось Иосифовой обители. Под стенами ее была одержана воеводою Валуевым победа над сообщником Тушинского Лжедимитрия, Князем Рожинским, который овладел уже монастырем, и здесь утешены были сердца Русские освобождением из плена Митрополита Ростовского Филарета Никитича, которого захватили Литовцы посреди его паствы. В память сего отечественного подвига оставлены монастырю пушки, отнятые на побоище у Литвы, и ты услышишь их торжественные выстрелы во время водоосвящения на прудах. – Но уже началось пение и совершается литургия; взойдем в собор.»

Торжественно было служение Архимандрита Гавриила с братией в величественном храме Успения, воздвигнутом св. Иосифом, помощью Князей Бориса и сына его Иоанна, в Византийском вкусе того времени. Шесть четверогранных столбов, из коих два в алтаре закрыты высоким вызолоченным иконостасом, поддерживают круглые арки, на коих лежит высокий купол, и широкая паперть окружает с двух сторон церковь, от запада и юга, по обычаю старинных церквей. Весь собор был наполнен народом; по окончании литургии начался крестный ход на воды. Спустившись с высокого крыльца, потянулся он мимо каменного теплого собора Богоявления и трапезы братской ко святым вратам, над коими воздвигнута церковь во имя Апостолов Петра и Павла; потом, поворотив вдоль ограды около узорочной Германовой башни, так названной в память погребенного под нею Архимандрита, направился вдоль восточной стены на один из обширных прудов, облегающих обитель. Звону колоколов отозвались выстрелы орудий при погружении креста, как бы на память освобождения Филарета и победы над Литвой, в тот самый день, когда Церковь торжественным ходом празднует двоякую победу Императора Византийского Мануила над Сарацинами и Князя Андрея Боголюбского над Болгарами, и выносит знамение креста, даровавшего успех обоим Государям.

Окончился ход, народ рассыпался по роще, опустела обитель: мой спутник звал меня домой.

«Мы еще не посетили одной могилы, сказал я, пойдем опять в ограду за алтарь большего Успенского собора.»

– «Что значит, спросил он меня, этот бронзовый крест на мраморной плите, как бы надломленный и составленный из виноградных лоз, связанных длинными волосами? – На каком языке сия незнакомая надпись?»

«Буквы Грузинские, отвечал я, а подобным крестом, связанным из виноградных лоз собственными волосами, обратила некогда св. Нина всю Грузию к Христианству. Она пришла из Иерусалима в IV веке и, поселясь в виноградниках царских в Тифлисе, крестом исцеляла болящих, доколе Царь, тронутый ее чудесами, не оставил мрак язычества со всем своим народом.»

– «Ты говоришь мне о св. Нине, как бы желая отклонить вопрос о той, которая покоится здесь под сенью, вероятно родственною св. Нины.»

«Ты угадал, пришелица благословенной страны ее отдыхает здесь, так далеко от своей отчизны. Казалось, она только для того переступила родственный ей Кавказ, чтобы здесь поблекнуть во цвете лет! – Но, умирая на чужбине, она просила не забывать об ней в молитвах… друг мой, помолись и ты за упокой усопшей сестры!»

1835 г.

Воспоминания о посещении Святыни московской Государем наследником

Благоприятный случай доставил мне утешение, на обратном пути из Воронежа, следовать близко, за торжественным поездом Его Высочества, – можно сказать брачным, ибо, по выражению Жуковского, это было как бы всенародное обручение Государя Наследника с Россией. Невеста достойна Жениха и оба в полном цвете и силе. Отрадно было слышать по всей дороге единодушные благословения Царственному юноше, видеть восторг, который еще живо выражался в речах, во взорах каждого; движение нравственное, произведенное сим путешествием, невыразимо; общая жизнь пробудилась внезапно по необъятному государству, и все черпали ее в том же источнике любви к единому предмету.

В окрестностях Калуги встретился со мною В. А. Жуковский и предложил ехать в Новый Иерусалим, чтобы сравнить для Великого Князя древний, знакомый мне храм Св. Гроба с Воскресенским его подобием. Когда же продолжал я сопутствовать Его Высочеству в лавру и по обителям Московским, то сие благоговейное странствование произвело на меня столь глубокое впечатление, что я пожелал мысленно вновь пережить, для себя и для других, высокие минуты, в которые как бы опять повторилось святое минувшее наших летописей, на тех же славных местах, – и ныне излагаю то, что видел и слышал.

1837 г. Московские монастыри. I. Чудов

Иван Великий потрясал воздух гулом колоколов, и понятен был радостный говор многоязычной семьи его. Он шумно беседовал с столицею; как исполин, через Кремлевские стены, передавал он во все концы ее клики народные, гремевшие у его подошвы, и был в глубоком небе отголоском земли Русской, которая приветствовала своего Наследника, вступавшего в святыню храмов уже совершеннолетним.

В Чудове монастыре у дверей, ведущих из малого дворца в ту самую церковь Благовещения, где за девятнадцать лет пред тем принял святое крещение Царственный младенец, сидел в мантии Митрополит Московский, окруженный своим клиром; он ожидал опять светлого гостя, которого уже приветствовал красноречивым словом в Успенском соборе. Скоро представилось очам трогательное зрелище: – посреди восточного великолепия наших церковных обрядов шествовал Великий Князь, сам без всякой пышности, кроме той, какую щедро излила на него природа, и казался одним из тех небесных юношей, которые тайно участвуют в божественной службе. В соседнем приделе св. Митрополита Алексия скрылось торжественное шествие, но из-за таинственной завесы, отделявшей мощи Святителя от возобновляемой церкви Благовещения, внезапно раздалось тихое пение: – пели тропарь Алексию, великому заступнику земли Русской, державшему кормило не только Церкви, но и царства, который щитом веры отражал Орду и умирял Князей, руководя юного Димитрия до славного имени Донского.

II. Донской и Данилов

С Донской обители началось обозрение. Митрополит Филарет, встретив Великого Князя, повел с духовным торжеством в соборный храм Донския Богоматери. Там, пред ее чудотворною иконою, рассказал он о избавлении столицы от Хана Крымского Казы Гирея: как прибегал к покрову Владычицы благочестивый Царь Феодор Иоаннович; как обносили по стенам икону Ее, бывшую некогда с Донским на Куликовом поле, и поставили в церкви Преподобного Сергия, посреди стана ратных, на том месте, где сооружен впоследствии теплый собор, и как внезапно бежали полчища неверных. Потом обратил он внимание Государя Наследника на красоту большого собора, воздвигнутого уже в позднейшие времена Итальянским зодчим по воле Царевны Марии Алексеевны: ввел и во внутренность величественного алтаря и указал позади иконостаса хоры, с коих буйная чернь Московская совлекла несчастного Архиепископа Амвросия за то, что во время морового поветрия укрыл икону от стечения народного. В теплом соборе Великий Князь видел гроб страдальца и, осмотрев прочие церкви, поспешил в Данилов соседний монастырь поклониться нетленным останкам святого сына Невского. Даниил Александрович, первый Князь Московский, почивает в схиме на месте своего подвига в созданной им первоначально обители, окруженный вековою славою некогда убогого удела, возросшего в огромнейшее царство. Посещением Александрийского дворца с его очаровательным Нескучным садом и двух больниц, Князя Голицына и Городской, окончилась сия первая поездка, начатая благочестием, заключенная делами милосердия.

III. Симонов, Крутицы и Новоспасский

Симонов, Крутицы и Новоспасский монастырь были предметом второй. Митрополит выехал на встречу Великому Князю, которого ожидали из села Коломенского, любимого пребывания дома Романовых. Тихое, гармоническое пение иноков Симоновских раздалось в древней их соборной церкви Успения, основанной сыном Донского. Готическая трапеза св. Сергия, место молитвы набожного Царя Феодора Алексеевича, где устроил он для себя кельи на время постов, привлекла внимание Цесаревича. Он взошел и на его узорочный терем, насладиться оттоле великолепнейшею картиною: – Москва, его наследие, лежала вся пред очами, за излучистым течением реки, за веселою зеленью прибрежных лугов: белый, многоглавый Кремль горел золотом крестов своих, как обширный венец, обвивающий древнее чело столицы, которая вся стремилась к небу своими бесчисленными церквами и колокольнями и, в лучах яркого солнца, казалась более селением горним, нежели земным.

С вершины терема указал Митрополит древнюю церковь Рождества Богоматери, на месте первоначальной обители устроенную с благословения св. Сергия, племянником его Феодором, вероятно на память Донской битвы, которая случилась в сей праздник. Там почивают неразлучно два духовные витязя страшного побоища Мамаева, оба данные Сергием в сподвижники Донскому, иноки Пересвет и Осляба. Первый из них начал сечу единоборством с Ордынским исполином и запечатлел кровью начало освобождения своей родины. Недалеко от церкви малый пруд под синею дерев ископан по преданию трудами самого преподобного Сергия. Долго восхищался Цесаревич красотою видов и славою воспоминаний.

Другие воспоминания ожидали его в Крутицах, древней упраздненной епархии Митрополитов Сарских и Подонских. Сперва посетил он двухъярусный собор, нижняя церковь коего во имя Петра и Павла освящена еще при первом Князе Данииле Московском; верхняя же Успенская служила сборным местом для защитников отечества 1612 года, когда в виду пылающей столицы клялись они своими душами отстоять Русь и выгнать лютых чужеземцев. Сей древний Архиерейский дом, куда переведены были Иоанном III Епископы Сарая, ослабевшей столицы Ханов, сделался кафедрою Наместников Патриарших, Митрополитов Крутицких. Когда же после Патриаршества образовалась отдельная епархия Московская, а место Крутицкой заступили сперва Севская, потом Калужская, тогда опустел и старинный дом Митрополитов: но все церкви сохранялись до нашествия Французов. Движимый ревностью к священной старине, Великий Князь не уклонился посетить упраздненную домовую церковь Архиереев, во имя Воскресения Христова, с приделом Николая Чудотворца, где иссечены были на стенах имена почивающих тут Святителей, и тогда же изъявил желание видеть ее возобновленною.

Малое пространство отделяет от Крутиц монастырь Новоспасский: толпа народа шумными кликами приветствовала потомка Романовых пред вратами обители, которую предки их избрали себе для вечного покоя. Следуя за крестным ходом, Великий Князь вступил на соборную паперть и над его главою, развилось родословное древо Князей Русских, начертанное вдоль всего свода. Мысль богатая: святые Владимир и Ольга поливают в купели насажденное древо, из корня коего роскошно вырастает Ярослав великий со всем своим потомством. Медленно подвигался Цесаревич, под синею своих предков, внутрь храма, как бы достигая на конце сей длинной родословной цепи, того светлого звена, которое ему было предназначено.

В теплом соборе Покрова Богоматери, пред чудотворною иконою Спаса Хлыновского, принесенною из Вятки, Митрополит рассказал еще недавнее чудо, случившееся во время Московского пожара, когда пламя не перешло за черту шествия сей иконы поперег пепелища. Он указал на ризу ее, только до половины похищенную Французами, в знамение того, что Провидение за грехи наши, попустив святотатство, удержало самих святотатцев. Великий Князь, внимая речам Преосвященного Филарета, напомнил сам, что и в Успенском соборе повторилось тоже чудо над серебряною ракой Святителя Ионы, коего мощи остались неприкосновенными посреди общего разорения.

Холодный Спасский собор сего замечательного монастыря, основанного Иоанном III в год избавления от Татар, возобновлялся при посещении Государя Наследника: с любопытством рассматривал он на стенах алтаря портреты десяти Патриархов наших, в особенности же портрет родоначальника Святейшего Филарета, и взошел в ризницу, хранящую благочестивые дары его предков. Три монастыря, которые постепенно посетил он в течении одного утра, хронологически ознаменовали свержение ига Монгольского: – Симонов побоище Мамая, Крутицы упадок Орды, Новоспасский совершенное освобождение.

Сходя с паперти соборной, Его Высочество увидел, на основании столбов ее, изображения Омира, Орфея, Платона и других поэтов и философов Греции, и пожелал знать причину странного их появления у входа в Христианскую святыню. «Отцы наши, отвечал Митрополит, хотели тем выразить, что никогда языческая мудрость не восходила выше нижних ступеней Христианского храма.» Под мрачными сводами собора открылось умилительное зрелище: Архимандрит обители, в полном облачении, со свечою в руке, водил юного Романова по гробницам его предков, расположенных в том родословном порядке, в каком отходил к покою именитый дом сей, постепенно принимавший название от деда, по обычаю того времени, сперва Захарьиных, потом Юрьевых, наконец Романовых, доколе не утвердился царственно на этом славном имени. Великая инокиня Марфа, посестрия, т. е. бывшая супруга Патриарха Филарета, с малолетними детьми своими заключает к Новоспасском родовую усыпальницу Романовых, которая в одном ее семействе разделилась на три храма: она с младенцами, по древней памяти боярства, осталась в обители, Патриарх Филарет святительски опочил в Успенском соборе, а сын его начал новую царственную скрижаль в Архангельском соборе.

Хотя я описываю только посещение обителей, не могу однако же умолчать о празднике, данном Его Высочеству Князем Сергием Михайловичем Голицыным в Подмосковном селе его Влахернском. Не стану говорить о радушном угощении хозяина, в котором сохранился образец родовых вельмож наших: пышность торжества соответствовала высокому назначению; но видеть Москву, почти опустевшую для сего праздника, более десяти тысяч экипажей, теснящихся по дороге на расстоянии восьми верст, и толпы народа, наполняющие весь обширный сад, и в темноте вечера слышать одно необъятное ура, вытекающее из всех его клумб, – вот что было по истине трогательно. Русский боярин давал пир Русскому Наследнику, а незванная Москва собралась в гости к доброму хозяину и сделала частное его веселие общенародным.

IV. Новый Иерусалим

30 июля определено было для посещения обители Воскресенской, и дорога к ней пролегала мимо села Тушина, где так долго держался второй Лжедимитрий, устрашая столицу именем Тушинского вора: немного далее лежит другое историческое село Чернево, Никонов Назарет, где Патриарх вынужден был отдать посох святого Петра, взятый им из собора Успенского в последний таинственный приход свой, и где в скором времени услышал он третий зов на суд Вселенских Патриархов. Братия основанной им обители торжественно приняла, во святых вратах Элеонских, высокого Посетителя, идущего в их Иерусалим.

Уединенно стоял я в пещере святого Гроба, когда Великий Князь, отслушав многолетие посреди храма Воскресения, взошел на коленях, сквозь низкое отверстие во внутренность вертепа. С благоговением простерся он пред подобием той гробницы, которая, по выражению Шатобриана, одна только из всех гробниц, никого не отдаст из недр своих в последний день. – Бездна божественных воспоминаний, необычайность самого вертепа поразили Царственного поклонника. Видя его простертого на молитве пред священным гробом, помыслил я о державных богомольцах Запада и Востока, приходивших в течение стольких веков разрешать свои обеты в святилище Иерусалимском, и весь исполнился минувшего. На гробовой плите лежала перламутровая раковина с изображением Рождества Спасителя и поклонения Пастырей и Волхвов; – я предложил пришедшему, подобно им, на поклонение Христу Богу взять с подобия Христова ложа сию икону, принесенную от самого гроба Господня, как память и благословение Святой земли.

Его Высочеству угодно было, по выходе из пещеры, отдохнуть несколько в калиях настоятельских, чтобы тем временем дать разойтись народу из храма. Пользуясь сим кратким отдыхом, показал я Цесаревичу планы обоих Иерусалимов, почти совершенно сходные между собою, и сказал несколько слов о начальном устроении обители Патриархом Никоном. Речь зашла о Востоке, Царьграде, и св. Софии; Жуковскому хотелось, чтобы Его Высочество слышал одно предание, под названием Цареградская обедня: как в самый час завоевания Константинополя, Патриарх совершал литургию соборно в храме Софийском, как заключился алтарь пред толпою неверных, ворвавшихся в святилище, и как продолжается доныне сия таинственная служба до заветного дня освобождения. Предания простонародные о пришествии Северных людей для избавления Царьграда и Святого града так вкоренены на Востоке, что ими объясняют там всегдашнее заключение златых ворот Константиновых и вербных Спасителя, которые даже закладены камнем.

Прошедши бегло собор Вифлеема и его исподние церкви, только именем напоминающие Палестинские, Его Высочеству угодно было идти сперва в Никонов скит, чтобы ознакомиться там с оригинальным характером человека, которому пришло на мысль создать в своем отечестве свой Иерусалим. Мы спустились из Западных ворот обители, по каменному крыльцу, в долину на берег Истры: малая густая роща осеняла живописную покатость. Иосафатовою зовется долина, потому что вдоль ее ископан Никоном Кедронский поток, для большего подобия, хотя самая местность не похожа здесь на Иерусалимскую: Кедрон должен протекать, с запада, а не с востока, и гористое положение Воскресенской обители более напоминает с сей стороны храм Соломонов на высотах Мории, нежели храм Св. Гроба, находящийся внутри города.

Скит Никона стоит уединенно посреди долины. Там, по подобию древних скитников Сирии, искал он безмолвия во время строения храма и провел восемь лет в своенравном заключении, которое сделало столько вреда ему лично и самой Церкви, прежде заточения его на Белом озере. Сперва взошел Великий Князь в подземную часть странного столпа, где были кельи послушников, кухня, кладовая, все на пространстве не более трех квадратных сажен: узкая высокая лестница, по коей весьма трудно было подыматься и еще труднее спускаться, привела в три жилые кельи самого Патриарха, того же размера; еще выше находилась его молельня и церковь Богоявления, где он ежедневно совершал литургию, как простой пресвитер. Великий Князь удивлялся тесноте церкви и келий, тем более, что Никон, судя по описаниям и портретам, был очень высокого роста; тут же и самая трапеза, бывшая вместе письменною кельей, с его современным портретом и дубовым столом, на коем он занимался. Я рассказал видение, которое имел на этом месте Никон, своеручно им изложенное в письме к Царю Алексею Михайловичу: оно хранится в Патриаршей библиотеке.

После долгого бдения и поста, Патриарх впал в тонкое дремание, и ему мечталось быть в Успенском соборе. Вот он в сонме усопших Святителей, которые все стоят вокруг стен, каждый у своего гроба, в светлой одежде; один же благолепный старец ходит около с хартиею в руках, и отбирает у всех руки. Изумленный Никон спросил его: что творит собор сей? и услышал в ответ: избираем паки святейшего Никона на престол Патриарший. – Ты же подписался ли? дерзнул опять спросить его Никон, и старец развернул пред ним хартию, а на ней подпись: смиренный Иона Митрополит: – это был сам чудотворец. В ужасе приступил Патриарх к своему месту, – на нем стоит другой святый муж, Петр Митрополит; – Никон проснулся.

Для памяти посещения, Его Высочеству угодно было начертать на стене имя свое под портретом Никона. Еще выше теснейшая церковь верховных Апостолов и короткое каменное ложе Патриарха в его летнем тереме обратили внимание Великого Князя. С вершины пустынного столпа я стал называть ему живописную окрестность именами Палестинскими, какие дал им чудный отшельник: Фавор и Эрмон, Рама и Элеон и село Скудельничье обозначили вокруг священный горизонт, и своенравная воля Никона как будто вдвинула в пределы нашего отечества целый участок земли обетованной.

Возвратясь в храм Воскресения, мы взошли опять в гробовую пещеру. Великий Князь, услышав, что в Иерусалиме стены ее обложены мрамором и что тридцать шесть лампад, даяния по большей части царственные, горят над Св. Гробом, изъявил желание украсить мрамором священную храмину и обещал от себя лампаду.

Оттоле поднялись на хоры: с царской арки восхищался Государь Наследник стройною красотою зодчества, при разнообразии частей храма. Трогательные минуты ожидали нас в соседнем приделе св. Александра Невского, устроенном по усердию Государя Императора, в год рождения своего первенца. Жуковский снял со стены рескрипт на имя Архиепископа Августина, и подал Великому Князю, который прочел в слух радостную весть о своем рождении и чувства благодарности Августейшего родителя Богу, сохранившему мать и младенца; – а сей младенец уже стоял пред нами величественным юношею; он нежно обнял своего доброго наставника и, написав на обороте рескрипта имя свое, обещал также лампаду к иконе Невского.

Многочисленные церкви на хорах, библиотека с некоторыми древними рукописями, из коих немногие однако же восходят далее времен Никона, портрет его, писанный во весь рост в кругу учеников, попеременно привлекали взоры Его Высочества, и он сожалел, что время и сырость истребляют краски сего портрета. Открыли ризницу, наполненную по большей части воспоминаниями одного Патриарха, его утварью домовою и служебною: модели Иерусалимского и Вифлеемского соборов в особенности были любопытны. Там же хранятся панагия и сосуды, пожертвованные Государем Императором при сооружении придела Невского. Таким образом, память о своем благословенном рождении повсюду сопутствовала Цесаревичу, посреди возвышенных воспоминаний о новой жизни, даруемой нам чрез воскресение Христово.

Когда спустились с хоров, я продолжал сравнивать Его Высочеству оба Иерусалима и постепенно указывал гробы Иосифа и Никодима, место где явился Спаситель Магдалине, обращенное в церковь благочестием Императрицы Марии, Гефсиманию с темницею и приделы: Лонгина сотника, Разделения риз и Тернового венца. Мы сошли и в подземную церковь Царицы Елены. Государь Наследник сел на ее каменное место у того окна, отколе смотрела она в Иерусалиме, как отрывали залог искупления, и я мысленно пожелал ему той радости, какую чувствовала Елена, когда обрела честный Крест. У колодца обретения, на самой оконечности храма, Цесаревич еще однажды желал знать, все ли это подземелье подобно Иерусалимскому? и услышал, что все так, исключая колодца, которого там нет.

Величественно представился взорам алтарь главного Воскресенского храма с пятью Патриаршими местами и семиярусными хорами, на память Вселенских Соборов. Я объяснил, по древнему чиноположению, места занимаемые Восточною Иерархиею, во время общих совещаний или богослужения: кафедра Константинопольского Патриарха, как старшего Архиерея, на средине; по сторонам ее стоят: направо кафедра Александрийского, налево Антиохийского, а места Иерусалимского и Московского, как младших, по краям. Великому Князю понравилась глубокая мысль древле совершавшегося обряда, когда постепенно восходили певчие на вершину хоров алтаря, по мере возрастающей важности литургии, и сам он, как бы подражая сему таинственному восходу, Голгофою заключил обозрение храма, поднявшись на нее из алтаря скорбным путем Спасителя.

Там, с чувствами благочестивого любопытства, Государь Наследник раскрашивал о священной местности Голгофы: таков ли скорбный путь на нее в Иерусалиме? и как обсечена там скала? и где самое место водружения Креста? и каким образом спускают здесь и там плащаницу с Голгофы, подражая снятию со Креста божественного Тела? – В сих живых вопросах сияла чистая, пламенная любовь к Искупителю, и утешительно было удовлетворять им, беседовать о событиях Голгофы с тем, кто глубоко проникнут ее воспоминаниями. Еще умилительнее было видеть Великого Князя, приникшего челом к самому отверстию камня, где некогда водружен в Иерусалиме залог нашего спасения: подобие сего великого креста осенило здесь, во всю высоту свою, смиренно припавшего к его подножию.

Наконец мы сошли с Голгофы в то подземелье, где, по преданиям Палестинским, выпала из расселины глава искупленного Адама, где воздвигнут алтарь Предтечи, последнего Пророка о грядущем Христе, и где гробница Мелхиседека, бывшего образом Христовым. В Палестине два царственные витязя лежат на страже сего подземного храма, освобожденного ими, Готфрид и Балдуин; а здесь избрал себе вечный приют основатель Никон. Его железные вериги зазвенели над гробом в Царственной руке, которая хотела их взвесить.

Соборная молитва пред дверьми Св. Гроба опять привлекла к нему все мысли и чувства. Великому Князю угодно было слышать воскресные гимны торжественного молебна, которые совершаются таким образом только в обоих Иерусалимах; – запели канон Пасхи, как на светлой утрени, и отрадно раздавалось под сводами храма, в виду упраздненного гроба: «Христос воскресе!»

V. Саввин монастырь

За двадцать верст от Нового Иерусалима, обитель св. Саввы Звенигородского приняла Государя Наследника в свою древнюю ограду. Ученик и собеседник св. Сергия, Савва пришел уединиться на живописных высотах Москвы реки, и сын Донского Юрий упросил его основать обитель на Сторожевской горе, где стояла стража от набегов. Иноки заменили воинов, и с тех пор место сие было предметом набожных странствий Великих Князей Московских. Царь Алексей Михайлович избрал его своим любимым летним приютом и, устроив палаты, часто отдыхал там от соколиной охоты, которой благоприятствовала окрестность. В стенах той же обители искала безопасности, при начале Стрелецких бунтов, Царевна София с малолетними братьями, и памятником ее усердия осталась величественная трапеза теплого Преображенского собора.

Великий Князь, поклонясь мощам пустынного основателя, который почивает в соборе Рождества Божией Матери, созданном по подобию Троицкой лавры, взошел отдохнуть в жилище своего предка и полюбопытствовал видеть его домашнюю утварь: двое ветхих кресел стояли в приемной зале, а дубовая кровать Царя в одном из отдаленных покоев. С балкона любовался Великий Князь живописным течением Москвы реки, по глубокой цветущей долине, оживленной селами и стадами, осененной рощами на прибрежных высотах. Местоположение Саввина монастыря одно из самых привлекательных. Отцы пустынные, удаляясь от сожительства людей для созерцания Бога, всегда избирали себе очаровательное уединение, чтобы душа их самою красотою природы, естественно была расположена к прославлению Творца.

Посещением Петровского села Князя Голицына, и Архангельского Князя Юсупова окончилась сия замечательная поездка. Прелестная дорога довольно долго пролегала берегом Москвы реки, и всякий раз, как мы встречались с нею, она нас дарила одним из своих очаровательных видов.

VI. Грановитая палата

1-го августа, в праздник Всемилостивого Спаса и на память двойной победы Царя Греческого Мануила и В. Князя Андрея Боголюбского, совершался по обычаю крестный ход на воду из Успенского собора. Государь Наследник шествовал за Митрополитом; до пятисот духовных лиц, все в белых одеждах стояли по сторонам широкого спуска и под сводами Тайницких ворот до берега реки; бесчисленный народ унизывал собою древние стены и башни Кремля, и зеленая покатость горы казалась испещренным цветником; самый Иордан, устроенный на реке, пошатнулся от множества причаливших к нему лодок; таково было усердие к святыне и к Царственной особе, разделявшей сие народное моление, и воздух дрогнул от рева колоколов, вторивших, при погружении креста, церковной песни о спасении людей и даровании побед Императору.

Возвратившись с крестным ходом до палат Кремлевских, Государь Наследник поднялся по ступеням Красного крыльца, под сенью щитов, которые держали стрегущие львы Иоанна III-го, и взошел в Грановитую палату сего Государя. Она горела багрянцем тканей на стенах, своды ее поддерживал один столб посредине, обставленный кубками, блюдами и сосудами минувших пиршеств сего чертога; в красном углу стояло древнее царское место дома Рюрика и дома Романовых: – столько воспоминаний ввел с собою Великий Князь в уединенную палату, что на одно мгновение она, казалось, вся исполнилась минувшего, и впечатление еще усилилось, когда, при нечаянном появлении Цесаревича у окна, внезапно откликнулась вся площадь Кремлевская необъятным гласом народа на легкое склонение его главы.

VII. Троицкая лавра

Следующий день был весь посвящен Троицкой лавре. Во Святых вратах ее, чрез которые со времен Донского, в течение более четырех веков, все Князья и Княгини наши, удельные и великие, Цари и Царицы, Императоры и Императрицы, один за другим, приходили поклониться своему заступнику Сергию, – в сих вратах сидел Митрополит Московский, в великолепнейшем облачении, усыпанном жемчугом по багрянцу, в митре горящей каменьями: такое пышное достояние оставил убогий Сергий своему наместнику, вместе со своею крашенинною ризою. Вокруг Митрополита стояли четыре Архимандрита и весь духовный собор лавры, в богатейших ризах, с кадилами и свечами, и вся братия в мантиях тянулась за ними долгим рядом по густой аллее развесистых лип. Звон колокола возвестил, что Наследник стольких Царей идет, в свою очередь, воздать долг благодарности св. Угоднику.

Вняв приветственной речи Митрополита, он вступил в священную ограду, где некогда Димитрий искал ободрения к Донской битве и укрывался внук его Темный, где супруга Иоанна III, Греческая Царевна София, испросила наследника себе и России, где крещен был Грозный и положен при рождении в раку Сергия, и молился у нее на пути в Казань и из Казани, где спаслась Россия во время Самозванцев, где юный Михаил, руководимый Архимандритом Дионисием и Келарем Палицыным, благословен на царство, и где скрылся от мятежей Стрелецких внук его Петр. По следам их шел Цесаревич припасть к чудотворной раке благодетеля земли Русской, который, соорудив свою обитель, как некий щит для охранения еще юной тогда столицы, сам возлег на вечную стражу. Божественная литургия, со всевозможным торжеством, совершилась в Троицком соборе, и еще одни царственные молитвы потекли в сие давнее их хранилище.

Кельи Митрополита, где прежде всегда останавливались державные богомольцы, были приготовлены для Его Высочества, которому понравилось их готическое убранство; между многими портретами Царей особенно показался замечателен портрет Грозного. В обители Саввинской он изображен в благолепном возрасте мужества; здесь же с мрачным выражением времен Опричины: борода редкая, седая, глаза яростные, все черты напряжены страстью; судя по живописи, можно полагать портрет почти современным. Великий Князь смотрел на него с большим вниманием, покамест Жуковский поверял на лице Иоанна незабвенные строки Карамзина о ужасном виде Царя, возвратившегося из Александровской слободы.

После краткого отдыха, Митрополит предложил идти осматривать святыню и древность. С бывшей кельи Преподобного, ныне обращенной в каменную палатку при соборе, началось сие летописное обозрение, где на каждом шагу встречалось или святое имя, или славное событие. Пред богатою иконою явления Божией Матери Сергию объяснил Митрополит сие утешительное видение на том самом месте, где оно происходило. Он указал на священные гробницы Митрополита всея России Иоасафа и Архиепископа Новгородского Серапиона. и, подведя Государя Наследника гробу великого мужа церкви, Архимандрита Дионисия, помянул подвиги за веру и отечество сего первого избирателя Романовых. Признательное сердце их потомка не могло забыть в такую минуту и славного Келаря, сподвижника Дионисиева: «где же Аврамий?» спросил он с участием, как будто о живом, и казалось сей бессмертный готов был отозваться на голос юного Романова, как отзывался некогда юному Михаилу, когда умолил его на царство. Митрополит, в звании Архимандрита лавры, тихо отвечал за своего Келаря: «погребен в Соловецком на своем обещании.»

Посреди Троицкого собора, великолепие раки и иконостаса, и внутреннее убранство алтаря поразили удивлением взоры. Даяния Грозного и Годунова, Царей Михаила, Алексия, Феодора, сияли золотом и каменьями на древних иконах св. Троицы, Спасителя и Богоматери, и массою металла изумляли две серебряные сени, над ракою и над престолом, и висящий на своде хорос. Все это вручено Сергию и им сохранено сквозь ряд столетий, коих частные бедствия не дерзнули коснуться его лавры.

С книгою Аврамиева сказания в руках, Митрополит рассказывал Великому Князю: как, во время осады Литовской, влетело ядро в окно алтарное и, пробив иконостас, ударило в образ Архангела Михаила, отразилось в левый столп, от него в подсвечник пред образом св. Троицы, и пало без вреда на помост, поливаемый слезами осажденного народа, и как в ту же минуту другое ядро, пробив южные железные врата, где на веки оставило славную язву, поразило в иконостасе образ чудотворца Николая и за ним исчезло. Он указал и самый образ, поставленный в трапезе соборной: поверх плеча Святителя есть круглое отверстие. Казалось Чудотворец и Архангел поборали сами защитникам лавры, ибо в сей роковой час Архимандрит Иоасаф, стоя на своем месте в церкви, впал в некое забвение и увидел пред собою светлого Архангела, обещающего ему поражение врагов, не пощадивших его иконы. С таким духовным подкреплением можно было полтора года отражать осаду и выйти победителями из смут междуцарствия.

Открылась богатейшая ризница; всю ее отдавал некогда Аврамий войску Донскому, чтобы только спасти пылающую столицу, и не приняли Казаки великодушной жертвы; и так это цена искупленной их кровью Москвы! Множество и разнообразие предметов, самое усердие державных вкладчиков было невольною причиною беглого их обзора. Имена великие сыпались мимолетом, как осыпаются драгоценные камни с одежды царской, небрежно подбираемые потому, что есть чем заменить их: но посреди сих сокровищ исторических, убогие ризы Сергия и Никона надолго остановили внимание, ибо уже некому надевать их. Чтение трогательного завещания Митрополита Платона заключило осмотр ризницы, и если оно еще недавнее, то весьма древен самый обычай у Митрополитов Московских оставлять по себе надгробные завещания, по примеру Киприана, преемника св. Алексия.

От гробниц преподобных Никона, ученика Сергиева, и его келейника Михея, Митрополит возвел Великого Киязя на высокую паперть готической трапезной церкви во имя Святого: и оттоле дал окинуть взорами все разнородные зодчества храмов, столпившихся в одно сие избранное место. Самая трапеза украшена в игривом готическом вкусе времен Алексея Михайловича: напротив ее величественно подымается Итальянская колокольня Императрицы Анны; подле два собора, малый Сошественский и большой Успенский, оба строения Грозного, во вкусе Византийском, но первый выражает поспешность признательного сердца за взятие Казани, второй – медленное величие Царя, который хочет соорудить нечто достойное своей славы: наконец, в углу обители, как краеугольный камень ее, стоит собор Троицкий, в совершенной простоте времен Донского, когда еще не строили больших храмов.

Внутренность трапезной церкви напоминает готические залы средних веков и оживляется поныне гостеприимными пиршествами, какие дает Сергий своим поклонникам; в торжественные дни собираются здесь в мантиях Митрополит и вся братия за длинными столами, на коих опять являются кубки и чаши минувших столетий, и, во время громкого чтения из жития преподобного Сергия, разносят по звуку колокола яства и пития; по окончании же трапезы Митрополит дает всем вкушать от просфоры, принесенной в честь Богоматери, и меда из златого кубка, по древнему обычаю обителей.

В нижнем ярусе сего здания посетил Великий Князь странноприимную палату, где ежедневно питаются все приходящие убогие и странники и на сей раз был сам их питателем, оставив щедрую милостыню; рядом находилась больница, где врачевством телесным и духовным занимается Наместник лавры Архимандрит Антоний.

Потом Митрополит направил путь сквозь Сошественский собор Грозного, мимо гроба великого труженика Максима Грека (столько пострадавшего за любовь свою к просвещению), в холодный Успенский собор, построенный по образцу Московского. Там стояли два гроба Королевы и Королевны Ливонской, и Жуковский остановил мысль Великого Князя над мечтательным титлом их небывалого Королевства; услышав же, что Годунов, со всем своим родом, лежит подле собора, поспешил вести туда Его Высочество. Митрополит уже стоял около гробницы, и, коснувшись посохом каменной ее крыши, произнес только: «вот Годунов!» – «Здесь Годунов!» повторили тихо и громко все окружавшие и умолкли; – одно его имя выразило все! Страшно рассуждать над таким усопшим, чтобы не предупредить суда Божия или не увлечься земною славою.

Академия, с ее обширными залами, времен Петровых, и библиотекою, где хранятся некоторые древние рукописи, заняли Его Высочество пред поездкою в Вифанию, а в сей обители привлекла внимание странная гора Фаворская, внутри церкви Преображения. Он взошел по тропинке, усеянной цветами, на ее вершину, и в алтаре осматривал с участием домашнюю икону несчастного Людовика XVI. Под Фавором, в самой Вифании, покоится основатель Платон; в той же нижней церкви Великий Князь с умилением приложился к дубовой раке, в которой обретены были мощи преподобного Сергия, и Архимандрит, отрезав кусок древа от раки, поднес Его Высочеству для сделания креста. Потом, от места вечного покоя Платонова, Цесаревич перешел в последнее сгона земле жилище, в сельский Вифанский домик, и с любопытством наблюдал оригинальные идеи сего замечательного пастыря, проглядывавшие во всех предметах, коими он окружал себя.

По возвращении в лавру обеденный стол был уже изготовлен в кельях Митрополита. Государь Наследник никак не согласился сесть на высокие кресла, для него поставленные, и принудил Преосвященного Филарета занять их в качестве хозяина. Подле Великого Князя сел Наместник Антоний, напротив Ректор Академии Архимандрит Филарет; эта трапеза в готической кельи напоминала прежние времена лавры.

После обеда Жуковский вывел меня на террасу архиерейского дома и просил описать ему исторически прекрасную окрестность, но вошедший к нам Митрополит прервал рассказ мой. «В вашем описании Троицкой лавры, сказал он, неверно указано то, что на месте должно быть пояснено из сказания самого Палицына об осаде, и надобно с вами поспорить, чтобы не ввести в заблуждение Василия Андреевича.»

Я просил Преосвященного исправить мои погрешности, и он продолжал: «башня, что подле нас, которую вы называете Водяною, известна более под именем Соляной, от хранившейся в ней соли, хотя впрочем и первое название может быть справедливо от соседних Водяных ворот. Но настоящая Водяная башня должна быть между Красною и Святыми вратами; она так слыла от водопроводных труб, которые сообщали чрез нее воду из внешнего Белого пруда, что теперь за гостиницей, в малый пруд внутри ограды, недавно засыпанный; он находился против Келарских келий и назывался Писаревским, вместе с окружавшим его садом. А кельи сии стояли там, где теперь живут студенты Академии, вдоль восточной ограды. Следы водопровода приметны в том, что весь грунт сделался сыр, когда засыпали пруд, без сомнения от не совсем зарытых водяных труб.»

Я молчал, как ученик, застигнутый в минуту проступка, и думал только как бы вывести других из своей погрешности.

«Но главная ваша ошибка, продолжал Митрополит, на Красной горе; вы полагаете ее с запада, когда напротив она с востока, и самая площадь пред св. вратами доныне так называется. Я должен коснуться дела, которое не моего суда, но судите о моих замечаниях вы, знающие. Окиньте военным взором окрестность и скажите, могли ли быть сильнейшие приступы с той стороны, где овраг и ручей? Западная сторона лавры почти совсем неприступна, а если Лисовский и стоял на южных высотах, то потому что здесь шла дорога в Москву, от коей он хотел отрезать лавру, и может быть потому, что с сей стороны удобнее было действовать артиллериею на внутренность лавры, чрез ограду стоящую в полугоре, и даже почти под горою.

Но где же был стан Гетмана Сапеги? – спросил я.

«Вероятно также за речкою Кончурою, на юго-восток от лавры, чрез что оба стана могли быть в связи: и Терентьевская роща могла прикрывать переход войска чрез овраг на Красную гору, где поставлены были туры: там ровная и высокая местность давала удобство приступам, потому что только узкий, камнем обложенный ров, теперь засыпанный для прочности стен, отделял осаждающих от самой ограды. Из Терептьевской рощи, под склоном Красной горы, можно было неприметно для осаждающих вести подкоп под угловую юговосточную башню, называемую Круглою или Пятницкою; недавно найден под нею тайный выход. Осажденные так боялись подкопа, что на том месте, где теперь стоит монастырское здание, они насыпали поперег угла ограды высокий вал, за коим думали укрыться, если взорвут башню. Еще недавно я велел уничтожить крытый ход, простиравшийся во всю длину южной ограды, потому что свод его, осыпаясь, угрожал теперь основанию соседней трапезной церкви, которая во время осады еще не существовала; тут хранились снаряды и приготовлялись вылазки, а внешние стены, кроме восточной, были окружены прудами, как теперь западная ограда.»

Мы остались весьма довольны сим объяснением, которое так живо представляло нам знаменитую осаду, и кто лучше мог разгадать Аврамия, как не сам Настоятель лавры, с младенчества исполненный ее воспоминаниями.

Тогда Митрополит повел Государя Наследника по стенам, от Соляной башни вдоль южной ограды и далее кругом всей обители, рассказывая подвиги славной осады на месте самых событий. Мы следовали за ними, внимая, где можно, отрывкам рассказа. Народ, укрываясь в башнях до прихода Великого Князя, выходил к нему на встречу, или шумною толпою бежал сзади по широкой ограде; но большая часть его наполняла монастырь, и, подняв глаза и руки к стенам, двигалась около по мере шествия Цесаревича. Величественно было это медленное шествие вокруг лавры, по стенам Грозного, которые вновь укреплены признательным Михаилом, за бедствие долгой осады. Конечно на пути из Ипатиевской обители, он также обходил их с Дионисием и Аврамием, и также слушал о кровавых приступах и великодушной защите. Много воспоминаний сего незабвенного времени ожило вновь на расстоянии двух веков: даже некоторые явления, из первых дней царства Романовых, как будто повторились пред нашими глазами в лице их потомка. Навсегда памятно будет сердцу это путешествие в лавру.

Около келий Наместника Великий Князь спустился с зубчатых твердынь, чтобы приступить еще однажды к другой основной твердыне земли Русской, к раке преподобного Сергия. После обозрения всех отечественных заслуг его, сам, припадая с признательного мольбою к святым мощам, Великий Князь, казалось, благодарил от лица всей России ее великого заступника. Митрополит осенил юную главу иконою явления Божией Матери Сергию, клики народа раздались в южных, вратах при выходе Цесаревича, и густой звон колоколов исполнил древнюю обитель.

День спустя и старый Кремль возрадовался радостью народною. Уже не один Государь Наследник, но и Августейшая мать его и Царственная сестра, в полном цвете не только юного возраста, но и той величественной красоты, которая есть исключительная принадлежность нашего Императорского дома, вступали торжественно в святыню соборов; – все близкое сердцу России стекалось опять к ее сердцу!

VIII. Собор Успенский

Накануне своего отъезда Его Высочеству угодно было посетить еще однажды собор Успенский, и потом Патриаршую ризницу и дворец Теремный с его церквами, чтобы насытить душу их священною древностью и с такими впечатлениями оставить родную столицу. Рано утром в Воскресенье, до обедни, Митрополит ожидал в храме Великого Князя; он ввел его на средину, и сперва, в безмолвном созерцании, дал окинуть свободным оком всю Византийскую массу величественного здания, все благолепие украшений церковных, тогда начал говорить:

«Прежде всего я скажу Вашему Высочеству, что этот собор, как первопрестольный в России, заключает в себе и полную идею Вселенской Церкви: она является на иконостасе, выражена в куполах и на стенах и в алтаре. Взгляните на верхний ярус иконостаса: Вы увидите мысль первоначальной Церкви до закона Моисеева: но вместе и связь ее с новозаветною: – ряд Праотцев и Патриархов, Адам, Сиф, Энох, Ной и Авраам, Исаак, Иаков и прочие, стоят по обеим сторонам иконы Господа Саваофа, Который из лона Своего рождает Предвечное Слово. – Ярусом ниже изображена Церковь ветхозаветная, от Моисея до Христа, Коего была предзнаменованием, и потому на средине икона Знамения Божией Матери, проявляющей в лоне Своем Предвечного Младенца, ибо тогда еще не рожден был на земле, а только предсказывали о Нем Пророки, написанные здесь по сторонам, с хартиями своих пророчеств в руке; таким образом предвечное и временное рождение Бога Слова изображены глубокой таинственно. Еще ниже двенадцать главных праздников, почерпнутые из жизни Христовой и Богоматери: – это повесть Евангельская в лицах, исполнение ожидания Праотцев и видений пророческих. В четвертом ярусе картина собственно Церкви Христианской, и оттого Спаситель написан посредине сидящим на престоле, в образе вечного Архиерея, Ходатая о грехах наших; по сторонам же стоят пречистая Его Матерь и Предтеча, как два образца совершенства человеческого и ближайшие заступники наши: одна «честнейшая Херувим и славнейшая без сравнения Серафим.» другой, по словам самого Господа: «больший из всех рожденных женами.» Их молитвенное положение называется обыкновенно Деисусом, от Греческого слова деисис (молитва), и подле Них расположены все Апостолы, начиная с двух верховных, как проповедники учения Христова и строители Его Церкви. Так все постепенное ее развитие начертано от верху и донизу, на внутренней стене храма, которая заменила таинственную завесу Соломонова, раздранную в час искупления.»

«Взгляните над нами, в большом куполе и во всех главах, изображена отчасти та же мысль: – там Господь Вседержитель окружен сперва небесными Силами, потом Праотцами, Патриархами, потом Пророками и Апостолами, наконец лики Мучеников и Исповедников покрывают столбы храма, в знамение, что кровью Мучеников утвердилась Церковь, и оттого доселе кладет Она мощи их в основание Своих престолов. Кругом все стены исписаны деяниями Святых, или притчами Евангельскими в лицах. Немногие знали грамоту, когда начал строиться храм сей, а всех надобно было учить Закону Божию: посему издавна принята была в церквах стенная живопись вместо мертвых букв, чтобы всякий молящийся Христианин мог сам прочесть сию живую повесть. Всех же лиц в целом соборе слишком две тысячи; отцы наши хотели, чтобы вся торжествующая на небесах Церковь призирала на молитву воинствующей на земле. Когда же откроются Царские двери, которые выражают, иконою Благовещения и Евангелистов, радостную весть о нашем спасении, то и на стенах алтаря представятся лики Святителей, там где приносили они бескровную жертву, и сия самая жертва изображена в таинственных видах. Такова священная полнота соборного храма.»

Митрополит остановился на минуту, чтобы собраться мыслию и словом, и потом опять продолжал:

«Как сии четыре столпа подпирают своды церковные, так и Церковь Российская имеет свои четыре живые столпа: Петра, Алексия, Иону и Филиппа, которые здесь положены краеугольными камнями собору, кроме однако же Алексия: он заменен двумя своими преемниками Кннрияном и Фотием. В северной части алтаря Вы поклонитесь мощам Петра Чудотворца, который перенес из Киева и Владимира престол Митрополии в Москву и чрез то сделал ее столицею; он же предсказал и грядущую славу ее Государей, и потому каждый их великий подвиг есть как бы торжественный «аминь» на слова Святителя. С ним рядом преемник его Феогност. Грек родом, поддержавший достоинство и нрава Церкви в России и в Орде, где едва не пострадал за них. Великий Митрополит Алексий, управлявший княжением в младенчество Донского, один из лучших мужей государственных и Пастырей, каких имели отечество и Церковь, избрал себе местом вечного покоя Чудов монастырь, свое строение. Позади нас, в юго-западном углу собора почивают два Митрополита, знаменитые строгою жизнью и глубоким учением, Киприян и Фотий, первый же еще и правительственною мудростью, ибо он умел содержать в союзе церковном Русь и Литву, после него распавшиеся. В противоположной стороне чудотворец Иона, блюститель отечества в смутные времена Темного, а у южных врат собора св. Филипп Митрополит, не убоявшийся в этом самом храме обличать Грозного.»

Его Высочество спросил тогда о начальном основании собора; Митрополит ответствовал:

«Иоанн Калита заложил здесь каменную церковь по просьбе Петра Митрополита, который хотел, чтобы в престольной Москве, был храм во имя Успения Божией Матери, подобно как в двух древних столицах Киеве и Владимире, праздновавших день сей, и сам заложил себе гробницу в стене новой церкви. Когда же стала приходить она в ветхость, при Митрополите Филиппе I, Великий Князь Иоанн III приступил к строению другого собора на место ветхого, но неопытность зодчих была причиною падения его сводов. Мудрый Государь выписал нарочно из Италии искусного художника Аристотеля, который соединил вкус Византийский с Готическим и, применяясь к знаменитому Владимирскому собору Боголюбского, соорудил Успенский в таком виде, в каком существует доныне. Но воздвигаемый в большем размере, он включил в своем объеме три малые отдельные церкви, которые заменены придельными: древнейшая Димитрия Солунского, где погребен брат Калиты, Георгий Московский: другая на память поклонения вериг Апостола Петра, ныне во имя верховных Апостолов, в северной части алтаря, где гроб самого Петра Митрополита; третья, основанная Святителем Ионою, ради избавления от нашествия Татарского, в похвалу Богоматери, устроена теперь в одной из глав соборных над ризницею. Иоанном сооружены и два другие собора, Архангельский и Благовещенский, на площади Кремлевской: все три стоят как три венца: в Успенском приемлют Цари священное миропомазание и венец Мономахов, в Благовещенском ожидал их радостный венец брачный, в Архангельском иной венец смерти, который для некоторых обратился в сияние небесного венца.»

Государь Наследник спросил еще: «кто первый венчался на царство в этом соборе?»

«Если следовать порядку летописному, отвечал Митрополит, то должно упомянуть о Василии Темном. ибо до него все Великие Князья поставлялись во Владимире: впрочем этого нельзя называть еще венчанием, а только возведением на царство и не по чину церковному. Посол Ханский посадил Темного на древнее Великокняжеское место, которое стоит у южных врат собора и слывет Мономаховым, ибо на дереве его довольно грубо вырезаны подвиги ратные сего Государя. Но память Темного не должна смущать посреди настоящего величия; напротив она придает ему только больший блеск. Нам осталось здесь и другое, более светлое воспоминание о том же Князе Василие; он остановил предателя Митрополита Исидора, дерзнувшего возгласить с амвона союз Флорентинский и покорность Риму, и спас православие; может быть, и древний собор Успенский не устоял и заменен новым, чтобы совершенно очистился от измены лжепастыря, коей был невольным свидетелем. Здесь же рукою деда Иоанна III венчан отрок Димитрий, заключенный йотом происками Великой Княгини Софии; но первое настоящее венчание царское было Иоанна IV, во дни его славы и благоденствия России, когда вместе с венцем Мономаха он принял и титул Царя; Митрополит Макарий совершал над ним торжественное венчание, которое послужило образцом для всех последующих, но с присовокуплением священного миропомазания; впервые принял оное благочестивый сын Иоанна Феодор и, должно предполагать, что сие важнейшее действие опущено отцом его по неведению: ибо самый чин венчания был уже позже к нему прислан от Цареградского Патриарха Иоасафа, вместе с замечательною благословенною грамотою, которою признавал его Царем, соборно, со всею Восточною Церковью, как родственника древних Императоров Греческих.»

«Теперь обратите внимание на нижний ряд местных икон, великолепно украшенных как предметы ближайшего чествования; мы подойдем к каждой из них, ибо каждая, кроме святыни, имеет еще занимательность историческую, а все вместе они выражают мысль единодержавия, образовавшегося из системы уделов; все почти перенесены из удельных княжений, по мере их покорения и слияния в одно целое. Глубока была мысль – соединить в общем святилище местную святыню городов; народы, расставаясь со своим заветным сокровищем, невольно привязывались к месту его будущего хранения: сердце их как бы отходило туда за иконою, и родовое к ней усердие служило лучшим залогом верности. Так из Владимира, Новгорода, Пскова, Устюга, Смоленска собрался священный сей иконостас.»

Его Высочество приблизился вместе с Преосвященным Филаретом к иконостасу, и Митрополит, указывая на образ Пречистые Девы, сказал:

«Вот чудотворная, славная икона Владимирския Божия Матери, писанная св. Евангелистом Лукою, принесенная из Царьграда Князю Андрею Боголюбскому. Под сению позлащенного кивота, нельзя различить ее высокого письма, но я часто утешаюсь оным во время крестных ходов, особенно если солнце озаряет священный лик. Когда Тамерлан двинулся на Россию и уже дошел до Ельца, и, сын Донского, Великий Князь Василий готовился к защите, – тогда Митрополит Киприян послал во Владимир за иконою Владычицы и со всею столицею прибегнул к ее покрову. На том месте, где ее встретили, воздвигнут монастырь Сретенский, и в день ее прихода обратился вспять Тамерлан: с тех пор Церковь празднует крестным ходом 26 августа.»

«26 августа! повторил быстро Великий Князь, это день Бородинского сражения какое стечение воспоминаний!»

Я заметил Его Высочеству, что в тот же самый день и Тохтамыш разорил Москву, после Мамаева побоища, и что вообще месяцы август и сентябрь особенно памятны подобными событиями для столицы: – Поляки 1610 года и Французы 1812 взошли в нее в сентябре.

С благоговением приложился Цесаревич к чудотворной иконе и пожелал знать, как спасена она от нашествия Французов?

«В том же Владимирском соборе, отколе некогда пришла спасти Москву, нашла она опять себе пристанище, отвечал Митрополит. Когда увозили из Кремля священную утварь соборов и Патриаршую ризницу, здесь нельзя было ни до чего коснуться, ибо народ беспрестанно толпился около сих священных залогов: ночью, за несколько часов только до вступления неприятеля, Преосвященный Августин послал тайно взять иконы Иверскую и Владимирскую, и с ними выехал из столицы; прочие же все иконы утратили свои богатые оклады и украшены вновь усердием граждан.»

Тогда Митрополит указал по правую сторону царских дверей местный образ Спасителя, присланный из Царьграда Императором Мануилом в Новгород и взятый Иоанном Грозным из Софийского собора, на память совершенного покорения сей древней независимой области. Подле икона Успения Божией Матери, писанная святым Петром Митрополитом, и другая Благовещения, взятая также Иоанном из великого Устюга, где славилась чудесами: к ней прибегая, преподобный Прокопий Устюжский отклонил от своего города страшную тучу, и не остыло доселе усердие Устюжан к древней своей иконе; после 1812 года они обложили ее опять богатою ризою. Образ Псковской Божией Матери, прежде бывший над южными дверями, теперь в алтаре, но подле сих дверей замечательна икона св. Димитрия Селунского, Ангела Донского Князя, писанная на гробовой доске Великомученика.

«Теперь мы перейдем на левую сторону иконостаса, сказал Митрополит: вот подле Владимирской другая Греческая икона Спасителя; несколько далее есть еще ей подобная, принесенная из Владимира Великим Князем Василием Иоанновичем, при Митрополите Варлааме, который написал своего Ангела св. Варлаама Хутынского у ног Христовых. Тот же Государь поставил здесь икону Богоматери Смоленския Одигитрии, взятую им из покоренного Смоленска, но граждане испросили ее обратно и в память ее торжественного провожания основан монастырь Новодевичий.»

Вслед за Митрополитом Великий Князь взошел в придельную церковь Петра и Павла, смежную с большим алтарем, и поклонился мощам Чудотворца Петра. Над гробом его преемника Феогноста, Преосвященный Филарет показал изваянную из камня икону Великомученика Георгия, которая по преданиям перенесена из Рима; судя по латинской надписи, она посвящена Константину Великому, и, может быть, под видом Георгия, поражающего змия, и спасаемой им Царевны, хотели изобразить избавление Церкви от гонений, равноапостольным Царем. Еще три иконы Божией Матери привлекли внимание Цесаревича: Влахернская, слепленная из воскомастики, которую получил с Востока Царь Алексей Михайлович: другая местная в приделе, – на ней изображена Пречистая Дева с ликами Российских угодников, и подпись ее показывает, что она была украшена чиновниками царскими, за спасение от бед, вероятно, от мятежей Стрелецких: наконец третья икона над жертвенником большого алтаря, называемая Петровскою, писала св. Петром Митрополитом и вынесена некогда из загоревшегося собора Святителем Филиппом первым.

Тогда Митрополит ввел Государя Наследника во внутренность алтаря и остановился с ним за престолом, под сенью трех больших крестов, слывущих Корсунскими, по преданию, которое говорит, что св. Владимир перенес их из покоренной Корсуни в Киев, оттоле же перешли они во Владимир и Москву. На престоле стоял золотой ковчег, изображающий гору Синайскую, великолепный дар Князя Таврического, слитый им из золота Валахского: Преосвященный Филарет вынул из подножия ковчега акты о наследии престола и вручил их Его Высочеству. – Это была одна из самых торжественных минут; посреди общего безмолвия, громко читал Великий Князь отречение покойного Цесаревича и трогательный манифест Императора Александра, коим, применяя к настоящему случаю порядок престолонаследия, свидетельствует свои отеческие заботы о России, и все сие происходило в святилище того храма, где Цари наши приемлют пред лицом Божиим обширнейшее в мире наследие – Россию.

Богатая ризница Успенского собора, которая была вся спасена от неприятеля, ожидала посещения Великого Князя. Там между драгоценными пеленами, блюдами Годунова, дарохранительницами Грозного, великолепным Евангелием Царицы Натальи Кирилловны, всех ближе были родственному сердцу Его Высочества сосуды Императрицы Марии Феодоровны, подножия коих она сама точила из слоновой кости.

Я сказал Великому Князю, что в ризнице хранится сокровище, подобное святой ампуле Реймса, – яшмовый сосуд, из коего помазывают миром при венчании на царство. По древним преданиям он принадлежал еще Кесарю Августу, перешел из Рима в Византию, и оттоле прислан Императором Алексием Комнином Владимиру Мономаху вместе со святыми бармами и царским венцом. Великий Князь пожелал видеть сосуд сей и принял его из рук восьмидесятилетнего старца, отца Иакова, Протопресвитера Успенского Собора. Так древнее величие Рима соединилось с настоящим, не уступающим ему величием России.

Из ризницы не восходили мы выше в придельную церковь Похвалы Божией Матери, что в куполе, где заключались Епископы наши, для выбора Патриархов: но южными дверями алтаря вышли опять в собор к мощам Святителя Филиппа. Великий Князь воздал ему благоговейное поклонение; память его великодушной твердости тронула всех в виду его гроба; Жуковский, полагая, что Святитель остановил Грозного в дверях храма, спросил меня: в которых? но я указал на то Патриаршее место, где стоял Филипп, устремив взоры на икону Эммануилова Спаса, и повторил его замечательные слова. Тогда, увидев на этом месте посох Петра Чудотворца, вспомнил слышанное в обители Нового Иерусалима, о Патриархе Никоне: как, пришедши ночью в собор Успенский, взял он сей посох и послал к Царю письмо о своем видении.

А между тем Великий Князь приблизился к гробам Патриаршим: от Мономахова престола у южных врат и до западных, место их покоя. Митрополит подвел сперва Его Высочество ко гробу первопрестольника Иова и помянул его торжественное избрание Царем Феодором и горькое низложение Лжедмитрием, бедствия отечества, которых он был свидетель, и твердость, с какою отвергал самозванца; потом Преосвященный указал издали на гроб его преемника, великодушного Гермогена, мученика за веру и царство, и подошел с Цесаревичем к священной гробнице его предка Патриарха Филарета. С умилением склонился на нее юный Романов, глубокое молчание водворилось в храме: – это была безмолвная беседа родоначальника с цветущим потомком, тайное благословение Первосвятителя и отца Царей сыну Царя.

У ног святых Митрополитов Киприяна и Фотия, и возле медного шатра сооруженного им для ризы Господней, возлег Филарет Никитич и первый обновил, своим прахом, усыпальницу Патриаршую в Успенском соборе: два его предместника, Иов и Гермоген, сперва погребены были, один в Старице, другой в Чудове. Царь Алексей Михайлович, вняв совету Никона, собирателя великих мужей, перенес их в собор и даже послал в монастырь Соловецкий за мощами св. Филиппа: таким образом нарушился летописный порядок гробниц: Филарет, будучи третьим, занял старшее место и подле него кроткий его преемник Иоасаф; а первопрестольник Иов лег уже после них, и у ног его испросил себе место Патриарх Иосиф, когда сам, предчувствуя свою близкую кончину, погребал здесь перенесенные из Старицы мощи Иова. А вдоль западной стены, от гроба Гермогенова, не прерывается могильный порядок, и по годам расположены четыре преемника Никона: Иоасаф II, Питирим, Иоаким, бодрый пастырь во время смут стрелецких, и наконец последний Адриан, заключивший собою ряд великих Иерархов.

Под сенью медного, искусно изваянного шатра Филаретова, рассказывал Митрополит Великому Князю: как принесена была в дар Царю Михаилу Феодоровичу и Патриарху, отцу его, честная риза Господня, которую Шах-Аббас Персидский взял из Мцхетского собора в завоеванной им Грузии, и что ныне часть ее хранится в алтаре вместе со святым гвоздем и иными святыми мощами, часть же в Петербургском придворном соборе. Его Высочество вспомнил, что, при крещении каждого Императорского младенца, полагают ему в крест малую частицу от ризы Господней: так простирается благословение Патриаршее на все его потомство.

Когда вышли из шатра, я произнес имя Гермогена и указал на стоящий подле гроб его; при этом славном имени с живым участием остановился Цесаревич: гроб сей один оставлен поверх помоста, когда все прочие опущены в землю; так поставил его Патриарх Никон, и не должен был укрываться столь великий страдалец в недрах спасенной им земли: ему есть место в сердце каждого Русского.

С чувством глубокого благоговения простерся Великий Князь пред чудотворными мощами Святителя Ионы и долго смотрел на его нетленную руку; он еще прежде слышал, что некое страшное видение ужаснуло святотатных врагов у сей целебной раки и что после них Чудотворец обретен был с поднятою, как бы грозящею рукою, а его богатая серебряная рака и самый при ней подсвечник остались неприкосновенными. Отрадно было слышать сие священное предание, над гробом Святителя, из самых уст Великого Князя и видеть, как близка его сердцу отечественная святыня. – Чудное поистине событие! не уже ли, в самом деле, Французы не могли распознать металла раки, когда отдирали и медные листы со стен собора, и самый крест Ивана Великого им показался золотым? Преосвященный Августин, несколько дней спустя после удаления неприятеля, ночью, в сопровождении немногих высших сановников, взошел в Успенский собор с робостью, опасаясь взрыва. «Да воскреснет Бог и расточатся врази его,» произнес он в западных дверях храма, и первая открылась его взорам, посреди общего запустения, – уцелевшая рака с почиющим в ней Святителем, а вокруг нее широко очищенный помост; остальная же часть храма исполнена поруганием: горны стояли около стен для плавки металла, количество коего даже было написано мелом на царском месте, 325 пудов серебра и 18 золота; вместо огромного серебряного паникадила в 113 пудов, пожертвованного боярином Морозовым, спускались со свода огромные весы; ободранные иконы были рассеяны по полу, и между ними расставлены, как бы в посмеяние, трофеи рыцарские из оружейной палаты, панцири, щиты и шлемы; похищены богатые раки Митрополитов Петра и Филиппа, и, по чудному Промыслу, мощи первого с тех пор открыты, мощи же св. Филиппа положены были на обнаженной доске престола. – И посреди сих ужасов святотатства серебряная рака и даже подсвечник святого Ионы остались невредимы! – Мимо его, как бы вчужде, протекла страшная буря, бушевавшая по всему собору, и не дерзнула нарушить вечного покоя Святителя. Как объяснить столь дивное событие, если не воздвигшеюся рукою Чудотворца? – «Да воскреснет Бог и расточатся врази его!» воскликнул еще раз пораженный сим явлением Августин и, со слезами восторга, вместе со всеми окружавшими припал к чудотворным мощам.

Митрополит указал тут же Его Высочеству хоругви Спасской церкви, данные сим замечательным Пастырем, вместо знамен, одному из полков славного ополчения 1812 года, и обратил внимание на большую икону Тихвинския Божия Матери, которую в другие смутные времена отечества, после Самозванцев, полномочные Русские отдавали Шведским, в залог верности, при заключении Столобовского мира. Так, от мощей Святителя Ионы, мимо четырех гробниц Митрополитов Геронтия и Симона, свидетелей славных дней Иоанна III, и Афанасия, бывшего духовником Грозному, и венчавшего его Макария, Великий Князь вышел в северные врата из Успенского собора, исполненный его минувшим и сам обещая столько будущего России.

IX. Патриаршая ризница

Напротив Успенского собора находится древняя Патриархия, ныне Синодальное здание, с церковью двенадцати Апостолов и приделом Нерукотворенного образа. – Здесь встретил Его Высочество Архиепископ горы Фавора, Иерофей, присланный за милостынею от Патриарха Иерусалимского. В обширной Крестовой палате, где совершается варение св. мира, рассказывал Митрополит, как в древние годы соединялись в ней Соборы церковные и Патриархи наши принимали Первосвятителей Греческих; здесь же, после произвольного удаления Никонова, Вселенские Патриархи призывали его на суд. Далее взошел Цесаревич в присутственную залу Московской Синодальной конторы, где на время коронаций заседает и Святейший Синод. По выходе из Крестовой палаты, мы поднялись, узкою витою лестницею, в Патриаршую ризницу и библиотеку, которые заключались в двух тесных покоях, – бывшей трапезе Патриарха Никона и его домовой церкви, во имя Апостола Филиппа, где еще видно против алтаря каменное Патриаршее место; прочие же смежные его кельи занимает теперь ризничий, блюститель сей сокровищницы.

Исчислить все, что в ней находится, не возможно в кратких словах: одна библиотека, кроме книг и хартий, собранных из монастырей Никоном, заключает в себе и то богатство рукописей Греческих, которое привезла из Византии и Италии Царевна Греческая София. Несчастный страдалец, инок Максим Грек, вызванный нарочно для их разбора, с горы Афонской, сыном Софии, Великим Князем Василием, воскликнул при виде сего хранилища: «что нигде в Европе он не видал подобного!» и хотя теперь уже многого нет, но еще остались некоторые драгоценные письмена первых веков Христианства, коим недавно удивлялся ученый профессор Маттей, составлявший каталог.

При входе в ризницу представились самые дорогие предметы: саккос св. Петра Митрополита, омофор, так называемый шестого Вселенского собора, а по преданиям принадлежавший, еще во времена первого, Николаю Чудотворцу; клобук первого Патриарха Всероссийского Иова, другой белый клобук Никона, древней формы в виде скуфии, с жемчужным деисусом на челе и таким же изображением трех Святителей Московских и трех Вселенских на воскрылиях, и с яхонтовым крестом, воздвигнутым на вершине. От сего первого шкафа, кругом всей палаты, развешаны саккосы и омофоры всех Митрополитов, начиная с Феогноста, и всех Патриархов, кончая Адрианом; но нет меж ними великолепнее Никоновых, какие дарил ему Царь Алексей Михайлович; от тяжести драгих каменьев и жемчуга один весит более иуда; такая же пышность заметна в его митрах, посохах, панагиях; напротив того большая простота в его домашней одежде, которая необыкновенна только своею длиною и показывает большой рост Святителя: оригинальна его белая пуховая шляпа, одна только забытая в ризнице во время нашествия неприятеля; Французы сняли с нее обветшалый галун, вероятно однако же не на память Патриарха.

Преосвященный Филарет показал Великому Князю, самый любопытный из всех саккосов, принесенный Фотием Митрополитом из Царьграда; до 70.000 жемчужных зерен унизывают сие облачение, на коем вышиты лики Императора Иоанна Палеолога и супруги его Анны, сестры Великого Князя Василия Димитриевича, самого Василия, Фотия и Патриарха Нила: вокруг саккоса вышит также золотом весь символ веры, по-гречески, и он послужил Патриарху Никону образцом для исправления Русского; этот один саккос может уже дать понятие о прочих сокровищах.

На средине другой палаты, т. е. самой церкви Апостола Филиппа, которой все стены уставлены книгами библиотеки, возвышалась пирамида серебряных блюд, чаш, кубков, сосудов, вся домашняя утварь Патриархов, составленная из даяний Царских: с четырех сторон сей пирамиды стояли двенадцать больших серебряных сосудов, вклад Императора Павла, наполненных святым миром (оно отселе рассылается во все епархии); а на самом престоле стоял драгоценный алавастр, в коем, при таинственном освящении нового мира, всегда хранятся остатки прежнего, дабы никогда не иссяк священный его источник. Предание говорит, что алавастр сей есть тот самый, коего миро излила Магдалина на ноги Иисусовы, и хотя нет вероятности исторической в этом предании, подобно как нет ее и в другом, о Кесаревой чаше, служащей для миропомазания, но оба вместе показывают, какую глубокую мысль искони присоединяла Церковь к священному миропомазанию Царей наших: – высший идеал величия древнего мира, всегда олицетворяемый в средние века Августом Римским, и благодать, текущую от самых ног Спасителя, вместе с слезами умиления Мироносицы.

Драгоценные древние кресты, с частицами святых мощей, принесенные из Греции, панагия чудотворца Петра, перстень Святителя Алексия, подаренный ему Ханом Чапибеком за исцеление супруги Тайдулы, панагия и посох Иова, часы и посохи Филарета и вещи прочих Патриархов, портрет Адриана и другой неизвестный, который может быть Филаретов, или, как предполагают, одного из Восточных Патриархов, судивших Никона, все сие, вместе с древними хартиями, постепенно привлекало взоры Его Высочества; но от такого множества предметов и воспоминаний, стесненных в малой храмине, все наконец без различия сливалось в памяти в одно необъятное целое, которое подавляло самое внимание.

В кельях Никоновых простился Великий Князь с Митрополитом и благодарил его за любопытное указание святыни Московской в течение многих дней; Преосвященный Филарет, в свою очередь, излил чувства глубокой благодарности за то милостивое обращение, каким почтил его Великий Князь, и здесь они расстались. – Оставалось еще осмотреть Его Высочеству Теремные церкви и собор Спаса на бору.

X. Теремные церкви

Начали с часовни Печерской, которая устроена позади церкви Положения ризы Богоматери во Влахернах, и Великий Князь поднялся по высокой лестнице, чтобы приложиться к чудотворной иконе: она находится в углублении бывшего церковного окна и, по давнему преданию, никто не должен проходить мимо, не воздав ей должного поклонения. Четыре Московские Святителя, Петр, Алексий, Иона и Филипп, изображены по сторонам Богоматери, а подле них Антоний и Феодосий Печерские; лики угодников объясняют летопись иконы, коей священный подлинник хранится в самой церкви. Как домовая Митрополитов Киевских и всея Руси, икона Печерская странствовала с ними из Киева во Владимир и потом в Москву, где утвердился престол их. Когда двор Петра чудотворца, бывший у Боровицких ворот при церкви Предтечи, перенесен ближе к собору Успенскому и, в память избавления Москвы от Татар, сооружена Митрополитом Ионою домовая церковь Положения ризы Владычицы, некогда также спасшей Царьград от нашествия, тогда и священная икона перешла в новое жилище Святителей: а два ее древние Киевские блюстителя, Игумены Антоний и Феодосий, смиренно уступили места свои подле Богоматери двум новым прославленным Митрополитам, Петру и Алексию. Когда же Царский терем заступил место келий Митрополичьих и пристроился к самой их церкви, тогда умножилось усердие Великих Князей к иконе Печерской, написанной над западными вратами храма, лицом к терему, ибо она сделалась уже ближайшею его хранительницею, и два других Святителя, вновь причтенные к лику Святых, Иона и Филипп, стали еще между двумя первыми Митрополитами и двумя Киевскими отшельниками.

Великому Князю понравилось древнее зодчество церкви Положения риз, тесной, но высокой: на стенах ее изображен в липах весь акафист Божией Матери, Которой некогда воспели победную песнь избавленные граждане Константинополя, когда от погружения ее ризы возмутились волны и рассыпались суда вражия. Пред старинным иконостасом стоят, по обещанию Патриарха Иосифа, четыре большие местные свечи, как свидетельствует надпись: древние царские врата вставлены были в высокое окно, на западной стене, позади самой иконы, что в часовне. В таком уважении всегда был сей образ Печерской Богоматери, что и в Успенском соборе написан он на горнем месте; ибо Митрополиты, оставив сперва колыбель нашего Христианства, Киев, и потом утратив его совершенно, не хотели однако же отказаться от драгоценного для них титла Киевских и всея Руси.

При выходе из северных дверей церкви Положения риз в теремные сени есть крутое крыльцо, спускающееся прямо к западным вратам Успенского собора. Здесь всегда ходили Царицы и Царевны на молитву, и самые Цари во дни неторжественные, ибо это было женское отделение дворца, и первая церковь, которая встречается в темном переходе, называлась, по описи времен Царя Феодора, церковью Великомученицы Екатерины, что у Царицы Натальи Кирилловны на сенях; она переименована была ее супругом в память семейной радости. Однажды на соколиной охоте, близ Москвы, увидел он во сне св. Екатерину, которая возвестила ему рождение дочери: изумленный Государь, возвращаясь в столицу, встречен был вестью о счастливом разрешении Царицы и, исполненный благодарности, основал на месте явления женскую Екатерининскую пустынь, а в теремах велел переименовать бывшую церковь преподобные Евдокии в честь Великомученицы; но чтобы сохранить и престол Ангелу своей матери, Царицы Евдокии Стрешневой, устроил оп придел, вероятно, в обширной трапезе, ныне закладенной, где также был и другой, святого Онуфрия, на память дня ее рождения.

Екатерининская церковь называлась и венчальною, потому что в ней совершались браки Царевен и Великих Княжон, которые не венчались в соборах; древние иконы святых Евдокии и Екатерины стоят в ней местными и доныне. Сюда прибежал ночью, из Успенского собора, испуганный блюститель Патриаршего престола, Митрополит Иона Ростовский, к Царю Алексею Михайловичу с вестью, что во время утрени Патриарх Никон, с братиею Воскресенской обители, торжественно вступил в храм и стал на свое место с посохом Петра Чудотворца: сюда же собрал Государь для совета духовенство и бояр своих, которые не дали ему видеть Патриарха; он только принял письмо его, где излагал свое видение Никон.

Шесть различных Сивилл написаны на клиросах сей церкви, – любимое украшение времен Алексея Михайловича, по той мысли, что Сивиллы, хотя и в язычестве, прорицали о Христе; для лучшего слуха вделаны в стенах кувшины; в алтаре же открывается правое окно, прямо к Печерской часовне, чрез которое Цари наши молились на чудотворную икону Богоматери. Великий Князь не ожидал, чтобы часовня сия была так близко и. услышав, что в теремах находится до семи церквей, дивился странному их расположению в здании, где многочисленные приделы, часовни, палаты, сени и переходы, составляют один священный лабиринт, которому нигде нет подобного.

Следуя далее по темному переходу, отделяющему церковь и трапезу св. Екатерины от золотой Царицыной палаты, мы вышли в открытые сени, ведущие в большую церковь Рождества Богоматери. Она сооружена на место другой, гораздо древнейшей, которую основала супруга Донского св. Евдокия, в память победы над Мамаем, одержанной в праздник Рождества Богоматери, и сия первоначальная церковь недавно открыта под сводами новой. Два придела находились в верхней, как и в Екатерининской, во имя Марии Магдалины, Ангела Царицы Марии Ильиничны, первой супруги Алексея Михайловича, и во имя Никиты Столпника, вероятно, на память дня ее рождении. Здесь, позади правого клироса, стояло ее царское место, с весьма древнею иконою Иерусалимския Божия Матери, которую потом взяли в собор Успенский: остались еще две замечательные иконы, Тихвинския и Феодоровския Богоматери; последняя была в большом уважении у всего дома Романовых, ибо ее священным подлинником, находящимся в Ипатьевском монастыре, умолен был на царство юный Михаил Феодорович: но богатый оклад, пожертвованный Царевною Мариею Алексеевною, как еще о том свидетельствует подпись, похищен неприятелем. В обширной трапезе стояла изразцовая печь с лежанкою, где по преданию садились Царицы наши, во время шестинедельного срока после родов, и сквозь отверстое окно в церковь могли слушать божественную службу.

Оттоле мы перешли, сквозь терема, на противолежащую широкую площадку, с которой спускается открытое крыльцо к Спасу на бору, а вверх идет такая же крутая лестница к Спасу золотой решетки: она была прежде совершенно прямою, но закруглена при построении нового дворца. С сей площадки величественно подымается четырьмя ярусами все оригинальное здание узорочных теремов, в прихотливом вкусе старины собственно Русской, без примеси иноземной. Пестрое для глаз, давно отвыкших от подобного зодчества и еще более от таких украшений, опо мило и близко сердцу, потому что сейчас отзывается чем-то родным и, увидя его, с первой минуты невольно скажешь: это наше! В нижнем ярусе обитали Царицы, от Грановитой палаты до самой церкви Рождества: над ними в тесных низких покоях, но обычаю того времени, жили их дочери Царевны. Третий и четвертый ярусы надстроены Царем Михаилом Феодоровичем для сыновей своих Иоанна и Алексея, как о том свидетельствует надпись: но, после ранней кончины брата, обитал там один Алексей Михайлович; вверху одна летняя светлица с вышкою, для прохлады в полуденный зной; а в жилом ярусе, разбитом на многие покои, еще и доселе отличается наружными изваяниями любимое красное окно Царя, подле которого стоят его древние кресла. Все эти покои, долго бывшие в совершенном запустении, отделаны теперь внутри с чрезвычайным великолепием, во вкусе частью Московском, отчасти Византийском, с иконною живописью по золоту на стенах, с резьбою на помосте и цветных окнах, и с пышною утварью того века.

С площадки любовался Великий Князь красотою теремной архитектуры и обратил внимание на гербы всех Российских княжеств, изваянные и выкрашенные вдоль узорочного фронтона. Над входом в сени Грановитой палаты сохранились три углубления для икон: Спасителя, Богоматери и Предтечи, составляющих обычный деисус; под ними два крылатые грифона, баснословные стражи недоступных сокровищ, по обеим сторонам Византийского двуглавого орла; – это державная мысль Иоанна III, усвоившего себе герб Империи. Он поставил и по другую сторону сеней Грановитых, с Красного крыльца, – погонь, герб Литовский, также между грифонами: ибо, выдав дочь свою Елену за Великого Князя Александра, простер мысль и на Литву, от коей отторг несколько уделов. На малой теремной башне, у золотой решетки, заметил Великий Князь два стенные образа: один Успения Богоматери, другой Софии Премудрости Божией, оба на память престольных соборов, Киева, Новгорода, Владимира и Москвы, празднующих Успению и св. Софии; но здесь образ Софийский списан с Новгородского, а не с Киевского. Премудрость Божия изображена в виде крылатого огненного Ангела на престоле, ибо Пророк Исаия называет Христа Ангелом великого Совета, и, чтобы удалить всякое сомнение о значении Ангела, сам Спаситель изображается над престолом; по сторонам же, как ближайшие орудия Промысла Божия о мире, предстоят Богоматерь, в Коей воплотилась сия Премудрость, и Предтеча, первый ее благовестник и представитель обоих заветов Бога с человеками. В Киеве та же икона, св. Софии написана в образе Богоматери, с проявляющимся в лоне ее Предвечным Младенцем, стоящей в храме между семью столбами, а по сторонам Ее, на семи ступенях, семь Пророков и сверх надпись: «Премудрость созда себе дом и утверди столпов седмь».

По высокому крыльцу золотой решетки, уставленному древними львами Иоанновыми, поднялся Великий Князь в придворный собор Спасский, где Царь Алексей Михайлович принимал челобитные из рук Никона, бывшего еще Архимандритом Новоспасским, и, не выходя из церкви, давал решение. Одиннадцать золотых глав венчают собор сей, с тремя при нем церквами; замечательны его древние местные иконы: Лонгина сотника, к которой с усердием притекал Василий Темный и оставил ее в наследие своему роду, Феодора Стратилата, Ангела двух наших Царей, и важнейшая Нерукотворенного образа, принесенная но преданию из Греции Царевною Софиею. Не она ли, быть может, соорудила и собор Спасский за золотой решеткою, над великолепным дворцом своего супруга, на память нерукотворенного Спаса, Который перенесен был из Эдессы еще в не разоренную ее родину Константинополь? – смежная придельная церковь Предтечи, во имя Ангела Великого Князя Иоанна, способствует сей догадке.

Над нею находится тесная Распятская церковь, любимая Царя Алексея Михайловича, где он избрал себе уединенное место для молитвы пред большим распятием и окружил себя изображениями страшного суда; все иконы вышиты руками дочерей его Царевен, письмо же их Итальянское, а не Греческое. Малая дверь ведет из сей церкви на хоры, расписанные картинами Страстей Господних: но сии хоры принадлежат уже другой смежной церкви Словущего Воскресения, которая празднует обновление Иерусалимского храма. Не было ли это малым подобием или воспоминанием Нового Иерусалима? ибо и здесь церковь Распятия, подобно Голгофе, находится в верхнем ярусе церкви Воскресения, а самый праздник обновления знаменует, может быть, общий подвиг Царя и Патриарха при созидании обители, по образцу святого Гроба. Сивиллы изображены на вратах церкви; большое паникадило, внутри которого были часы, висит на своде, и древняя икона Полоцкия Божия Матери, взятая Царем Алексеем Михайловичем из завоеванного им Полоцка, поставлена местною в иконостасе: богатое украшение ее похищено Французами.

С открытой паперти, окружающей церковь Воскресения, осматривал Его Высочество то место, отколе, как говорят, бросился отчаянный Лжедмитрий, чтобы спастись от погони, на Царе-Борисов старый двор; должно однако же предполагать, что сие падение совершилось из нижнего яруса, хотя в том же месте. Но древний дом Годунова, где он так пышно жил царедворцем, и где так бедственно погибло его семейство, уже не существует, равно как и старый Патриарший дом и Троицкое подворье, где Архимандрит Дионисий с Келарем Аврамием приступили к избранию Михаила: местность их заняла новая оружейная палата.

Мы спустились от золотой решетки в нижний ярус теремов, в золотую палату Цариц, которая называлась также и Патриаршею: ибо в ней принимали они Первосвятителей, на краю своих покоев. Палата сия украшена была Царем Алексеем Михайловичем и оттого написаны в ней Ангелы его дочерей, и потом вторично обновлена в коронацию Императора Павла. На сводах ее изображено: видение победоносного креста Царем Константином, подобно как и в Грановитых сенях, и обретение животворящего Креста Еленою: крещение и подвиги Великой Княгини Ольги; победа великомученика Димитрия Солунского над Батыем, в память явления на Донской битве; весь синаксарий в лицах первой недели великого поста, о восстановлении святых икон, и легенда о Царице Динаре, дочери Иверского Царя Александра Мелеха, воевавшей с Персами. Место царское должно по обычаю искать в правом красном углу, под деисусом и другими иконами. В сей золотой палате Царь Казанский, Шиг-Алей, на коленях, умолял о прощении за свою измену гордую мать Иоанна Грозного, Елену; здесь же Патриарх Константинольский Иеремия, поставив первого нашего Патриарха Иова, осенил благословением супругу Феодора Царицу Ирину, а, спутник Патриарший, Архиепископ Элласонский Арсений описал великолепие палаты. Своды ее были покрыты золотом и мусиею, окна украшены богатыми завесами, пол устлан коврами с изображением ловлей, серебряная утварь и раззолоченные ваяния зверей и птиц украшали храмину; на своде висел металлический лев и держал кольцом свитого змия, с которого спускались драгоценные подсвечники; пышность царского чертога поразила пришельцев Византийских.

Из золотой палаты малая дверь ведет в темный переход к Екатерининской церкви; вероятно, не было иного выхода во внутренние покои, совершенно отделенные от приемных на половине Цариц: а знаменитые царские палаты: золотая, серебряная, подписная, ответная, панихидная, столовая и другие, разобраны были за ветхостью в царствование Елисаветы Петровны. Теперь на их месте новый дворец; осталась одна Грановитая палата и пред нею сени, где у самого входа изображено, не без цели, видение Иисусом Навином Архангела Михаила, который говорит ему: «иззуй сапог свой, ибо место сие свято;» так священно должно быть для каждого жилище Царей.

Великий Князь посетил и древнюю церковь Рождества Богоматери, нечаянно открытую под теремами, когда проломали их каменный помост для устроения нового крыльца. Она складена вся из белого камня, но свод над алтарем обрушился еще в 1480 году и доделан кирпичем: не это ли было причиною упразднения церкви, когда воздвигал Иоанн III свой теремный дворец, ибо уже более двух сот лет молчат об ней летописи, и со всех сторон она застроена, как в каменном гробу. Неизвестно также, где придел Воскресения Лазаря, сооруженный тою же св. Евдокиею; зодчество церкви напоминает Троицкий собор в лавре: три длинные окна в полукружии горнего места, два столба по средине, и в одном из них углубление для царского места, а на верху еще виден Ангел страшного суда, с надписью: «Ангел Господень трубит на землю». Позади столба другое каменное место иссечено в стене, и в противоположном углу складен малый затвор, где с трудом может поместиться один молящийся; после Спаса на бору это, вероятно, древнейшая церковь.

XI. Спас на бору

И в храм Спаса вступил Государь Наследник. Еще первый Князь Московский, Даниил Александрович основал здесь, в густом бору, деревянную церковь Преображения на’ том месте, где была хижина отшельника Вуколы, как бы в знамение грядущего преобразования дикого бора в великолепную столицу. Сын его, Иоанн Калита заложил каменную церковь и перевел к ней, с Москвы реки, первоначальную обитель отца своего: но Великий Князь Иоанн III, уже исполненный величием царским и желая расширить свои палаты, в самый год свержения ига Татарского, перенес обитель Спасову на новое место, и с тех пор оставался здесь один собор. Иоанн Грозный пристроил к нему придел трех исповедников: Гурия, Салмона и Авива, после разорения Новгородского, ибо такой же находится в Софийском соборе. Были и еще четыре придела у Спаса: Великомученика Мины, трех Святителей, Архангела Михаила и Спиридона Тримифунского, но они упразднены. Весьма древни местные иконы сего собора: с образом Преображения едва ли не закладывалась самая Москва; а прочие иконы, Сретения Богоматери и Симеона Богоприимца, перенесены из бывшего Сретенского собора, который воздвиг Иоанн Грозный на сенях у своих детей. Он был сломан в исходе минувшего столетия с прочею частью теремов, простиравшихся от церкви Предтечи, что у Боровицких ворот, кругом всех соборов до Николы Голстунского.

Его Высочество с благоговением поклонился здесь великому просветителю Перми, первому ее Епископу Стефану, и в кратких словах я помянул его Христианские подвиги: как, с юных лет проникнутый духом Апостольским, сложил он грамоту для языка Пермского и один погрузился в дикие леса, чтобы извлечь из мрака язычества народ, который приобрел он не только Церкви, но и государству. У гроба столь знаменитого Пастыря, в первоначальном соборе столицы, окончил Великий Князь благочестивое обозрение ее памятников. Проникая все глубже в священную древность, он достиг наконец до основания, положенного ей Князем Даниилом, сыном того святого Невского, который есть его собственный Ангел, и по дивному Промыслу блюдет новую столицу России.

В день своего отъезда Его Высочество вышел уже в дорожном платье, чтобы еще однажды помолиться в Чудове монастыре, над ракою Святителя Алексия и, поднявшись от святых мощей, вспомнил с сердечным умилением, что Императрица Мария Феодоровна положила его при крещении в раку к Чудотворцу. Утешительно было слышать из самых уст Цесаревича о таком духовном его сближении с великим Святителем, который издавна привык быть добрым пестуном Великих Князей наших, но только двух, отечески, принял в свою спасительную раку; – первый из них был великий младенец Петр.

1837.

I. Кремль

Отрадно стоять на высотах Кремля в час всенощной, когда на зов златоглавого великана, внезапно и со всех сторон, откликаются его бесчисленные дети и ходит гул в дрогнувшем эфире, серебристый, многоглагольный, слитый не из одних звуков, но из чувств и мыслей и слов, которые, однако же, не опускаются до земли: язык неба плавает в небе, обтекая столицу своим медным гимном. Это священные кимвалы полчищ ангельских, стражей Русской земли, вечно бодрствующих над богохранимым градом для отгнания лукавых князей тьмы. А между тем под сенью благовествующего неба сладко упокоевается земля, как бы на лоне у матери, и светел вечерний лик белокаменной Москвы, и синих вод ее и зеленых садов, в последний час угасающего дня, который будто нехотя расстается с нею, убирая, как невесту, своенравными цветами, – где только можно медлят запоздалые лучи его, то догорая золотом на сонме куполов и крестов, то девственным румянцем на стенах храмов, то воздвигая белые призраки башен из массы зданий. Но эти призраки, подымаясь как бы из тьмы времен, гласят о славном минувшем; это громадная летопись нашего царства, каменные грани, которые ставили предки на рубеже веков, ознаменованных великими деяниями, чтобы при виде их потомки укреплялись молитвою на новые подвиги. Прямо против Кремля церковь Черниговских чудотворцев, где долго покоились святые мощи князя Михаила и боярина Феодора, кровью запечатлевших веру во Христа пред диким Батыем; далее, позади величественных храмов Пятницы, «Всех скорбящих» и Климента, Папы Римского, главу коего принес св. Владимир из покоренной Корсуни, яснеют вдали древние башни Симонова, память первой победы над татарами. Сергий, молитвенно двинувший рать Донского на Мамая, указал и место для обители благодарному князю. Левее одиноко восстает величавая колокольня Новоспасская и с нею воспоминание другого конечного торжества над монголами – это бегство последнего хана Ахмата и падение Золотой Орды, два века тяготевшей над Россиею, и величие Иоанна, собирателя Руси, соорудившего обитель в лето свержения ига. И третья славная обитель виднеется правее Симонова из толпы церквей, Донская именем и отголоском первой победы. Сергий и витязь, сокрушитель Мамая, опять действуют чрез два столетия, уже под стенами Москвы.

Икона, сопутствовавшая доблестному князю Донскому в час решительной битвы, и самый образ святого пустынножителя оградили здесь стан ратный последнего из дома Рюрикова и, как некогда с полей Куликовских Мамай, так бежал с Воробьевских высот Девлет-Гирей Крымский, оттоле пожиравший взорами Москву. Такою славою побед увенчан горизонт ее! – От подошвы сих живописных гор, ныне осененных мирною рощей, скромно течет Москва-река, как римский Тибр, свидетель стольких браней, вся упоенная вражьей кровью; но зарева и битвы будто забыты ею, их унесла с собою мимотекущая волна; она же весело кропит зеленые брега свои, усеянные нивами и садами, и синей лентой вьется между ними, доколе мало-помалу не втекает в пышную ограду храмов и палат. Тогда, ударяя звонкой струею в каменные арки моста, как бы в струны гуслей, плещет она и под седую стену Кремля, который любит смотреться в ее зеркале со всеми своими куполами и бойницами; полная его златоверхою славой, она опять ударяет волнами в другие арки, журча свою тихую песнь, и, как резвое дитя, скользит сквозь них от величавого надзора древней матери-столицы, опять в привольное лоно своих рощ и полей, к стадам, пасущимся на зеленых лугах Симонова.

Вот засыпает Кремль, и Москва у ног его; но вокруг ходит по небу луна, как бы на страже его святыни, и бодрствуют при свете лампад лики святых у входа в каждый храм. Отрадно для взоров и сердца такое слияние света небесного с земным, и там, куда не досягает широкий луч месяца, заслоненный громадою соборов или уступом высокого терема, там яркой звездою горит во мраке богатый венчик над иконой, и озаренное им лице Пречистой Девы приветливо улыбается с Божественным Младенцем мимоходящему поклоннику. Все тихо и будто мертво, если только может быть мертво в Кремле, где живы и сами усопшие, спящие в раках, как бы на ложах ночных. Под южной стеною не плеснет ни одна струя Москвы-реки, не слышно и позднего гула на двух ее мостах, опоясавших Кремль, – лишь изредка легкий ветер зашевелит звеньями крестовых цепей на соборных главах, и Спасская башня, одна ведущая речь за всех зубчатых сестер своих, начнет считать боем часов мимотекущее время, как считает свои сокровища богатый, или подымается внезапно от Ивана Великого протяжный оклик часовых, чтобы, отозвавшись во всех вратах и бойницах, опять оставить седой Кремль его ночному безмолвию, его безмятежной святыне, где от избытка небесного земное кажется излишним.

1840.

II. Благовещенский собор

Ночь: заключены соборы Кремля; из одной только открытой паперти, как из глубокого жерла, льется отрадное мерцание невидимой лампады, которая невольно манит запоздавшего из внешнего мрака в гостеприимную сень святилища. – Он всходит по звонким ступеням; шаги его говорят под отзывными длинными сводами, и рядом с ним идет его тень, мгновенно теряясь в узких окнах и застилая собою древние лики, вдоль по стене. Что дальше, то яснеет углообразная паперть, доколе на крутом ее повороте внезапный блеск огромного паникадила яркой струею не ударит из-под самых сводов по лоснящимся камням, как искрометная волна водопада, мгновенно ринувшаяся с утеса. От лика Спасова, одеянного светом как ризою, повсюду льются широкие лучи, и вот загораются окрест горние изображения Св. Троицы в виде трех Ангелов-путников, посетивших древнего патриарха, и вся книга земного родства сына Давидова, сына Авраамова, с ликами семидесяти апостолов, проповедавших слово его по вселенной. – Такое обилие света истекает от чудотворной иконы Того, кто Сам был свет миру.

Но в какое святилище служит преддверием сия таинственная паперть, полусветлая, полумрачная, где так ясно все горнее, а темен вход? – Это храм Благовещения, третий именитый собор кремлевский, прислоненный к палатам царским, как домашняя сокровищница молитвы блюстителей земли Русской. Из Грановитой палаты, по летописным ступеням Красного крыльца, истертого стопами великих мужей, мимо медных львов Иоанна, грызущих щиты свои, открывалось при плесках народных шествие царей наших, когда спускались они в собор Благовещенский для брачных торжеств, которые сулили светлою надеждою России и прочностью ее грановитому престолу. Радостен был для нее и рассвет каждого царственного младенца, просвещаемого водою крещения, в стенах того же святилища, иногда уже на вечере дней державного отца, который, передав его залогом грядущего счастья своему народу, сам отходил к спящим предкам, в соседний собор Архангельский. Остановимся и мы на ступенях Красного крыльца, и оттоле в утреннем свете окинем благоговейным взором златоглавый храм, который весь исполнен глубокою молитвенною мыслию.

Четыре легких купола, окружающие главный, не служат только украшением, обычным для соборов, в знамение четырех Евангелий, на коих утверждена Церковь: нет, в каждом из сих куполов есть малый горний храм, так что в один молитвенный час из одного святилища пять Божественных литургий могут возносить Бескровную Жертву. Кроме одного только придела во имя Св. Александра Невского, посвященного некогда памяти Великого Василия, который был ангелом обновителю собора, прочие три относятся к основной мысли храма и дополняют великое торжество Благовещения меньшими празднествами: в честь Архангела Гавриила, вестника небесного мира, и в честь Богоматери, Которая послужила храмом для Воплощенного; наконец последний придел, Входа Спасителева в Иерусалим, напоминает нам, что чрез его торжественное вшествие в земной Сион открылись для нас врата небесного.

На северной стене собора, против Красного крыльца, изображено Благовещение, не в том, однако, виде, в каком мы привыкли видеть сию икону. Не в убогой храмине является благовестник-Ангел молящейся Деве, но сидящей с водоносом у кладезя Галилейского; ибо местное предание гласит, что когда смиренная Мария, подобно прочим девам Израиля, выходила каждый день к истоку водному, однажды явился ей Ангел на истоке с благодатною вестью; самый колодезь доныне показывают внутри убогой церкви, принадлежащей православным в Назарете. – Вероятно, один из Патриархов Иерусалимских, посетив отечество наше, принес с собою и сие предание, которое изобразили на том храме, куда обыкновенно слагались священные приношения восточных иерархов: святые мощи и кресты, доныне составляющие лучшее сокровище Благовещенского собора. Там, в числе неоцененных даров Востока, хранятся еще крест царя Константина и другой, присланный императором Комнином Мономаху, и два рукописных Евангелия, исхода XI века, и сосуды четырнадцатого, принадлежавшие Новгородскому владыке Моисею с прочею драгоценною утварью.

Над входом в паперть есть другое изображение Пречистой Девы, составленное из олицетворенных песней Ее акафиста. Она представлена как одушевленный храм Господа, все содержащего в деснице Своей, Который, как не – порочный агнец, пасется на лоне Марии, приемля песнь Ангелов, поклонение пастырей и дары волхвов, вопиющих: «Радуйся, Агнца и Пастыря Матерь, селение Бога и Слова, заря таинственного дне». Вся левая сторона паперти исписана страшным треволнением пророка Ионы, поглощенного тридневно в персях китовых, ибо он также был таинственным образом воплощения и погребения Христова. При воззрении на сию бурю морскую в преддверии мирного храма невольно исторгается из уст тихая песнь канона Богоматери: «Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек вопию Ти: возведи от тли живот мой, многомилостиве».

Три благоверных князя встречают молитвенников почти на первых ступенях: святой князь Даниил, основатель княжения Московского и всей грядущей его славы, которого нетленные мощи положены в твердую основу первопрестольному граду, и правнук Даниила, Донской, сокрушитель Мамая, выступивший против неверных с иконою Богоматери, которая хранится в соборе, и обновитель храма, сын великого Иоанна Василий; все трое изображены на стенах преддверия.

Ряд мудрецов языческих и ветхозаветных прозорливцев начертан также на столпах и в простенках сей глубокомысленной паперти с хартиями своих изречений в руках, дабы видела христианская Церковь, что не только Ветхий Завет раскрывал тайну о воплощении Мессии, но что и посреди народов языческих просиявал иногда отблеск сего невечернего света, в мужах, которые, не ведая закона, творили законное по природе. Разум человеческий, не ослепляемый мудрованием плотским, восходил иногда и до созерцания Божественных истин, потому что, говорит апостол Павел, «Сам Бог явил нам все, что о нем знать можно, и невидимое Его, присносущная сила и Божество от самого сотворения мира видимы чрез рассматривание тварей, так чтобы не познавшим и не чтущим Бога быть безответными»1. Сие глубокое слово апостола хотели выразить в лицах благочестивые строители храма, поместив в его преддверии двенадцать философов и с ними шесть пророков Израиля, возводящих постепенно своими видениями до книги родства Иисуса Христа, начертанной на сводах. Кто же сии избранники ветхого мира и завета, поставленные, однако, не в летописном порядке, у которых время стерло в руках некоторые изречения их хартий?

Первый – Аристотель, основа схоластики средних веков, указывающий в свитке своем на первоначальное сознание троичности Божества: «Первее Бог, потом же Слово, и Дух с ними един». – Подле него Сивилла, благословляющая Господа Бога Израилева, «яко посетил и сотворил». Великий труженик Анахарсис, много скитавшийся по вселенной, постиг, «что уныние есть пагуба человекам и всяческим, яже суть в них». – Менандр, один из поэтов Греции, проклинает всякого не любящего Бога: «Иже бо не любит Создателя своего, да будет проклят». – Жизнеописатель великих мужей, Плутарх, внушает нравственность языческому миру: «Бога бойся первее, родителям повинуйся, иереи хвали, старцы честне почитай». – Вот и Анаксагор, один из глубоких мыслителей образованной Греции, предостерегает, что «беду приемлет всяк высше испытуяй о Бозе, яже не подобает». – Стоик Зинон говорит по горькому опыту, что «юность ниже добра, ниже зла». – Историк Фукидид и великий астроном Птоломей не оканчивают речей своих, которые для нас утрачены. – Но вот и таинственный Трисмегист, источник всей мудрости египетской, возвещает, что «не созданные естества и божественные рождения не имеют ни начала, ни конца». – Сократ, запечатлевший смертью свою нравственную проповедь, твердо исповедует, как бы пред Ареопагом, что «доброго мужа никакое зло не постигнет, что душа наша бессмертна, по смерти же будет добрым награда, а злым наказание»; и невольное сознание исторгается из уст славнейшего из учеников его, Платона: «Должно надеяться, что Сам Бог ниспошлет небесного учителя и наставника людям».

Пророки наводят светильник Духа Божия на сие пробуждение человеческого разума и движут пред собою веки к познанию Богочеловека. Даниил, верно предсказавший чрез семьдесят таинственных седмин самый год Искупительной Жертвы, предвидел также в образе златоглавого истукана с серебряными персями, медным чревом и полужелезными, полускудельными ногами четыре земных царства, над обломками коих вознесется одно небесное и обнимет весь мир, хотя, по-видимому, оно возникнет от неприметного начала: «Аз видех гору несекому, от неяже отсечеся камень, без рук, и истни глину, железо, медь, сребро и злато». Еще прежде него взывает Исаия, более евангелист, нежели пророк, как бы очевидный свидетель воплощения за восемь веков до Христа: «Се Дева приимет во чреве и родит Сына, и нарекут Ему имя Еммануил». И пророк Иоиль видит благодатное явление Духа: «Излию Духа моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дщери ваши, и в те дни всяк, иже призовет имя Господне, спасется». Иона, образ погребенного, вопиет посреди своих треволнений: «Жив Господь, жива душа твоя, аще отстанет от беззаконий». И отец царственного Давида, Иессей, из свитка пророка Исаии, свидетельствует о себе и о грядущем Мессии: «Жезл из корени Иессеева, и цвет от корня его взыдет, и почиет на нем Дух Божий»; а Соломон, создавший храм истинному Богу, постиг, кого знаменует храм сей: «Премудрость созда себе дом и сотвори столпов седмь».

Символические изображения продолжаются и при входе в самое святилище с некоторою примесью мудрований позднейших. Налево от западной двери начертана на стенах олицетворенная земля в образе жены, держащей на лоне своем кошницу, из которой исходят Адам и Ева; вокруг них все существующее на земле, в воздухе и под водами, а подле – адское мучение врага, искусившего человеческий род. По правую сторону дверей изображение Небесного Царства, привратником коего один из апостолов со знаменательными ключами, а пред вратами сидят три древних патриарха, Авраам, Исаак и Иаков, держащие на лоне своем души в образе младенцев. В арках над сими картинами земли, ада и рая таинственные видения Апокалипсиса: с одной стороны Вавилон, великая мать мерзостей земных, в образе жены на звере багряном, облеченная порфирою, со златою чашей в руках, полною всяких скверн, сама упоенная кровью святых, свидетелей Христовых; подле седмь ангелов с трубами, стоящие посреди безмолвия неба; еще один ангел вознес в златой кадильнице молитвы святых с дымом фимиама и потом поверг на землю кадильницу, и сделались гласы и громы, молнии и землетрясения.

А на противоположной стороне: светлое облако, на котором сидит подобный Сыну человеческому, в золотом венце, с острым серпом в руках, ибо уже созрела на земле жатва; он бросил серп, и пожата была земля, и вот сквозь отверстое небо скачет конь белый; сидящий на нем верен и истинен: очи его как пламя и много диадим на главе; он облечен в ризу, багряную от крови, и на челе его написано имя, которое никто не знал, кроме него самого, доколе не открыл миру: имя сие – Слово Божие, а за ним потекли воинства небесные, облеченные в виссон белый и чистый. – Так пророчества ветхозаветного мира при переходе из паперти в храм сменяются откровениями последних дней новозаветного мира о вечной славе Церкви торжествующей, после всех ее земных искушений.

Тесен внутри, но благолепен малый храм, исписанный золотом по стенам, устланный яшмою вместо мрамора. Отрадно в нем для сердца, особенно когда с открытием царских врат расширяется святилище зрелищем алтаря, исполненного ликами апостолов и святителей; они представляют собою полноту Вселенской Церкви, похваляющей Пречистую Деву пред горним престолом Господа Сил.

На четырех столпах возносится легкий купол; два из них, посредине церкви, украшены также знаменательными иконами, как и сама паперть, своды и стены. Образ Страстной Божией Матери на правом столпе обнесен ликами архангелов и праведных жен, мучениц и пророчиц, равноапостольных княгинь и цариц, из коих некоторые были ангелами наших. К сему же столпу прислонено со стороны иконостаса царское место, с иконою Живоначаль – ной Троицы, под богатым навесом, по сторонам коей стоят княжеские мученики Борис и Глеб. Это дар Годунова, особенно пышного в своих даяниях Церкви, который как будто искал воздать небу за похищенное им на земле.

На левом столпе расположены по красному бархату драгоценные кресты образа и панагии, которые носили цари наши во дни торжественных выходов, и под ними начертана в кратких словах вся летопись собора: «Во славу святыя, животворящия, единосущныя и нераздельныя Троицы, Отца, Сына и Святаго Духа, в честь и память преблаженныя Девы Марии, святая соборная, честнаго Ея Благовещения церковь, создана бысть у сеней двора Государева, повелением благовернаго Великаго Князя Мо- сковскаго и всея России, Василия Димитриевича, в лето Р.Х. 1397, и по его же повелению, в 1403 году, украшена бысть иконным писанием; но по усердию и воле благоверного В. К. Московского и всея России, Иоанна Васильевича, та первозданная церковь, в 1472 году, разобрана и на месте ее воздвигнут сей, в настоящем виде собор, который со всеми бывшими и ныне существующими при нем придельными храмами освящен Геронтием Митрополитом Московским и всея России, Августа в 8 день, лета 1477: иконописью же по стенам украшен при Великом Князе Василие Ивановиче в 1508 году. Оная иконопись возобновлена, при благочестивом Государе Царе и Великом Князе Петре Алексеевиче, в 1697 году; потом же повелением Екатерины II, в 1770 году, и опять императором Александром I, в 1801 году, внешнее сего собора благолепие возобновлено, и выстлан в паперти пол камнем, повелением императора Павла I, в 1799 и в 1800».

Верх благолепия соборного – роскошный иконостас; пять местных икон по правую сторону царских врат и четыре по левую, замечательны своими символами или достоинством историческим. Образ библейского Шестоднева, на коем представлено сотворение мира видимого и человека в состоянии невинности, стоит подле лика Искупителя, который окружен изображениями евангельскими Его жизни и страданий для возвращения падшего человечества к первобытной невинности. Прилично и выражение благодарного сердца, Пречистой Матери Господней, в олицетворенных песнях акафиста на полях Ее иконы. Есть и другое изображение молитвы, или деисис (от греческого слова «деисус» – молитва), на котором представлены Пречистая Дева и Предтеча, молящиеся Господу Иисусу, а вокруг них лики всех святых молитвенников. Оно стоит подле Тихвинской иконы, восходящей до времен Иоанна III.

Но два главные образа, Спаса и Божией Матери, сосредоточивают в себе всю древность и всю святыню храма и, как два благодатные ока, приветливо смотрят на входящих в святилище. Одна икона изображает Великого Архиерея, Господа Иисуса Христа, сидящего на Престоле славы, и подпись свидетельствует о давних годах ее и о тех священных лицах, которым принадлежала: «В лето миробытия 6845, от Р.Х. 1337, сия чудотворная икона Спасителя написана, при державе Великого Князя Иоанна Даниловича Калиты, многогрешным Михаилом, поднесена бысть святому Владыце Моисею, от святого Петра Митрополита Московского, в лето 1325, из Архимандритов Юрьева монастыря, в Великом Новграде».

Другая икона, Донской Божией Матери, храмовая собора, с изображением Ее успения на задней стороне и с осмнадцатию ликами праматерей ветхозаветных, начиная от Еввы, над которыми так высоко вознеслась Пречистая Дева, Матерь воплощенного Сына Божия. Рука врагов, похитившая драгоценную ее ризу в 1812 году, не коснулась златокованого обруча, который показался им медным. Славное имя Донской присвоено ей в память Куликовской битвы, на которое последовала за мужественным Дмитрием; ибо князья наши всегда почитали заступницею своею Божию Матерь, и Ей празднуют все первопрестольные со – боры столиц, под именем ли Святой Софии или Премудрости Божией, для которой послужила Она домом, или тех местных явлений, какими прославила видимый покров Свой. Даже поясом Богоматери слывет в преданиях народных река Ока, так часто заслонявшая Москву стальной своей струею от набегов варварских. Сию Донскую икону поднял, по примеру воинственного предка, последний из рода его, царь Феодор, когда с высоты своего кремлевского терема увидел стан ордынский на соседних горах Воробьевских. Он отпустил с молебным пением древнюю заступницу на крайний вал столицы; а сам, отходя к покою на вечере того дня, с ангельскою улыбкою сказал боярам, изумленным его спокойствием: «Грешно бояться, завтра не будет врага». Утром, пробудившись от мирного сна, взошел он опять на свой терем посмотреть стан ордынский, но его уже не было; слышались только клики ратных, славящих победу, и Владычица с торжеством возвратилась в древнее свое жилище; а воинский шатер на месте подвига процвел во имя ее мирною обителию Донскою.

* * *

1

Рим. 1, 20

III. Архангельский собор

Погрузимся в сумрак Архангельского собора, где от избытка мертвых тесно живым: что шаг, то могила, и какие могилы? – вместившие в себе едва вместимых целым царством! каменные скрижали смерти, на которых вписалась многовековая летопись! Здесь истинно сердце Русской земли, и здесь упокоились все ее междоусобия, по мере того как собирались сюда кости ее князей. Сколько вражды улеглось в той же могиле, где одна гробовая доска служит гранью мира между сокрушителями бойниц! Но вместе и сколько славы, как бы живые струи подземного ключа, кипит, готово пробиться из-под каменных остроконечных крыш, на коих иссечено упокоительное слово: «преставися», уравнивающее исполинов с землей и между собою! – И не одна только летопись имен и годов представляется испытующему взору в мертвой тишине собора; нет, много здесь и для сердца и для ума! Входящий с холодным неверием, с одним любопытством любителя древности, может выйти отселе с теплою верою, будучи поражен ужасом минувшего и грядущего, если только вникнет сам в себя, а потом в святыню храма и гробов, и прочтет на них не руку времени, но перст Божий! – Взяв летопись, как светоч, пусть посветит себе во мрак смерти и созерцает неиспытанные судьбы Божии, совершившиеся над ликом усопших. – Тогда увидит, как тайный Промысл будто бы случайно безотчетною рукою минувших поколений положил рядом убийцу с убиенным, жертву на место, избранное мучителем, и, широко расселив благословенные семейства вокруг преставившихся отцов, втеснил по несколько честолюбцев в один узкий гроб подле тех, у кого домогались похитить престол.

Отрадно и для сердца прочесть на краю гробов или на пышных покровах последние молитвы, какие исторгались из уст, уже проникнутых чаянием вечности, или с какими отпускали в вечность проникнутые горем разлуки. – Здесь можно изучить и характер усопших, и дух времени, а иногда и случаи смерти, по мере того как выпадало глубокое слово современников на драгоценную для них могилу, подобно как осыпается иногда крупный жемчуг с богато унизанного покрова.

Но прежде нежели приступим к торжественному сонму умерших, окинем мыслию и взором самый собор, куда стеклись для покоя столько сильных земли. Какая высокая, истинно христианская мысль запала в душу великого князя Иоанна Калиты – соорудить храм во имя архангелов для погребения будущего славного потомства! Он хотел, чтобы и по смерти земная оболочка великих душ отдыхала под сенью тех ангелов-хранителей, которым поручен будет каждый из сынов его на все течение жизни, и потому памятью и ликами ангелов исполнен весь погребальный собор; как бы едиными устами отовсюду гласит он умилительную песнь, коею Церковь призывает помощь небесных сил: «Архистратиги божественной славы, ангелов начальники и человеков наставники, полезное нам просите и велию милость». Вся западная стена объята страшною картиною последнего суда, с ликами архангелов, сзывающих от концов земли весь человеческий род; а вдоль южной и северной стены начертаны бывшие князи и судии земли, как бы восставшие уже по звуку трубному, каждый над своим гробом, с отблеском невечернего света вокруг чела и с ликом своего ангела-хранителя над главою, который ходатайствует и за пределами гроба, доколе не решится участь вверенной души на страшном и нелицеприятном Судилище.

Калита основал собор в 1333 году, на месте убогой деревянной церкви отца своего Даниила, а славный Иоанн, собиратель Русской земли, в 1505 году сломал ветхий и основал новый обширный храм, чтобы не было в нем тесно его предкам и потомкам, для которых устроял царство на столь широких размерах, распустив над ним крыла византийского имперского орла. Благочестивый сын его, Василий, довершил и освятил начатое великим отцом и, как радушный хозяин, властительски распорядив почетные места для каждого из славных предков, сам улегся иноком в летописном порядке царственных гробов.

На величественном иконостасе представляется взорам древний храмовый образ архангела Михаила, подле Спасителева, – оба в богатых окладах; далее, за южной дверью, иконы Предтечи и святителя Николая, над гробами обновителей собора, а на южной стене самый облик царственного инока Варлаама при иконе его бывшего ангела, великого Василия. По левую сторону царских врат образ Божией Матери, прозванный «Благодатное небо», по преданию, подарен Витовтом, гордым князем Литвы, дочери своей Софии, когда выходила она за сына Донского; другая икона, Благовещения, поставлена в честь архангела Гавриила, чтобы и радостный вестник примирения неба с землею стоял наряду с архистратигом небесных сил в соборе бесплотных. За северною дверью опять образ великого архиепископа Кесарии, ибо много Василиев отдыхают в соборе под сенью его молитв, а другая икона, Феодора Стратилата, – ради двух спящих царей Феодоров. И горькая инокиня Марфа, бывшая некогда царицею, вверяя хранению архангелов нетленные мощи своего блаженного отрока Димитрия, поставила в виду их, на северной стене, икону Тихвинския Божия Матери, на память долгого своего заточения в пределах тихвинских, у пустынных вод Белого озера. – Таковы местные иконы святилища.

Приступим теперь к лику усопших; но с кого начать? с которого конца развить сию хартию смерти, погребальным свитком обвившую все столпы и стены? – Прежде всего припадем к священной раке юного царевича и посреди такого сонмища мертвых насладимся утешительною мыслию грядущего воскресения земной оболочки нашей в прославленном образе, которого начатком и свидетельством служит нетление святых, угодивших Богу. Открыта рака, и в ней под богатым покровом почивает Димитрий; хранители ангелы не будят дитя до последнего утра; но вот на гробовой доске отразился как в зеркале чистый лик его, в том возрасте, в каком заснул на земле: из серебра вычеканены княжеская одежда и то ожерелье, которое дерзнул схватить убийца, занесший нож на свято – го, а вокруг юного чела сияют два венца, земной царевича и небесный мученика. В долгом ряду князей, прежде него усопших, как будто для него нарочно оставлено было самое почетное место, в сердце собора, у правого столпа, пред иконостасом; но это место указано – Годуновым! Борис, как родоначальник нового племени царей, первый отклонился от смиренного их порядка вдоль стены, чтобы выступить на самую средину храма, и чрез шесть недель он выкинут был призраком убиенного, Лжедимитрием, сквозь пролом соборной стены, как недостойный пройти чрез освященные врата; а на праздное место Бориса царь Шуйский, солгавший России о кончине невинного отрока, принужден был своими руками поставить его раку пред лицом всего царства. – Не перст ли Божий в событиях, столь, по-видимому, странных?

А где же сам Шуйский? – Вот он, в западном углу собора, смиренно приник подле трех безымянных гробов, быть может его братьев, вырытый из польского плена, из-под чуждого столба на распутии, который двадцать семь лет гласил о его горькой участи, и поставленный царем Михаилом под сень погребальную храма. Наискось от раки царевича гроб Шуйского, как вечный свидетель тому, кого однажды убого погребал он в углицком соборе, чтобы с такою славою внести потом в Архангельский! Достойно внимания, что в бедственную эпоху 1812 года, когда пылала московская святыня, усердие престарелого пресвитера Вознесенской обители спасло мощи царевича от неистовства французов. Ночью перенес он раку из запустевшего собора на верх иконостаса своей монастырской церкви и, умирая, прежде изгнания врагов, открыл сию тайну брату своему причетнику, который возвестил о том архиепископу Августину, и святые мощи возвратились древнему их жилищу.

Но кто так смиренно улегся в ногах царевича, как бы припав к его целебной раке? – Мы узнаем тебя, благочестивый царь Алексий, еще при жизни избравший сие место упокоения, ибо душа твоя, исполненная любви, прилепилась к блаженному царевичу и от него ожидала себе родственной встречи в небесных сенях. Ты любил беседовать не только со святыми отшельниками, заживо умершими миру, но и с ликом отживших, в пламенных к ним молитвах и даже в умилительных посланиях. Так испросил ты прощение грозному прадеду у священномученика Филиппа, когда, посылая за его нетленными мощами в оток Соловецкий, трогательно писал к нему чрез Патриарха Никона как бы к живому; никто достойнее тебя не мог занять место у ног блаженного отрока.

Одна только могила рано утраченного сына Алексия отделяет гроб мудрого законодателя от гроба кроткого его родителя, столь близкого сердцу России. Как некая благовонная масть, исцеляющая всякую язву, приложился юный Михаил к глубоким ранам бедствующего отечества и заживил их в течение долгого царствования. Лицо его просияло как солнце в час блаженной кончины, говорит предание, ибо на нем отразилась тишина умиренной им державы. Царственно прислонился он к правому почетному столпу, первенец своего рода, как столп и основание грядущего славного дома, и вокруг столпа обвилась юная леторосль царевичей, детей его, внуков и правнуков. Здесь два его сына, Иоанн и Василий, для которых выстроил узорочный терем на своих палатах, и два внука, Симеон и Димитрий, едва расцветшие сыны царя Алексия, и два правнука, Илия и Александр, отпрыски царей Феодора и Петра. – Как младенцы, играя заснувшие на лоне утешенного ими деда, который молча сидит, не смея нарушить их невинный покой, так собрались дети и внучата к тихому Михаилу.

Два изображения, во весь рост, царей Михаила и Алексия висят на противоположном столпе, свидетельствуя в виду могил о земном величии отживших. Какая поистине противоположность! В венце и бармах Мономаховых стоят они, облеченные царскою одеждою, с крестом и скиптром и державой, которая на минуту сжалась в руках Михаила, чтобы еще пышнее разрастись в деснице Алексия и обнять собою запад, полдень и восток. Куда же обращен лик державных? – На мирное свое жилище за пределами временного, где Царство Небесное сменило для них земное! – Это была мысль благочестивого царя Алексия; он поставил изображение родителя против его гробницы, смиренно начертав на ней: «В лето 7133, Июля в 12-й день, на память преподобного отца нашего Михаила Малеина, с субботы на воскресенье, в 3-м часу нощи, преставися благоверный и Христолюбивый Великий Государь, Царь и Великий Князь, Михаил Феодорович всея Руси». Он же осенил ее богатым жемчужным покровом, «во украшение и надежду будущего упования», ибо великолепные сии покровы знаменовали прославленное тело будущего века, в котором воспрянут мертвые; и в свою чреду благочестивый сын Феодор поставил такое же царское изображение против гроба отца и положил столь же пышный покров на «преставившегося, Божием праведным изволением, раба Божия, благоверного и Христолюбивого Государя, Царя и Великого Князя Алексия Михайловича, (уже не просто всей Руси но) всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержца, и многих государств и земель, Восточных и Западных и Северных, отчича и дедича, наследника, Государя и обладателя».

Сам Феодор, сей кратковременный владыка, оставивший по себе долгую память, истребитель местничества, любитель просвещения, для которого вызывал ученых мужей из Киева, Царьграда и Запада, восприял ту же почесть от руки присных и братски улегся с болезненным Иоанном, своим преемником, отдельно от других, под сенью левого столпа, ибо уже не было более места подле отца и деда.

Между сонмом князей и царей есть и один император, внук великого Петра, ему соименный, похищенный раннею смертью из-под брачного и царского венца. Горько опуская в могилу свою цветущую надежду, современники не могли красноречивее выразить своего плача, как плачем пророка Иеремии, когда одиноко воссел он на развалинах Иерусалимских, во дни пленения Вавилонского, и пролил душу свою пред Богом Израиля. Его плачевную песнь иссекли на гробе юного императора, вместе с описанием краткой жизни и горькой утраты: «Благочестивейший и самодержавнейший Государь Петр II, Император Всероссийский, рожден лета 1715-го сентября в 12-й день, прародительское владение приемши, венчанный и помазанный в лето 1728, Февраля 25-го дня, великих благ чаянием подданных вкратце обнадежив, изволением Божиим, к вечному Царству преставися, лета 1730 января 19-го дня. – Рассыпася радость сердец наших, обратися в плач лик наш, спаде венец с главы нашея; горе нам яко согрешихом». – К левому столпу прислонен гроб императорский, напротив раки блаженного царевича, как бы для того, чтобы сильнее выразить, какого сокровища лишилась тогда Россия, не предвидевшая еще своей грядущей славы и продолжения благословенного корня.

Еще другие святые мощи недавно вверены хранению собора, когда упразднена была церковь Черниговских чудотворцев над Тайницкими вратами Кремля. Два славных мученика времен татарских, князь Черниговский Михаил и верный его боярин Феодор, вместе пострадавшие, вместе покоятся под спудом, у второго столпа, и нигде приличнее не могло быть обретено место упокоения, как в сонме родственных князей, которые одушевлялись подвигом их на новые подвиги против неверных. Благоверный князь не хотел преклонить выи пред идолами Батыя и пал под мечом ханским, а верный боярин, возбуждавший его к мученичеству, запечатлел кровью твердое слово. Оба изображены над ракою, почившими после трудов, как и отрок Димитрий, и сими тремя мучениками хвалится усыпальница князей русских.

Опять странная противоположность, если только можно отнести к случаю то, что устроено тайным Промыслом к назиданию верующих! Чей гроб приник к столпу напротив раки пострадавших за веру в Золотой Орде, которая два века тяготела над Русью? – Это гробы царя и царевича Казанских, державы, собранной из остатков Орды и рассыпавшейся под тяжелою стопою Иоанна! – гроб царевича Петра, сына Ибраимова, сына Мамотякова, царя Казанского, и гроб сына славной Сумбеки, защищавшей царство свое против Грозного, которая привезена была с пленным отроком из падшей Казани. Как утешительно читать на гробовой доске бывшего врага христиан новое христианское его имя, еще отзывающееся татарским корнем: «В лето 7074-е, Июня в 11-й день, на память Св. Апостол Варфоломея и Варнавы, преставися Царь Казанский, Александр Сафагиреевич, сын Царя Казанского». Не муками и не кострами, как некогда князей черниговских, тверских и рязанских, терзаемых в Орде за веру предков, но кротким светом евангельской истины призывала Святая Русь закоснелых врагов своих из тьмы язычества в благодатное царство Христово и, забыв древние обиды, гостеприимно открывала им объятия храмов, усыпальницу князей: так, вера во Христа сливала воедино иноплеменные их роды, издавна обагренные взаимною кровью.

Не много гробов прислонилось к северной стене собора, будто бы негостеприимная дышала холодом на искавших к ней приютиться; но, подобно как бывает в теплице, отстранился от нее замогильный, княжеский цвет земли Русской, чтобы пышными побегами распуститься вдоль западной и южной стены и обвить их своим погребальным плющом. Все четыре могилы удельные: вот у самого иконостаса, под Тихвинскою иконою царицы-инокини, опочил в 1464 году внук Храброго Владимира, сподвижника Донского, князь Василий Ярославич Боровский, которого благочестие выразилось надгробною надписью: «Покой, Спасе наш, с праведными рабы Своя, в селех избранных Ти: аще бо и согрешиша вси, но не отступиша от Тебе». – Как много смирения и веры в сей молитве!

От северных врат первый положен вдоль стены, сын Темного, князь Андрей Углицкий, названный Большим, для отличия от меньшего соименного брата, но сам затемненный славою старшего, Иоанна, собирателя Руси. Подле лежит другой князь, Андрей, сын Владимира Храброго, и наконец удельный князь Дмитровский, Юрий, малоизвестный сын великого Иоанна, упирающийся в безымянные гробы братьев Шуйского (если только это его братья), которые своими немыми памятниками отделяют искупленного пленника от лика соплеменных ему властителей. На Шуйском, как на утесе, обрывается северный ряд гробов, и одиночеством его могилы выражено одинокое его явление на престоле Рюрика, окончившееся невольным пострижением. Никто из Романовых не хотел возлечь подле; цари и царевичи отклонились от его соседства к блаженному отроку, ибо юноша Михаил не путем Шуйского восшел из мирной обители Ипатиевской на Грановитый престол.

Начиная от западных врат и до угла собора двенадцать удельных гробниц теснятся вдоль стены, одна подле другой; число мертвых превышает здесь число могил. Третий сын Калиты, Андрей, положен в самом углу, как родоначальник старшего племени удельных князей, и подле храбрый сын его Владимир, друг Димитрия, боец всех его битв, с которым разделил громкое имя Донского в память Куликовской победы, одержанной его последним натиском на Орду. Смиритель Мамая, Ольгерда, Олега Рязанского и всех недругов Димитрия, сам он довольствовался Серпуховским своим уделом, и первый из князей русских имел великодушие отречься от древнего права, по коему старший в роде наследовал престол великокняжеский. – Оттоле благой пример Владимира сделался основным законом для княжества Московского, которое укрепилось упадком уделов.

Не так поступили с внуком Димитрия, своим племянником и братом, спящие подле Храброго Владимира князья Галича, отец и сын, Юрий и Косой. Мал, оскорбителен казался Юрию удел его после смерти брата, великого князя Василия, и вместе с детьми своими, Косым и Шемякою, возбудил он двадцатисемилетнее междоусобие в земле Русской. Казалось, честолюбивый отец искал себе престола только для того, чтобы по ступеням его быстро сойти в могилу и туда же увлечь за собою старшего сына, ослепленного сперва блеском венца, а потом рукою соперника. Вопреки порядку архангельских гробниц, одна могила заключила обоих, которым тесно было родовое их княжение, и даже третий сын Юрия, Димитрий, красный телом и душою, опущен в тот же гроб, – так поскупилась земля Русская последним для них приютом!

Но если согрешили против нее князья Галича, Юрий, Косой и Шемяка, то один Красный мог загладить тяжкие вины своего семейства чистою молитвенною жизнью. Во цвете лет преставился он, как тихий ангел, и необычайная его кончина изумила современников. Чувствуя приближение смерти, он приобщился Св. Таин и при чтении канона на исход души испустил последнее дыхание; спрятали тело к погребению, но в полночь, сбросив с себя покрывало, громко возгласил мертвец евангельские слова: «Петр же позна Его, яко Господь есть». Оцепенев от ужаса, диакон, читавший над ним Псалтирь, едва мог разбудить спящих окрест; мертвец же повторял одно и то же, как будто пред ним совершалось утешительное свидание воскресшего Господа с учениками на озере Тивериадском; он не глядел глазами, но тело у него было как у живого. Красный запел церковную песнь: «Господа пойте дела и превозносите Его во вся веки» – и пел до самой утрени; тогда принесли ему запасные Дары: он проглянул, из глубины сердца произнес: «Радуйся, утроба Божественного воплощения», приобщился и с воскресенья до среды был жив, пел священные песни, читал наизусть Святое Писание, не понимал, что ему говорили, но узнавал людей, хотя и отвечал без порядка; в среду умолк он, а в четверг скончался странный мертвец во время литургии. Тело его привезено из Углича в собор Архангельский и оказалось нетленным при погребении. – Так записала сие дивное событие современная летопись.

Два младших, миролюбивые сыны Донского, Андрей и Петр, просторно отдыхают, каждый в своей могиле, рядом с семьею тревожного брата Юрия, и подле них старший брат Темного, Иоанн, раннею смертью избавленный от смут междоусобия. Сын великого Иоанна, Симеон, князь Калужский, и трое детей Темного: Юрий Дмитровский, Борис, князь Волоколамский, друг и покровитель преподобного Иосифа, основавшего славную обитель в его пределах, и младший, Андрей, вместе с двумя сыновьями Владимира Храброго, Иоанном и Ярославом, заключают у западных врат гробовую летопись. На последней могиле начертана сбоку для всего ряда усопших краткая молитва, которая невольно поражает взоры каждого, входящего в храм: «Помяни, Господи, яко благ, рабы Своя».

Иной порядок гробов начинается вдоль южной стены, хотя их тоже число двенадцать: по три в ряд, один за другим лежат усопшие, выровненные рукою смерти, до самого иконостаса, занимая почти все пространство собора позади столпов, и в этой тесноте мертвых только три удельных между державными.

Сын Донского, великий князь Василий, начинает у самой стены первый могильный ряд; Василий, мудро управивший кормило княжества Московского после воинственного отца посреди крамол суздальских, тверских и рязанских, между грозою Орды и Литвы. Подле него сын и внук великого Иоанна, с ним княжившие, хотя и не наследовавшие его державы. Рано похитила смерть юного князя Иоанна, подававшего много надежд мудрому отцу и России, а Димитрий… ах! бедный отрок, венчанный и развенчанный! – не напрасно написали на твоей могиле свидетели твоего краткого величия и долгой неволи печальную истину, почерпнутую из горького опыта жизни: «Кая житейская пища пребывает печали непричастна! кая ли слава стоит на земли?»

Что, казалось, славнее было участи внука Иоаннова, для которого могущественный дед возобновил царское венчание, давно уже и однажды только совершившееся в России, над Мономахом? Не его ли диадимою, не его ли бармами и крестом своеручно украсил он невинного отрока, как жертву, провозгласив его великим князем и соправителем, чтобы упрочить престол в старшем роде умершего любимого сына? – И чрез немного дней не тою же ли властною, суровою рукою низвергнул его с высоты величия в душную темницу, удовлетворяя честолюбию хитрой супруги, царевны греческой, которая искала престола сыну своему Василию? – Предание говорит, что при последнем издыхании почувствовал Иоанн свою неправду, призвал из темницы юного Димитрия и сказал ему: «Милый внук, прости меня; я согрешил пред Богом и пред тобою, будь свободен». Димитрий со слезами упал на колена подле смертного одра деда, и умер Иоанн; но едва вышел отрок из ложницы усопшего, его опять отвели в темницу, отколе более не выходил, ибо уже, до ранней его кончины, не было кому из державных раскаяваться на смертном одре. – «Кая житейская пища пребывает печали непричастна? кая ли слава стоит на земли?»

Вот и славный витязь Донской, во втором ряде могил, между одноименным ему князем Углицким Димитрием, сыном великого Иоанна, и кротким отцом своим, великим князем Иоанном, которого гроб прислонен к стене соборной. Какое обилие благодати духовной изливалось тогда на Русскую землю посреди видимых бедствий! Не это ли было цветущее время ее угодников? – Под сенью твоего святительского омофора, о владыко Алексий, возрос малолетный Димитрий из бесприютного сироты, обуреваемого на шатких престолах Владимира и Москвы, в мужа силы, в державного князя князей русских! И твоим благословением, твоими крепкими молитвами, о преподобный Сергий, сделался он мужем победы, когда с двумя твоими иноками-воинами устремился из лесов Радонежских, от дикого твоего приюта, на Куликовское поле, стяжать себе имя Донского и кликнуть в лице Орды славный клич предков: «С нами Бог и никто же на ны!» – Как огромный курган, память его славной битвы на берегах Непрядвы, так мысленно вырастает могила Димитрия из среды окружающих ее гробов, когда, увлекаясь минувшим, стремимся духом вслед за великим воителем из мертвой тишины собора на поприще его ратных подвигов.

Основатель собора, основатель княжества Московского, которое укрепил кафедрою чудотворца Петра митрополита, Иоанн Калита прилично положен у южных врат собора, как бы на страже дел своих и потомства; он открывает собою не только ряд гробов, где вместе с ним великий князь Симеон Гордый, сын его, и брат Грозного Юрий, но и всю царственную усыпальницу долгого своего племени, тридцати трех князей и царей. – Из его могучего корня разрослось сие многоветвистое древо, собравшее всю Россию под широкую тень свою: от него, как из обильного родника, потекли, расплескались по лицу земли Русской, сии княжеские волны, то тихие и светлые, то шумные и бурные, по мере того как отражались в них черные тучи, ходившие по небосклону отчизны; и волны росли, росли, доколе не исполнили собою все древнее русло предков, до – коле не слились с океанами северным и восточным.

«Мертвых и живых Боже, умертвивый смерть и жизнь восстанием Твоим всем подаяй, Христе, упокой рабы Своя, их же преставил еси! – Иже глубинами мудрости, человеколюбно вся строя, и еже на пользу всем подавая, едине Содетелю, упокой, Господи, души усопших!» Кто с чувством умиления, из глубины сердца, не произнесет сих двух молитв, начертанных сбоку на удельных гробницах Юрия и Иоанна, заслонивших великокняжеские Гордого и Донского? Кого не поразит глубокая мудрость устроившего все на пользу России, рядом великих мужей ей данных? – Они же, совершив свой подвиг, сами смиренно просят себе только молитвы, влагая ее в уста мимоходящих.

Напротив Калиты, у самого иконостаса, Темный, – слепец, но не от рождения, а от руки братьев, исчерпавший до дна последнюю чашу междоусобий и как бы всосавший в себя всю их отраву из болезненной Руси, чтобы оставить великому сыну здравое тело государства. Чего не испытал в течение двадцатисемилетней борьбы с присными, пришедший наконец искать здесь, между мертвыми, того покоя, в котором отказывали ему живые? – И плен в Орде, и душную темницу, и трижды свержение с престола, все бедствия извне и все крамолы внутри, о которых напоследок только слышал, когда, отторгнутому от раки преподобного Сергия, бесчеловечно исторг очи брат Шемяка. – Но Господь, умудряющий слепцов, умудрил и сего Темного владыку обличить лжепастыря Исидора и тем спасти Православие, когда дерзнул он в соборе Успенском провозгласить унию. Как чудотворец Петр идет в летописях об руку с Калитою и митрополит Алексий осеняет Донского, так и кроткое лице святителя Ионы неразлучно с памятью Темного Василия, его избравшего ко благу Церкви.

Но вот и великий собиратель Руси, подле отца, – остановимся пред исполином, которого разгадало только потомство, когда с изумлением увидело пред собою огромное целое, сдвинутое им из обломков. Одна Москва росла в Иоанне, окрест же нее все рассыпалось, все падало в его руки. Он слышал и последний дикий вопль беснующейся Орды, после двух тяжких для нас веков замолкший навеки, и последний вечевой звон вольного Новгорода, и тщетный ропот присных ростовских князей, и покорное слово Рязани и Твери, и ратное падение западных княжений! А сам, как неутомимый древодел, с утра входящий в чащу леса и там трудящийся до поздней ночи, не внемля вою непогоды сквозь шум падающих окрест дерев, доколе не исполнит урока его огромная секира, – Иоанн мощною рукою рубил вековые уделы в основание огромного своего дома; он прорубил в нем широкие окна для света и высокие врата на все победные пути, чтобы было где разгуляться его могучей Руси по приволью вселенной. Не довольно быстр казался ему бег московского всадника – он вдвинул его в сердце византийского орла и помчался на крылиях орлих.

Скромный довершитель великих предначертаний родителя, Василий, покоритель Пскова и Смоленска, возлег рядом с отцом, не дерзнувший, однако, венчаться диадимою Мономаха после горькой участи юного Димитрия; не князем, но иноком вселился он в мирное жилище предков, вопреки бояр, хотевших удержать на нем мантию княжескую. «Добр сосуд сребряный, но лучше златой», – сказал им митрополит Даниил и постриг умирающего. Иноки внесли его в собор и положили подле державного отца, и с ним, в одной могиле, упокоил Грозный старшего сына своего, младенца Димитрия, которого рождение утешило победителя Казани, а ранняя смерть ознаменовала страшный переворот его жизни.

Гроб Василия последний, у самой двери алтаря, – но вот уже не стало гробов в соборе и мертвые истощились, а еще нет Грозного и его сынов! – куда же укрылся ты, страшный владыка? – Царь Иоанн, инок Иона, – каким именем звать тебя? на какое отзовешься? где твоя мирная обитель? – От зова ли страшной трубы, от зрелища ли последнего Суда, которое так мирно созерцают предки твои и потомки, спящие в том же соборе, уклонился ты один в недоступный покой, чтобы там, в могильной тишине, под щитом церковной молитвы, примириться с собою и со своими делами, прежде нежели возгласит труба? – Есть темный, тесный придел, во имя Предтечи, царского ангела, ныне упраздненный и обращенный в гробовую храмину: там улегся державный с двумя сынами; одна только стена внешнего иконостаса отделяет его от гробов прадеда, деда и отца, который сторожит вход в сию исключительную усыпальницу первого царя всея Руси.

Сколько ужасов и сколько славы смешано в одной могиле, под венцом и схимой! – Три сокрушенных царства и сломанный меч великого магистра, а за ними мрачная опричнина и бледное лице мученика Филиппа! Полжизни ангела света, полжизни ангела мрака! – отступим с молитвою; нужна она иноку Ионе, бывшему царю! Но вот, на первом шагу, одно из самых страшных дел его – им убиенный сын и царевич, за душу коего потекло столько милостыни в Афон и на Синай. Это был последний гневный порыв Грозного, – какое страшное исцеление! Кто бы угадал в почиющих рядом под кровными именами сына и отца – убиенного и того, кто убил!

Вот и последний царь дома Рюрикова, Феодор, заключает собою могильную летопись собора. Как яркое солнце, закатился он в лучах славы, и от его тихого, ясного вечера до светлого утра Романовых бурно легла на Россию ночь самозванцев. Безымянная, но, конечно, державная рука, быть может, нежной супруги Ирины, облекла пышным покровом гробницу Феодора и жемчугом, как слезами, изобразила на нем все смирение усопшего и всю суету временного: «Наг изыдох на плач сей, младенец сый, наг и отыду паки: что труждаюся и смущаюсь всуе, ведая тое жития сего действо? Како шествуем вси, равным образом, от тьмы на свет, от света же во тьму лютую? от чрева матерня с плачем в мир, от мира печального с плачем горестным? зачало и конец плач! Какая потреба суетным света сего? – сон, сень, мечта, вся суета человеческая, елико не пребывают по смерти; не пребывают богатство, ни красота житейская, низшествует слава сего жития, яко сон, яко сень и яко прах преходит. Господи! Преставльшагося от нас раба Своего, благоверного Великого Государя, Царя и Великого Князя Феодора Иоанновича, всея России Самодержца, со всеми Святыми в Царствии Твоем упокой».

Есть еще одна гробница, но уже не внутри собора, а в приделе, извне пристроенном к большому алтарю, без подписи она, хотя и княжеская, и славнее многих других, однако не великого и не удельного князя: оттого и не почтена соборною сенью. Но если нет надписи на безымянной, громко записана она в сердцах русских и в панихидной книге, где в кратких словах целая летопись. «В приделе Иоанна Предтечи опочивает Царя и Великого Князя Василия Ивановича всея России племянник, Князь Михаил Васильевич Шуйский-Скопин. По Государеву указу, а по своему храброму разуму, Божиею помощию, над враги Польскими, Литовскими людьми и Русскими изменниками, которые хотели разорить государство Московское и веру Христианскую попрати, явно показал преславную победу, и прииде к Москве, Божиим же судом, преставися в лето 7118 (1610) Апреля в 23 день, на память великомученика Георгия, в последний час дни».

Поистине это был последний час дня, остававшегося Шуйским, когда поблек сей лучший цвет их семейства отравою коварной невестки, и царь Василий не умел сохранить себе великого стратига, который один только мог спасти Русскую землю. Вся она горько плакала, опуская в могилу вместе с воинственным юношей свою надежду, и вскоре после, по словам древней летописи, слышан был замогильный плач внутри собора; ибо заботившиеся так долго о судьбах Отчизны не оставались и по смерти чуждыми ее болезням.

«В четвертое лето царства Царя Василия, октября в 20-й день, с четвертка на пятницу, в полунощи, в церкви Архистратига Михаила, честного его собора, идеже ле- жаху телеса Великих Князей и всех благочестивых Царей Русские земли, слышаху гласи плачевнии, шум аки пения, сопротивно соборные беседы, и потом бысть псаломского священнословия глас, поющих отшедшим душам в вечные благодати 118-й псалом, со аллилуиями, и по сем с плачем скончася глас; слышавше же чреды тоя стражие поведаша людем, рекоша же тогда мнози от народа: яко царство Василия Царя вскоре с плачем скончатися имать».

Собор Архангельский, Иосафатова юдоль России, мирен, тих да будет царственный сон твой до последнего утра, когда по лицу всея земли кости сухие услышат слово Господне и вместе с глаголом Божиим будет глас и землетрясение, станут совокупляться кости, кость к кости, каждая к своему составу, и опять напрягутся на них жилы, и обрастет плоть, и прострется сверху кожа, и от четырех ветров дохнет дух жизни на мертвых, и оживут, и станут на ногах своих, – собор многий, великий!.. Дотоле – тих да будет царственный сон твой, о Иосафатова юдоль России!

IV. Вознесенский монастырь

Есть обитель инокинь у Спасских ворот Кремля. Как робкие ласточки, которые весеннею порою вьют себе мирные гнезда в преддверии домов, а иногда лепятся к башням и бойницам, не подозревая их ратного назначения, – так и смиренные отшельницы, протекши житейское поприще, устроили себе приют под навесом зубчатых твердынь, подле железных врат, отразивших столько приступов. Вдова витязя Донского указала им отважное место и сама легла на нем, чтобы укрепить своих преемниц на многие подвиги, подобно как ратные вожди водружают хоругвь свою там, где наиболее кипит сеча, чтобы удержать за собою поле битвы. И какое поле, какая битва? – Снаружи, из-за стен седого Кремля монголы, крымцы, литва метали камни и стрелы в обитель молящихся дев и вдовиц; а внутри, в тиши келейной, брань их была уже «не с плотию и кровию, – по выражению апостола, – но с тьмою века сего, с духами злобы», и блажен могущий сказать вместе с ним на конце своего поприща: «Течение я совершил, подвигом добрым подвизался, и ныне ожидает меня венец правды, приготовленный возлюбившим пришествие Христово» (2 Тим, 4, 7–8).

При самом входе в Кремль представляется готическое здание Екатерининской церкви, которая получила нынешний благолепный вид свой уже после нашествия последнего неприятеля. – Благословенный, уважая память почиющих в обители, обновил пострадавшие здания. Есть и другие церкви в ограде монастырской, хотя и не столь великолепные: одна, примыкающая к самой стене Кремля во имя преподобного Михаила Малеина, с приделом Св. Феодора, сооружена усердием первого царя из дома Романовых и его матери, великой инокини Марфы, которая провела остальные годы труженической жизни в стенах Вознесенской обители, но завещала прах свой в Новоспасскую, где искони погребался род Романовых. В сей церкви хранится древнее изваяние великомученика Георгия, стоявшее некогда на вратах Кремля, как герб княжества Московского. Другая церковь, во имя Афанасия и Кирилла, Патриархов Александрийских, перенесена была в сию обитель по уничтожении стоявшего в ее соседстве подворья Белозерского, где живали Патриархи Восточные и уморен был голодом великий Гермоген; но она упразднена после французов, равно как и еще две монастырские церкви, во имя великомученика Георгия и Казанския Божия Матери; последнюю заменил придел на хорах Екатерининской церкви.

Главное святилище обители есть древний собор Вознесения, усыпальница цариц и княгинь московских, который заложен был в год кончины основательницы, супруги Донского (1407), и обновлен Петром Великим в 1721 году. Храм сей есть как бы дополнение Архангельского собора, и в нем продолжается царственная летопись усопших; но уже это не гробы сильных воителей и владык, возбуждавших страх или изумление, а только замогильный отголосок их домашнего быта, пристанище тихих жен, которые разделяли их семейные радости или горе и нередко возбуждали их на высокие подвиги – так иногда громкие звуки торжественной песни, переходя в более нежные тона, дополняют ими гармонию целого.

Зодчество храма напоминает собою здания, современные Троицкому собору Лавры. Богатыми окладами украшены почти все местные образа высокого иконостаса; драгоценный кивот с частицами святых мощей, устроенный усердием благочестивой царицы Ирины, висит на древней храмовой иконе Вознесения, коей венцы унизаны жемчугом и каменьями. Почти у самого входа, близ южных дверей, почивает в заключенной раке под богатым покровом сама основательница обители, некогда великая княгиня Евдокия, а потом смиренная инокиня Евфросиния. Ее земная слава, как супруги витязя Донского, увенчалась небесною славою христианских добродетелей, и тропарь, в честь ее воспеваемый, краткими словами выражает подвиг святой жизни:

«Княжения и царскаго чертога отлучилася и чад твоих, Бога ради, оставила еси, блаженная Евдокие; правостию умною, душу твою привязала еси в любовь Христову, тленных и красных и временных забытием; притекла еси во обитель, тобою основанную, и с восприятием иноческого образа, преименовавшися Евфросиния, ангельски пожив, в трудех и постех подвизалася добре и к блаженному концу достигла еси; тем же молим тя, моли Христа Бога спастися душам нашим».

Дочь князя Суздальского, который долго домогался великого княжества, брачным союзом с Димитрием навсегда утвердила за Москвою старейшинство между князьями русскими и вместе со святым Алексием одушевляла его на великие подвиги. Семнадцатью годами пережила она славного супруга и упрочила память Мамаевой битвы строением храмов во имя Рождества Богоматери, ибо в сей день сокрушены были татары мечом Донского. Годы не стерли свежести с лица Евдокии, некогда славившейся красотою, но сама она старалась укрыть широкою одеждою тело свое, изнуренное постами. Когда же некоторые из домашних, видя мнимую ее дородность, стали подозревать ее образ жизни, благочестивая княгиня принуждена была показать им свою власяницу и тяжкие вериги; все ужаснулись при виде ее истощения. Она не хотела окончить жизни среди почестей княжеских и, отринув моление детей своих, постриглась в устроенной ею обители, не выходя из стен Кремля, основанного славным супругом. Многие исцеления ознаменовали святую ее кончину перед глазами сына, великого князя Василия, и митрополита Киприяна, который погребал Евдокию и освятил заложенную ею церковь.

С тех пор все великие княгини российские, дотоле погребавшиеся в древней церкви Спаса на Бору, и за ними царицы и царевны, искали себе места упокоения возле священных останков преподобной родоначальницы, а некоторые еще до смерти осенили себя схимою, чтобы, подобно ей, разрешиться от временного прежде вступления в вечность. В ногах Евдокии, у южных дверей, погребены две царицы, не в летописном порядке. Одна, невольная инокиня, постриженная ради честолюбия мужа, странно положена по соседству вольной инокини, оставившей славу мира посреди плача любящей семьи. Это несчастная Мария из древнего рода князей Ростовских, в инокинях Елена, супруга царя Шуйского, дорого заплатившего за кратковременный венец. Чужие уста произносили монашеские обеты за нее и за супруга при насильственном их пострижении, и тщетными признал сии обеты Патриарх Гермоген; но великий исповедник сам уморен был в темнице, царь Василий скончался в польском плену, а невольная инокиня-царица слишком много видела горя в царстве, потрясенном крамолами, и не хотела более оставить мирные стены обители. Благочестивый Михаил воздал ей почести царственного погребения, подобно как и ее супругу. Рядом с Мариею другая царица, из роду Грушецких, Агафия, первая супруга Феодора Алексеевича, который мало царствовал, но оставил по себе долгую память.

Еще две великие княгини инокини лежат вдоль южной стены, в головах св. инокини Евфросинии: это гордая мать и кроткая супруга Темного; одна дочь сурового Витовта, врага Донского, другая из семьи присного ему Владимира Храброго, обе испытавшие все бедствия междоусобий, и бесчестное изгнание и тяжкое заключение. Сама литвинянка, София была первою виною разрыва между сыном своим, великим князем, и детьми дяди его Юрия, Косым и Шемякою, когда на пиршестве брачном своеручно сорвала богатый пояс с Косого; пояс сей дан был некогда князем Суздальским Константином дочери, обрученной Донскому, и неправильно достался в младший род. Дорого заплатила София, бедствиями целой жизни, за сей мгновенный порыв литовского сердца, в котором еще не утихла кровь Гедимина, Ольгерда и Витовта. А кроткая ее невестка, Мария, принуждена была для выкупа заточенного супруга отдать единственное сокровище, детей своих, великого младенца Иоанна и брата его, которых принял от нее на свой омофор святый Иона и сдержал слово, заставив Шемяку освободить узника Темного. Обе утомленные труженицы променяли бесцветную жизнь свою на темную схиму, за которою открывалось им более светлое царство.

Рядом с супругою Темного, уже вдоль западной стены, две жены великого Иоанна: Мария, княжна Тверская, принесшая ему сильное княжество, которое утвердило прочность Московского престола, и дочь Палеологов, греческая царевна София. Остановимся на громком имени, которого женская слава достойна была Иоанновой! Какими дальними путями вело ее Провидение из разоренного Царьграда чрез ветхий Рим в Москву, вторую Византию и новый Рим, по словам летописцев, чтобы передать ей залоги первой! Гордый первосвященник дал у себя пристанище бежавшему отцу ее, деспоту морейскому Фоме, и сосватал ее великому князю Московскому, чтобы подавить Западом Восток и затмить униею Православие; но Русь восторжествовала над стихиями западного мира, и София сделалась опорою не только Церкви Православной, но и возрастающего царства. Она познакомила Иоанна с величием царским и укрепила в нем мысль самодержавия, сновидением изгнала из Кремля баскаков ханских, и, как сон, рассеялась Золотая орда Ахмата пред утреннею славою возникающей Руси. Как темные лики византийского высокого письма невольно поражают нас в древних храмах недоступным величием взора и строгою правильностию в чертах, так и византийское лице царственной Софии в чрезвычайном величии является посреди княжеского сонма, идущего пред нею и за нею. Но ах! память отрока Димитрия, развенчанного ею внука Иоаннова, и память матери его, несчастной княжны Волошской Елены, которой даже прах не внесен в общую усыпальницу, бросает тень на сияющее царским блеском лице Софии.

Нет здесь и другой ее невестки, кроткой Соломонии из рода Сабуровых, которая заплатила за невольное свое неплодие насильственным пострижением в обители Суздальской; но вторая супруга Василия, Елена Глинская, рядом с дочерью Палеологов. Честолюбивая мать грозного Иоанна явила пример жены-правительницы в земле Русской, и недостойный ее любимец наполнил палаты смутами бояр. Стена Китайская осталась памятником ее краткого правления, но пострадало царство от неопытной руки, которая хотела держать кормило, не имея доблестей царских, подобно дочери Палеологов.

Рядом с матерью Грозного четыре его супруги, одна подле другой, из коих только одна оставила по себе благую память, – это тихая Анастасия, первая Романова, первая царица, спутница лучших дней Иоанновых, которая была ангелом-хранителем его и России и заранее отозвана в Небесную отчизну, чтобы не видеть бедствия земной. Кроткая жена не узнала бы супруга в жестоком опричнике! – она, с такою радостью встретившая победителя Казани с перворожденным своим младенцем, могла ли бы перенести горькую участь второго сына своего? – Бывают светлые явления ангельских лиц, которыми иногда Провидение укрепляет людей и страну, готовящихся на трудный подвиг; таким явлением была тихая Анастасия. Ею улыбнулось небо на Русскую землю; но сей нежный цветок, который, казалось, на минуту только для нее распустился, бросил, однако, спасительные семена будущего величия в ее недра, когда после бурной зимы самозванцев пышно разрослось из него благословенное древо Романовых.

Подле двух цариц, Марии, княжны Черкасской, крутым своим нравом довершившей порчу Иоанна, и третьей его супруги Марфы из дома Собакиных, последняя Марфа, в инокинях Мария, из роду Нагих, заключает собою могильный ряд супруг Грозного. – Какое горькое лице в летописях русских сия Мария, едва удостоенная титла царского по неправильному браку и потом исключенная из поминовений, сосланная в Углич со своим невинным младенцем, чтобы там быть свидетельницею его заклания, и наконец заключенная в дальней обители Белозерской! – так провела она первую половину своей царственной жизни! – Какова же была вторая, с одним лишь призраком величия, в стенах обители? – оклеветан ее невинный отрок, а мнимый сын вызывает к себе мнимую мать; она принуждена лгать Лжедимитрию пред лицом всей России и честить у себя гордую польку суетными увеселениями, каких никогда не видали в стенах своих православные обители, и потом, к довершению позора, на площади должна сама она обличить свою ложь над трупом Самозванца! – Тогда только утешилось сердце матери, когда могла она облить слезами раскаяния нетленные останки истинного своего сына в соборе Архангельском и исповедать его пред лицом Патриарха и народа истинным Димитрием, своим и всея Руси.

Царевною Феодосиею, малолетнею дочерью Феодора и Ирины, оканчивается у западных врат храма первый ряд гробниц. Сколько радости семейной и милостыни

Востоку принесло рождение сей царевны и сколько слез родителям и всему царству ее ранняя кончина! Ибо с нею уже угасала всякая надежда на будущую царственную отрасль. Скоро последовал за нею отец, последний царь из дома Рюрикова, а нежная его супруга Ирина приняла ангельский образ под именем Александры. – Особенною прелестью сияет в истории нашей прекрасное лице Ирины, – сестра правителя Годунова, одаренная всеми совершенствами природы, душевными и телесными, с образованием выше своего века, она достойно является на ступенях престола, если не по доблестям царским, то по добродетелям женщины. Как трогателен и вместе благоразумен был привет ее Патриарху Вселенскому, когда пришел он учреждать патриаршество в России! Как чувствовала она, что для ее блага недостает только наследника! Сокрушаясь о своем неплодии, подобно ветхозаветным праведным женам, как умоляла она Патриарха, когда вручала ему драгоценный потир, вымолить ей сына для царства Московского! Когда же скончался Феодор, какое опять трогательное явление! – Осиротевшие Ирина и Россия, друг против друга: одна, испуганная бременем царства, стремится в безвестную келью, осеняется схимою, как щитом; другая, испуганная своим безначалием, продолжает благоговеть в инокине к царице, на ее ангельское имя Александры вершит все дела свои, и дума боярская ее молитвою правит огромным царством, расширенным двумя Иоаннами в две части света, доколе наконец смиренная сестра не выдала честолюбивого брата в цари оставленному ею царству. Сама же Александра-Ирина не хочет более знать палат кремлевских; для нее даже слишком пышна обитель Вознесенская, она ищет более глубокого уединения в Новодевичьей, и только прах ее переносится в царственную усыпальницу. Там ей назначено почетное место подле дочери Витовта, против дочери Палеологов, и она продолжает собою второй ряд гробниц, вдоль западной стены, начатый с одной стороны великою княгинею Литовскою, а с другой – малолетнею дочерью Грозного. Ряд сей дополнился потом одним младенцем несчастного Шуйского, царевною Анною, и четырьмя дочерьми царя Михаила – Пелагиею, Марфою, Софиею и Евдокиею, и одною дочерью царя Алексия, Феодорою, которую поместил скорбный отец между гробом царицы Ирины и гробом великой княгини Софии.

Один только ряд гробниц тянется вдоль той же стены по левую сторону западных врат, и в этом ряде одна лишь царица, Мария Владимировна из роду Долгоруких, первая супруга царя Михаила, погребена с царевнами дома Романовых; между ее гробницею и западными вратами положены две малолетние дочери царя Иоанна Алексиевича, Мария и Феодосия, а по другую сторону царицы – три отрасли многочисленной семьи Алексия Михайловича: Анна, Евдокия и Екатерина. Подле них, в самом углу, старица Иулиания, мать первой царицы дома Романовых Анастасии, и сноха Грозного царевна Параскева, из рода Соловых.

Три гроба стоят вдоль северной стены собора: царевны Анны Михайловны, сестры царя Алексия, в инокинях Анфисы, у самого иконостаса; нам сохранилось еще надгробное слово Патриарха Иоакима на день ее погребения. Подле северных врат гроб другой царевны, Татьяны Михайловны, которая славилась особенною мудростью и образованием между всеми дочерьми Михаила, обогащала церкви своими рукодельями и писанными ею Евангелиями и содействовала Патриарху Никону в созидании Нового Иерусалима; ибо она была искренно привязана к сему именитому мужу Церкви и даже ревностно ходатайствовала пред царем и Патриархом о его освобождении из Белозерской обители.

В Новоспасском погребена другая, не менее знаменитая сестра ее, царевна Ирина, в юных летах помолвленная отцем за королевича датского Вольдемара и оставшаяся навсегда в тереме девичьем по его несогласию принять православие. Подле царевны Татьяны ранняя могила великой княжны Натальи Алексеевны, сестры императора Петра II, которую столь горько оплакивал нежно любивший ее брат. Но что весьма замечательно, нет здесь гроба его бабки, царицы Евдокии из роду Лопухиных, первой супруги Петра Великого, которая провела всю свою жизнь в тяжком заточении под неизвестным именем инокини Елены и насладилась только кратким отдыхом в обители Вознесенской во дни правления своего внука. Она имела несчастие пережить его и лишилась почестей царственного погребения; бедствующая инокиня Елена за год до своей кончины переведена была в обитель Новодевичью и там скончалась.

Но где же другая невольная инокиня, постриженная тою же мощною рукою Петра, который сам трепетал некогда ее родственной руки? Где гроб Сусанны, если только можно узнать под сим убогим именем гордую царевну, которая писалась некогда вместе с братьями своими Великою Государынею всея Великия, Малыя и Белыя России, Самодержицею? – Между многочисленным семейством царя Алексия, которое все поместилось в одной усыпальнице Вознесенской, не нашлось места для правительницы целого царства; земное величие изменило ей еще на земле; она там, откуда с таким торжеством перенесли вольную инокиню Ирину, заживо отрекшуюся от царства, когда у ног ее была вся Россия! Туда невольно сошла с престола честолюбивая София по скользкому пути боярской крови, пролитой стрельцами у Красного крыльца, и так крепко затворились за нею врата обители, что даже мертвая Сусанна не могла найти обратного выхода, чтобы успокоить свои останки между гробами предков и семьи.

Три гробницы стоят с правой стороны на ступенях иконостаса, который заслоняет малый придел Богоматери,

Радости всех скорбящих, устроенный императрицею Анною для погребения меньшой сестры своей, царевны Параскевы: это гробницы матери и двух супруг царя Алексия. Не ожидала смиренная Евдокия, из бедной, хотя и дворянской фамилии Стрешневых, достигнуть столь блестящей участи, когда последовала за своими подругами, именитыми дочерьми боярскими, ко двору. – Туда вызваны были все красавицы московские для выбора из них невесты царской. Предание говорит, что при въезде в Троицкие врата Кремля особенным блеском просияла для молящейся Евдокии икона Знамения Божией Матери над вратами и что ее подруги приняли такое явление за счастливое предзнаменование, а будущая царица питала с тех пор особенное уважение к сей иконе и украсила ее богатою ризою. Тогда еще, в патриархальной простоте нравов, был обычай избирать невесту царя из сонма спящих дев, упокоенных в его тереме, чтобы судить о внутреннем состоянии их духа в сонном безмолвии, по тихому выражению лица и праведному покою под крылами ангела-хранителя. Сама великая инокиня Марфа, мать юного царя Михаила, вместе с ним ходила по терему спящих дев и указала ему ангельское лицо Евдокии, которое вполне выражало ее душевную красоту, и во все течение своего долгого супружества не раскаялся Михаил в благословенном выборе матери.

Мудрый Алексий был плодом сего брака, и вот подле Евдокии первая его супруга Мария, из роду Милославских, мать всего многочисленного семейства царского, кроме Петра. Другой, почиющей рядом с нею, предоставлена была слава быть матерью исполина. Наталья Кирилловна Нарышкина достойно оканчивает собою гробовую летопись Вознесенской обители. Как львица, рождающая одного только льва, она принесла России одного лишь младенца, но этот младенец был Петр! Какую страшную годину испытаний пережила она в семилетнее правление Софии, когда по Красному крыльцу текла перед ее глазами кровь братьев и отца, и сам воспитатель ее был сброшен на копья, и казалось, на одном лишь волосе висела жизнь ее отрока, хранимого Провидением! – Палаты кремлевские и Лавра Троицкая были свидетелями ее материнского ужаса, но под сенью преподобного Сергия уцелел царственный сын ее, которого мощная рука должна была вдвинуть новую громадную стихию в сердце смятенной Европы и охватить всю полночь исполинским царством, ограждаемым волнами океанов и песками пустынь!

Таковы усопшие сей славной обители! Царственно успокоились они в мирных стенах ее, как бы в преддверии вечности, и многие схимницы-царицы воспрянут между ними в настоящем ангельском образе иного вечного Царства, по зову трубы архангельской, которая разбудит в соседнем соборе и царей, их отцов и супругов. Скрижали отечественные, вписавшие столько державных имен Вознесенской обители на своих пергаменных листах, сохранили сказания и о чудном явлении, какого сподобилась безымянная схимница той же обители, конечно, более известная небу, нежели земле, ибо она видела то, что недоступно смертному взору: тайные силы, содействующие падению и спасению градов, которые как бы случайно совершаются пред нами, потому что мы видим в них одни только земные события. Это было во дни великого князя Василия, сына великого Иоанна, в страшную годину испытаний, когда Махмет-Гирей Крымский с безбожными полчищами обступил Москву и трепетала столица, ожидая неминуемой гибели.

Была некая инокиня, слепая глазами, говорит летопись, которая провела многие годы добродетельно в обители Христова Вознесения, где великие княгини российские постригались и полагались. Случилось, что, когда во время нашествия врагов все люди прилежали к молитве, и сия инокиня прилежно возносила молитвы к Богу об избавлении от належащей скорби, и вот слышит она как бы шум великий и вихрь страшный и звон, будто площадных колоколов. И так, по Божественному мановению будучи восхищена духом, обрелась как бы вне ограды, и отверзлись вместе очи ее, мысленные и чувственные, и она увидела видение великое и дивное, не так, как во сне, но как бы наяву: вот идет из града во Фроловские врата бесчисленный световидный собор святолепных мужей в священных одеждах, многие митрополиты и епископы, между коими можно было распознать великих чудотворцев, Петра, Алексия, Иону и Ростовского епископа Леонтия и иных многих, с иереями и диаконами, несущими чудотворные иконы; они несли и самый образ Пречистыя Богоматери Владимирския, также честные кресты и Евангелие, с кадилами и свечами, лампадами, рипидами и хоругвями, все по чину, как подобает благолепно совершаться крестному ходу; за ними же следовало бесчисленное множество народа всякого возраста и пола.

И вот от великого торга Ильинского навстречу им устремился великий в преподобных Сергий чудотворец, а с другой стороны приспел преподобный Варлаам, Хутынский чудотворец. Оба они, любовно согласившись между собою, припали к ногам великих оных святителей и молили их со слезами, умильно говоря: «О святые пастыри словесного стада Христовых овец! Для чего исходите из града сего, и куда уклоняетесь, и кому оставляете паству вашу в настоящее время варварского нашествия?»

Световидные же святители так же со слезами отвечали: «Много молили мы Всемилостивого Бога и Пречистую Богородицу об избавлении от предлежащия скорби; Бог же не только повелел нам выйти из града сего, но и вынести с собою чудотворный образ Пречистыя Своея Матери, ибо люди сии презрели страх Божий и о заповедях Его не радели, и посему попустил Бог придти варварскому народу доселе, да накажутся ныне и чрез покаяние возвратятся к Богу». Но два преподобных, Сергий и Варлаам, еще прилежнее стали молить их и с плачем говорили: «Вы, о святые святители, и в жизни сей будучи, некогда душу свою полагали за паству вашу; ныне ли, в сей настоящей скорби, хотите оставить людей, которых видите сами сетующими и обращающимися на покаяние? Не презрите молитвы, не оставляйте Богом врученной вам паствы; ибо вот время, в которое можете помочь им; если усугубите еще о них прилежные ваши молитвы к Пречистой Богородице, то она умолит с вами Сына Своего, Христа Бога нашего, и праведный гнев Его на милость обратит».

Многое иное в тот час говорили преподобные со святителями, и каждый из них называл друг друга по имени, и вот все вместе, единодушно, подвиглися на молитву, сотворили литию и согласно пели молебные каноны, на которых читали и Евангелие по чину и со слезами взывали: «Господи, помилуй» – и произнесли молитву Пречистыя Богородицы пред Ее образом, и совершили отпуст с осенением крестом и каждением, благословляя крестообразно на все страны: тогда опять весь собор возвратился во град с чудотворным образом Богоматери и со всею святынею. Все сие видела преподобная инокиня и внезапно очутилась опять в своей кельи, и потом прожила еще два лета, видя свет Божий очами своими, дотоле омраченными.

Посему и на Спасских воротах Кремля, которые прежде назывались Фроловскими, представлены преподобные Сергий и Варлаам в молитвенном положении пред Богоматерью, и, быть может, сие чудное предание было началом благочестивого обычая проходить с непокрытою головою сквозь Спасские врата, как бы вслед за собором древних святителей, которые возвратились в спасенный град по молитве преподобных.

1840

I. Праздник Св. Сергия в его лавре

Еще одно утешительное посещение лавры Сергиевой сохранилось в памяти моей, по тем сладостным и высоким впечатлениям, которые оно во мне оставило. Под крылом Преподобного обрел я мир душевный, и орудием мира был Настоятель его лавры. Скажу, что видел и чувствовал. Это было уже седьмое мое странствие в обитель, столь близкую сердцу каждого Русского! – Я прибыл накануне осеннего праздника, в самую минуту, когда ударяли в колокол к торжественному молебну. Церковь была открыта: я поспешил сперва ко гробу преподобного Никона, а оттоле к мощам его великого учителя Сергия. Гробовой монах служил молебны богомольцам; приветливо взглянул он на меня, как бы сочувствуя тому, что тревожило мое сердце, и с радушною улыбкою сказал только: «молитесь больше»! Я спустился в келью Преподобного к иконе явления Божией Матери и поклонился гробам Дионисия, Серапиона, Иосифа: – там старец, блюститель кельи, зажигал уже светильники. Тогда взошел я в покои Митрополита. Владыка принял меня с обычным благоволением и пригласил остаться после праздника на освящение обновленной церкви преподобного Михея. Он спешил к молебну, и я за ним последовал в собор Троицкий.

О, какое особенное чувство возбуждает в душе этот чудный молебен! Мне привелось стоять в южных дверях, подле самой раки, пред которою Митрополит, окруженный своим клиром, читал акафист Преподобному. Прямо в лице, живого и по смерти, Сергия, высказывал он во всеуслышание всю его жизнь, все его подвиги, ранние и поздние, в сей временной и в той непреходящей жизни, которых свидетелями были «Тавра и Россия, а ему вторили дики, как бы отголоском всей земли Русской, испытавшей его дивную помощь в бедах своих: «радуйся Сергие, великий чудотворце». Из собора взошел я в ризницу, где опять с благоговением целовал убогую ризу и сосуды Преподобного, лучшее сокровище посреди несметных драгоценностей «Тавры, ибо от сей ветхой ризы потекли все ее богатства, из сего деревянного потира воссиял некогда небесный огнь Сергию, совершавшему в нем бескровную жертву, в своей дремучей пустыне!

Когда между молебном и всенощною опять посетил я Владыку, «знаете ли, сказал он мне, как важен слышанный вами акафист? Он составлен был после осады Троицкой и послужил основанием другим акафистам, в честь святых угодников, ибо и у нас прежде, как в Церкви Греческой, существовало только два, Господу Иисусу и Богоматери. Но так как акафист в честь ее был составлен ради избавления Царьграда от нашествия врагов, то и святому Сергию, как избранному воеводе, освободившему лавру свою от долгой осады, долгом почли составить такую же победную службу».

Трезвонили ко всенощной. Четыре Архимандрита, и вся братия пришли, со славою, сопровождать своего Настоятеля в собор, и точно со славою совершилось сие всенощное бдение на память великого заступника России. Великолепно было зрелище собора, ярко освещенного паникадилами, от которых горел весь первый ярус иконостаса, как одна золотая стена, с сияющими на ней драгоценными камнями. Более матовым, как бы лунным светом сияли серебряные массы балдахина и раки, и когда открылись царские врата, во мраке алтаря необычайно освещен был серебряный престол и таинственный подсвечник позади его с семью разноцветными радужными огнями на каждом яблоке его ветвей. Опять, как на акафисте, умилительно было видеть, посреди нахлынувшего к амвону народа, как Митрополит, сидя пред царскими вратами, читал вслух, после первой кафизмы, житие преподобного Сергия по смерти его, т. с. те чудные дела, которыми прославил он лавру свою и спас отечество, начиная от первых исцелений, бывших над гробом его, и до нашествия Галлов и с ними двадесяти языков. Не могли они дойти от пылающей столицы до безоружной лавры! Только на пятнадцать верст не допустил до себя врагов Сергий, чтобы показать, как сила Божия в немощи совершается, и указал предел сему бурному потоку. Когда еще недавно свирепствовала холера в столице, и она не проникла с бесчисленными богомольцами в отверстые врата лавры! Таково чудное покровительство святому месту.

Величественно было обратное шествие из собора, после всенощной, Митрополита, окруженного клиром, уже за час до полночи, при свете лампад и трикирий, при гуле всех колоколов лавры, гремевших во мраке, как бы из глубины неба. На другой день пришел я к ранней обедне в малую церковь преподобного Никона; что-то совершенно родное веяло мне из святилищ сей чудной лавры, которая сделалась достоянием общим каждого сына Церкви и отечества по своим великим воспоминаниям, ибо судьба ее слилась с судьбою России. Митрополит совершал позднюю литургию в Троицком соборе, и я имел утешение видеть близко его служение из той части алтаря, которая в древних храмах именуется диаконикон. Как жаль, что при сооружении новых церквей оставлено сие необходимое тройное разделение алтаря, охраняющее должное приличие священнодействия, ибо тогда непрестанное приношение просфор к жертвеннику и необходимые приготовления для божественной службы совершаются вне главного алтаря.

Только в древних алтарях можно постигнуть также назидательное значение горнего места, почти незаметного в новых. Что может быть величественнее сидения Архиерея на горнем престоле, под сенью рипид, как верховного учителя посреди собрания пресвитеров, сидящих по обеим сторонам вдоль стены, не выше однако его подножия, ибо они только ученики; в отдалении же стоят диаконы, как простые служители, не имеющие права сидения. Здесь представляется торжественная картина первенствующей Церкви и земной образ небесной Иерархии, виденной Иоанном в его Апокалипсисе.

Красноречивое слово Митрополита о подражании Святым, которые служат нам своим примером, для постепенного восхода к Богу но ступеням их добродетелей, заключило божественную литургию. Гостеприимная трапеза св. Сергия, никогда не оскудевающая, ожидала нас в обширной церкви, посвященной его имени. Только в сей древней лавре можно видеть что либо подобное; Митрополит и братия, при бесчисленном стечении безмолвствующего народа, садятся в мантиях за трапезу, уставленную кубками и стопами древних Царей; каждый сосуд есть драгоценность историческая, каждый обряд есть отголосок минувшего. По звуку колокола садятся и встают, по звуку колокола приносят яства и пития, и вдруг посреди трапезы все встают, на память того, как некогда преподобный Сергий, провидев духом великого Апостола Перми, Епископа Стефана, проходившего за 9 верст от его обители, встал и поклонился ему заочно, как бы в лице. Чтение деяний преподобного исполняет все время трапезы, по окончании ее возносится так называемая часть Панагии, в память того, как Апостолы, собранные на Сионе по успении Богоматери, оставили для Нее обычное место за своей трапезой и воспоминали молитвенным возношением хлеба о Той, Которая и по успении не оставила мира. Все подходят к налою и, вкусив немного хлеба, пьют мед из чаши, которую подает им сам Владыка.

На следующий день, на праздник Иоанна Богослова, слушал я опять раннюю литургию в алтаре малой Никоновой церкви, как бы у ног самого ученика преподобного Сергия, и потом в его кельи, между гробами Архимандрита Дионисия, Митрополита Иоасафа и Архиепископа Серапиона, молебен, совершаемый каждую субботу в честь явления Божией Матери Преподобному на самом месте сего явления. Наместник, Архимандрит Антоний, умилительно читал канон Пречистой Деве и молитву к Ней, выражающую все потребности болезненной души; он же совершал и позднюю литургию в соборе Троицком, который всегда исполнен призывающими помощь преподобного близ его св. мощей.

Мне казалось, что я живу в древние времена Лавры и Церкви: так чуждо было суетного все меня окружавшее и отзывалось давно минувшим. – Невольно сделаешься Христианином и Русским в стенах сей древней обители, в беседе таких людей, которые не часто являются вместе на горизонте церковном и на таких местах. – Сладостно можно забыться между ними, и я действительно забывался, когда смотрел в готической зале Владычных покоев, то на страшное лице седого Иоанна, то на приятные лики Романовых, то на потускневший портрет преподобного Дионисия, спасителя России в 1612 году. – Одни только кресла Митрополита Платона напоминали свидетеля 1812 года, пережившего нашествие Галлов.

В крестовой церкви Петра и Павла была всенощная, накануне освящения церкви преподобного Михея, ученика Сергиева, и остаток вечера я насладился еще тихою беседою Митрополита. В три часа ночи поднялся к утрени в собор; в первый раз мне случилось так рано молиться, в тишине утренней, при мощах Преподобного. Все эти впечатления имели для меня нечто особенное, утешительное, равно как и ранняя обедня при гробе преподобного Никона. Вскоре начался торжественный благовест к освящению. Тесна была церковь Михея, устроенная во дни Императрицы Елисаветы, над гробом преподобного, на память явления Божией Матери, которого был он свидетель вместе с преподобным Сергием. Палатка, раскинутая пред ее входом, наполнилась народом. От множества служащих едва можно было мирянам стоять в церкви; во все окна глядели те, которые не могли взойти; столь велико было общее усердие. День был солнечный. Особенно торжественным представлялось шествие за св. мощами, при веянии древних хоругвий, при звуке колоколов, из церкви Михея в собор Троицкий, мимо гроба преподобного Никона, и ход около самой церкви, возле гробниц древних защитников лавры, бояр и князей, почиющих под сводами Сергиевской трапезы, к которой примыкает сей малый храм. Когда Митрополит остановился со св. мощами пред дверьми его, глубокое молчание воцарилось. «Возьмите врата князи ваши и внидет Царь славы», возгласил он, и хор ответствовал из глубины церкви: «кто есть сей Царь славы»? – и опять водворилось молчание, которое на минуту прервалось только гармоническою октавою колокольных часов. – Тогда, по тайной молитве, подняв дискос со св. мощами над главой, громко произнес Владыка: «Господь сил, той есть Царь славы», и со славою взошел в отверстые врата храма. Началась божественная служба.

Но когда, по ее окончании, Митрополит взошел на амвон для проповеди, вся церковь исполнилась плача, и мне представилось умилительное зрелище, какого доселе еще свидетелем не был и едва ли опять буду. – Сквозь слезы и рыдания едва можно было расслышать слова Владыки, прерываемые также рыданиями, и тихий голос его казался отголоском тех времен, о коих он вещал. «Прости мне великая лавра Сергиева, говорил он, если мысль моя с особенным желанием устремляется в древнюю пустыню Сергиеву. Чту и в красующихся ныне храмах твоих дела Святых, обиталища святыни, свидетелей праотеческого и современного благочестия: люблю чип твоих богослужений, и ныне с непосредственным благословением преподобного Сергия совершаемых; с уважением взираю на твои столпы и стены, не поколебавшиеся и тогда, когда поколебалась было Россия; знаю, что и лавра Сергиева и пустыня Сергиева есть одна и та же и тем же богата сокровищем, т. е. Божиею благодатию, которая обитала в преподобном Сергие, в его пустыни, и еще обитает в нем, в его мощах и в его лавре; – но при всем том желал бы я узреть пустыню, которая обрела и стяжала сокровище, наследованное потом лаврою! – Кто покажет мне малый деревянный храм, на котором в первый раз наречено здесь имя Пресвятые Троицы! – Вошел бы я в него на всенощное бдение, когда в нем с треском и дымом горящая лучина светит чтению и пению; но сердца молящихся горят тише и яснее свещи, и пламень их досязает до неба, и Ангелы их восходят и нисходят в пламени их жертвы духовной! Отворите мне дверь тесной храмины, чтобы я мог вздохнуть ее воздухом, который трепетал от гласа молитвы и воздыхании преподобного Сергия, который орошен дождем слез его, в котором отпечатлено столько глаголов духовных, пророчественных, чудодейственных. Дайте мне облобызать прах ее сеней, который истерт ногами Святых, и чрез который однажды переступили стопы Царицы небесной! Укажите мне еще другие сени другой кельи, которые в один день своими руками построил преподобный Сергии и, в награду за труд дня и за голод нескольких дней, получил укрух согнивающего хлеба! – Посмотрел бы я, как, позже других насажденный в сей пустыни, преподобный Никон спешно растет и созревает до готовности быть преемником преподобного Сергия! Послушал бы молчания Исаакиева, которое без сомнения поучительнее моего слова! Взглянул бы на благоразумного Архимандрита. Симона, который довольно рано понял, что полезнее быть послушником преподобного Сергия, нежели начальником в другом месте! – Ведь это все здесь: только закрыто временем или заключено в сих величественных зданиях, как высокой цены сокровища в великолепном ковчеге! Откройте мне ковчег, покажите сокровище; оно непохитимо и неистощимо; из него, без ущерба его, можно заимствовать все благопотребное, например, безмолвие молитвы, простоту жизни, смирения, мудрования. – Или я это мечтаю, подлинно мечтаю, потому что созерцать недостоин! Но мне лучше хотя мечтать таким образом, нежели любомудрствовать противным образом».

Так говорил красноречивый вития; мы его только слышали, но не видели пред собою, ибо у всех были закрыты лица от слез, и когда он, исчислив все воспоминания, внезапно возвысил голос и воскликнул: «братия, ведь это все здесь!» невольная дрожь пробежала по всему телу, и страшно было открыть глаза, потому что точно казалось, что все сказанное пред нами, и Сергий тут со всем своим ликом, живой, посреди нас мертвых, или еще не бывших! Назидательные поучения инокам о том, в чем состоит истинное иночество, последовали за сею блестящею картиною минувшего, и едва мы отдохнули от плача, когда опять разбились наши сердца, внимая прощальным речам, какие исторглись из болезненной души Пастыря Церкви, жаждущего себе пустыни.

«Мне же, который не долго беседую с пустынею и о пустыни, и потом долго пребываю в молве и попечении града и дел человеческих, кто даст ми криле, яко голубине, и полещу и почию? Могу ли сказать себе или когда наконец возмогу сказать: «се удалихся бегая и водворихся в пустыни?» Когда обдегчуся от бремен чужих, чтобы обратить все попечение к облегчению собственного, да не како иным проповедуя, сам исключим буду! – О, дающий иному криле, яко голубине, дабы лететь и безвозвратно почить в пустыни, а иному глас кокоша, чтобы созывать твоих птенцов под твои криле? Собирай сам и храни всех нас под крилами твоея благости, и стогнами ли селений, тропинками ли пустыни, приведи наконец всех в тот вечно безопасный град, из которого не нужно будет убегать ни в какую пустыню. Аминь!»

Проповедь сия есть лучшая, какая когда либо исторгалась из обильного любовию сердца Владыки Московского, и я испросил ее в рукописи, его почерком, чтобы навсегда сохранить у себя столь драгоценное сокровище. После обеда, бывшего в покоях Митрополита, я просил Наместника вместе со мною посетить Вифанию. Мы взошли опять в ее символическую церковь, изображающую внизу пещеру Лазареву, а вверху гору Фаворскую, покрытую зеленью, во время пения вечерних стихир на память преподобного Харитония, отца пустынножителей Палестинских. Мы подходили ко гробу преосвященного Митрополита Платона, устроенному как бы в пещере. Наместник прочел краткую литию о усопшем и сказал: «не могу себе представить здесь мертвым Платона: я не знал его лично, но все им так наполнено в Вифании, что он мне всегда представляется, как бы живой». Умилительно было слышать о таком духовном сближении великого Пастыря церкви с блюстителем последнего приюта, им избранного на земле. Антоний повел меня и в его домовую церковь и в келью, где все в том же виде, как было при нем, и кажется будто ждут, что сейчас возвратится хозяин.

Наместник показал мне в алтаре на престоле перламутровый тройной крест, который прислан был Патриархом Иерусалимским, и сказал, что вделает в иконостас Вифанский тот камень, который я принес из настоящей Вифании, из самой пещеры, где воскрес Лазарь: а я испросил себе в благословение крест, вырезанный из раки преподобного Сергия, в которой он был обретен после 30 лет погребения: она хранится в Вифании близ гроба Платонова. Мы пошли назад в лавру тою же тропинкою, по которой, семь лет тому назад вместе с ним гуляли вдоль берега живописного пруда, по оврагам прекрасной Вифанской рощи, и беседовали о Владыке. – Не знаю, почему мне казалось, что в последний раз имел я утешение видеть лавру Сергиеву в том духовном благолепии, в каком ее видел с таким ярким светилом уже на вечере. (Благодарение Богу, что не сбылись мои мрачные предчувствия!) – Расставаясь, я просил Наместника отслужить мне в совершенном уединении молебен преподобному Сергию, и он обещал исполнить мое желание.

Остаток вечера провел я опять в утешительной беседе Владыки, который хотел быть приветливым хозяином в своей обители и отечески обо мне заботился. Беседа его была разнообразна до чрезвычайности и с одинаковою свободою переходила от одного предмета к другому, но на всяком она сияла особенным светом, ибо вся растворена была христианскою любовью. Уже весьма было поздно, когда Наместник прислал звать меня в собор: прощаясь с Владыкою, я благодарил его, от избытка сердца, за все оказанные мне милости и гостеприимство, какое обрел под его мирным кровом. «Вы были под кровом преподобного Сергия», отвечал он, с кроткою улыбкою, и благословил меня.

Тихо и мрачно было в соборе Троицком; горели только несколько лампад пред иконами св. Троицы и Божией Матери и пред ракою Преподобного. Во главе его стоял Наместник Антоний, у ног гробовой монах Авель. В безмолвии храма чуть слышен был тихий молебен недремлющему заступнику своей земной родины. Я опять внимал, в совершенном уединении, тем же сладким молитвам, какие недавно ему возглашались всею Церковью, в день его торжества. Что-то особенно святое веет от его раки, и Русское чувство невольно пробуждается в Русской душе, ибо никто, как Сергий, не принял столь живого участия в делах России, непрестанными знамениями своего дивного покрова! Воспоминая над его ракою все наше славное минувшее, невольно воскликнешь с нынешним блюстителем его Лавры: «братия, ведь это все здесь!»

1842.

II. Скит Гефсиманский

Когда пришедшие на поклонение св. мест Иерусалимских, напитав душу свою великою святынею гроба Господня, пожелают видеть и место величайшего из чудес Христовых, – упраздненный гроб четверодневного мертвеца Лазаря: они исходят из стен св. града к востоку, путем горы Масличной. Но прежде, нежели достигнуть Вифании, спускаются в глубокое русло потока Кедрского, среди мертвого безмолвия долины Иосафатовой; направо лежит путь к селению Лазаря, вдоль потока, еще несколько осененного остатками тех масличных рощей, которые некогда покрывали всю гору и оставили ей свое имя; – налево, при самом подъеме горы, в виду священного вертограда, где молился Господь, с кровавым потом и слезами, в ночь, когда был предан учеником своим, – вертеп Гефсиманский. – Там упраздненная гробница Матери воскресшего Сына, Который также положил трехдневный предел для ее гробового покоя: ибо погребавшие Ее с плачем Апостолы, на третий день ее успения уже не обрели девственного ее тела; – Она была взята Ангелами на небо, волею Сына и Бога.

Так в Палестине. – Нечто подобное, местностью и близкими сердцу именами, видим мы и в отечестве нашем, под сенью священной лавры, столько раз его ограждавшей от временных бед. – Усердный Богомолец, в храме Живоначальные Троицы, сложив бремя сердечных забот, у раки великого заступника земли Русской, и освежась духовно общением молитвы Сергиевой, идет также к Вифании и Фавору, восточными вратами; оставив за собою зубчатые твердыни лавры, напоминающие древние бойницы Иерусалимские, он должен также спуститься на дно живописной долины, прежде нежели достигнуть осененных рощею высот Вифанских. Но какая новая Гефсимания представляется влево по ту сторону обильных вод, на самом подъеме сего роскошного садами Элеоиа, но которому лежит путь в Вифанию?

Одни только убогие врата на краю рощи и дороги обличают существование пустынного скита, углубившегося в чащу дерев на уединенный берег мирного пруда. Там, где некогда было место отдохновения и развлечений, а может быть, и глубоких дум юных питомцев Вифанских, будущих пастырей Церкви, – теперь пустынный скит, и неумолкаемый псалтырь, неусыпное бдение живых за усопших. Посреди обширного двора, примыкающего к прудам и с трех сторон обнесенного оградою, возвышается деревянная церковь, и к ней примыкают кельи настоятеля скитского, простые, убогие, как и все устройство сего уединенного места; несколько деревянных келий раскинуто внутри ограды, длинная аллея берез, остаток прежнего сада, пресекает пустоту обширного двора: – это путь, более никуда не ведущий, ибо здесь кончается всякая земная стезя для отшельников, мысли их обращены к иной отчизне, к которой ведет дорога чрез Сион и Иерусалим, непрестанно исторгающиеся из уст их словами псалмов, неумолкающих в церкви. Одна только литургия субботняя и воскресная прерывает чтение псалтыря, попеременно совершаемого двенадцатью братиями, но обычаю прочих скитов нашего отечества. – В прочие дни недели утреня, часы, вечерня и правила монашеские совершаются в нарочно устроенной для сего храмине под самою церковью, также по древнему чину церковному, дабы не каждый отдельно в своей кельи, но все вкупе соединялись на молитву.

Замечательна своею простотою церковь скита, не вновь сооруженная, но только перенесенная на новое место из соседнего села, где оказалась излишнею. Руки преподобных ее основали, и здесь возвратилась она к своему первобытному назначению, ибо, после разорения Литовского, святой Архимандрит Дионисий и келарь Аврамий Палицын. освободители своего отечества, воздвигли ее на место сгоревшей церкви в селе Подсосеньи, для женской обители, которая впоследствии была упразднена и присоединена к Хотьковской. Чрезвычайное благоговение поражает всякого входящего во внутренность церкви из крытой паперти, ее окружающей, по образцу древних храмов: престол ее и жертвенник и весь иконостас устроены из кипариса, и вся она обложена внутри по стенам кедром, певком и кипарисом, ибо из сих древ сооружено было, по местным преданиям Иерусалимским и по слову пророческому, честное древо креста Господня. Нет никакого убранства или металла в церкви; все ее украшения резные деревянные, и самые паникадила и подсвечники частью из дерева, частью из железа и глины, с соблюдением всей строгости скитской. Царские и северные двери, с некоторыми иконами, уцелели еще от древней церкви. Достойно внимания, что Евангелисту Иоанну дан символом крылатый лев Марка, а Марку его орел, но особенно замечательна северная дверь. На ней изображена вся повесть нашего падения: искушение праотцев наших змием, в образе жены, и их изгнание из рая, и потом, после изгнания, Ангел, вручающий Адаму заступ для земледелия, а на верху праведные Авраам, Исаак и Иаков, держащие в доне своем души младенческие. В утешительную противоположность сей двери, напоминающей нам горькое изгнание, изображено на южной первое радостное возвращение в утраченный Эдем благоразумного разбойника, вооруженного древом креста.

Подле сей двери в ряду местных икон написан преподобный Сергий, окруженный сотрудниками постнической его жизни и начальниками обителей, которые произрастила его Лавра, как тенистое древо, насажденное при водах. Здесь целый собор иноков и Святителей, живая летопись посмертных подвигов Сергия. Здесь, кроме ближайших учеников, означенных в его житии, Симон брат его и племянник Феодор, Епископ Ростова, и Михей, свидетель чудного посещения Богоматери, описатель жития его, Епифаний и первый преемник, Никон, Максим Грек, страдалец за правду, и два других изгнанника, лишенные кафедр, Архиепископ Серапион и Митрополит Иоасаф, защитник лавры, Архимандрит Дионисий, и основатели обителей: Савва Звенигородский, Андроник, Афанасий Чѵхломский, Сергий и Павел Обнорские, Роман, уединившийся на Киржаче, и Мефодий на Песноше, и в Серпухове Афанасий и Стефан Махрищский, доселе соблюдший в своей обители подчинение лавре, как послушное чадо матери, и много еще иных, записанных светлою строкою в книге жизни и на скрижалях нашего отечества. Здесь они, с Сергием и Никоном, представлены водружающими крест Господень, или придержавшимися его, а на противоположной стороне соответствует им лик всех Святых, торжествуемых православною Церковью, дабы все они имели участие в молитвах сего нового дома молитвы. Лики Сергия, Никона и святых, почиюших под сенью их обители: Михея, Максима, Дионисия, Серапиона и Иосафа, изображены еще и со входа на кипарисовых стенах трапезы; а большое изображение первого основателя храма сего, Архимандрита Дионисия, списанное с подлинного его портрета в Лавре, блюдет северные врата церкви, против которых устроено одно лишь малое оконце в кельи настоятельские.

В правом участке алтаря, который выдается тремя полукружиями, по подобию древних каменных храмов, устроен был малый придел, во имя нерукотворенного образа Спасова, знаменитым келарем Аврамием Палицыным: но придел сей упразднен ныне но тесноте, главный же престол теперь, как и прежде, празднует Успению Богоматери, ибо от самого начала церковь Греческая и Российская любили учреждать свои соборные храмы в городах и обителях на память чудного Собора Апостолов, соединившихся внезапно на Сионе для воздания погребального долга Матери проповеданного ими Бога. – Однако же не самому дню Успения будет праздновать церковь скитская, дабы не отвлечь благоговейных поклонников от храмового праздника лавры, но на третий день Успения совершаемо будет торжественное воспоминание взятия на небо Божия Матери, когда не обрели Ее в гробе Апостолы, хотевшие утешить одного из своего лика Фому, опоздавшего к ее погребению. Только в день сего праздника допускаемы будут в скит посетительницы, ибо женскому полу возбранен вход в сие место подвига отшельнического.

Трогательно было и освящение сей новой Гефсимании. – Оно совершилось в день преподобного Харитония, первого отшельника Палестинского, и на память блаженных родителей преподобного Сергия, Кирилла и Марии, ровно через три года от того дня, когда сам освящавший, с своим Наместником, избрали пустынное место безмолвному пристанищу молитвы. Для сего освящения собрано было все древнее из священной лавры, дабы благословение Сергиево, Никоново и Дионисиево, видимо перешло на новое их селение, в вещах непосредственно к ним близких, чрез самую утварь, которую освятили своим употреблением. – Опять явились в священнодействии обрадованным взорам убога риза Сергиева, в которой однажды знаменитый Святитель, Митрополит Платон, встречал державных посетителей лавры, будучи облечен, посреди великолепия своего клира, во все убожество Сергия! И тот убогий посох, которым чудодейственно упас он всю землю Русскую, после блаженной своей кончины, отказавшись при жизни от пастырского жезла Митрополита Алексия, был опять в руках преемника обоих: древнейший крест и древнейшая панагия, или складни из деревянных, серебром обложенных икон, осеняли грудь его, а главу скромная митра первого Архимандрита лавры Елевферия, которую носил и преподобный Дионисий, когда молился о спасении своей родины и сам защищал ее словом и делом. Воздвизальный крест с частью чудотворного жезла Моисеева, евангелие преподобного Никона и убогие деревянные сосуды, в коих преподобный Сергий совершал божественную службу, освятили собою новый престол древней церкви Дионисиевой: до такой степени сблизилось между собою былое с настоящим, давно минувшее с недавним, что в этом смешении разновременных воспоминаний отрадно забывалось сердце и окрыленная ими душа свободно опускалась и подымалась вниз и вверх, по дивной лестнице времен и событий, как бы уже за пределами времени, подражая восходу и нисхождению Ангелов, виденных древле Патриархом Иаковом в Вефиле. Сам Святитель, облаченный в одежды Сергиевы, казалось, был проникнут духом его молитвы, от прикосновения риз его: и когда, с воздетыми к небу руками, предстоял страшному престолу Царя Христа в час совершения Его бескровной жертвы, он представлялся восхищенным взорам, как бы один из древних восставший на молитву. И вот, по совершении божественной службы, в сладостной речи и в горьком потоке слез излилась сотрясенная чрез меру душа его, устами и очами пролагая путь избытку чувств своих, которые с тою же силою откликнулись в сердцах всех окружавших его кафедру:

«Ты воскрес ущедриши Сиона: яко время ущедрити его, яко прииде время; яко благоволиша рабн твои камение его, и персть его уицедрят.»

Что это за камни Сиона, о которых благоволят рабы Господни? – что за персть, которая им любезна? – Это камни и персть разрушенного Иерусалима, и особенно разрушенного древнего святого храма Иерусалимского. Пророк смотрит на сии развалины во времена пленения Вавилонского: смотрит в то же время на душевные расположения народа Иудейского: и на сем воззрении основывает надежду нового благоволения Божия к Иерусалиму и храму

Но уместно ли говорю я о судьбе столь великого храма, когда думаю о судьбе столь малого храма, как сей, в котором теперь мы находимся? – Тот и другой суть храмы Единого истинного Бога; потому естественно предполагать некое в судьбе их единство, хотя и при разности многих обстоятельств. Притом и малый храм Христианских таинств и Христианской истины не слишком мал пред великим храмом сеней и гаданий

По что далее будет с сим обновленным храмом и с новыми окрест его смиренными жилищами? – Ты веси, Господи! Будет то, чему повелит быть Твое вседетельное Слово, которое нарицает не сущая, яко сущая, воссозидает разрушенное, восставляет падшее, возвышает смиренное, воскрешает умершее, спасает погибшее. Будет то, что испросят молитвы святых и преподобных отец наших, Сергия, Никона, Михея, Иоасафа, Серапиона, Максима, Дионисия и прочих сподвижников их и сообитателей в земной и в небесных обителях. Будет то, чему не воспрепятствуют быть наши грехи, наши немощи, наше недостоинство…

«Прииди благословенная любовь к безмолвию, Иллина, Иоаннова, Антониева, Сергиева! Скрывайся от молвы, но не скрывайся от ищущих путей твоих и следов твоих, – твоих правил и твоих примеров. Являйся иногда и неимущим, способным принять тебя. Ты устраняешь человека от видения других, и тем удобнее даешь ему увидеть самого себя: а сподобивыйся увидети себе, по слову одного из твоих таинников, лучший есть сподобльшегося увидети Ангелов. Ты пресекаешь беседы с человеками, и тем искреннее вводишь в беседу со Христом. Ты затворяешь дверь внешния храмины и отверзаешь внутреннюю храмину сердца; ты подаешь и научаешь употреблять оружие против страстей; ты собираешь рассеянные помыслы: ты погружаешь ум во глубину писаний и почерпаешь свет; ты совершенствуешь покаяние; ты обретаешь источник слез; ты возводишь к чистой молитве: ты учишь молчанию, которое есть таинство будущего века.»

1844.

I. Бородино

От давно минувшего возвратимся к минувшему недавно; оно еще свежо в нашей памяти, как свежая могила, на коей только что успели поставить крест, и крест действительно поставлен был женскою рукою над прахом сильных: – какая поэтическая противоположность! – Если мне, как бы сквозь сон, слышавшему в детстве о громах Бородинских и отроком посетившему сие иоле смерти, еще усеянное тогда костями, если мне отрадно было молиться в тихой обители игуменьи Марии на умиренном ее слезами поприще брани: что же тому, кто сам бился тут в бою исполинов? – Столкнулись Запад и Восток, и пали тысячами к подножию ратных курганов, над коими поставила она свою убогую церковь! «Краса Израилева пала на высоких! как погибли сильные, и сокрушилось оружие ратных!» (II. Царств 1.)

Осеннее солнце в полном великолепии после сильного ливня спускалось к высотам Бородинским и осветило на них белую обитель инокинь йодле рощи, некогда смертоносной. Багровело поле от яркого заката, как некогда от потоков крови, упоивших его нивы: черные, разорванные тучи носились по небосклону, как бы только что отлетевший дым от адского жерла тысячи гремевших здесь орудий. Казалось, небо хотело повторить над этим роковым полем его страшные картины и увековечить на нем ужас ста тысяч избиенных, – и вот, одна горькая жена, все утратившая и все схоронившая на этом поле, прислушалась сердцем к его стону, отголоску собственного, и обратила весь этот необъятный стон смерти, – в тихие воздыхания молящихся дев! – Это был канун Бородина; кроткий благовест, призывавший ко всенощной, возвещал мирной обители сей заветный канун, сочельник смерти, тридцать шесть лет после великого события, и здесь, действительно, по выражению Державина: «металла звон был глаголом времен.» Я вспомнил и трогательный стих Данте о том звуке дальнего колокола, который слышится печальному труженику в первый тяжкий для него день разлуки, дальний звук, который будто оплакивает замирающий день. Если какой либо колокол мог оплакивать умирающий день посреди смертного покоя стольких тысяч, сраженных от его восхода до его краткого заката, то это, конечно, Бородинский, и особенно в заветную память его битвы.

Едва успел я взойти в смиренные кельи Игуменьи Марии, как уже началась всенощная в прилегавшей к ним малой церкви праведного Филарета. Все в этом тихом приюте молитвы исполнено было изящного вкуса и вместе благоговейной внимательности: каждая икона напоминала что либо близкое ее сердцу; самое посвящение сего домашнего храма Ангелу того, кто пастырски призрел убогую семью инокинь на пустом поле Бородинском, выражало признательность и любовь. Стройное пение инокинь располагало к молитве, голоса мужеские здесь были бы менее трогательны: слишком много мужественного и жестокого огласило это поле битвы. – Прилично было смягчить тяжкие воспоминания прошедшего более кротким настоящим. Я стал прислушиваться к стихирам вечерним и поражен был их словами, как бы нарочно примененными за четыре, века к событию, которое воспоминалось ныне. Церковь праздновала в день годовщины Бородинской память сретения иконы Владимирския Божия Матери и бегства Тамерланова в самый тот день, когда была принесена чудотворная икона сия в Москву. Столь же страшное нашествие, но только с Запада, а не с Востока, угрожало России в эпоху 1812 года; с переменою имени завоевателя повторились те же события. Икона Смоленской Одигитрии одушевляла ратных в решительный час битвы Бородинской, как и Владимирская икона возбудила надежду отчаянных во дни сына Донского. И Тамерлан, и Наполеон стерлись с лица земли Русской: если же более губительно нашествие последнего, то может быть потому, что нужно было всесожжение первопрестольной столицы для искупления России.

Как знаменательно и отрадно звучали слуху и сердцу такие стихиры: «Богородице, Владычице, державная Помощнице, укрепи славящего Тя Императора на враги, да яко же древле спасла еси царствующий град от нахождения поганых, тако и ныне спаси страну Российскую от нахождения вражия, от междоусобной рати, от глада же и труса; сего ради Тя славит страна Российская, человеком Помощницу.»

«Ныне страна Российская о Тебе хвалится, имеющи Тя Заступницу непостыдную и стену нерушимую, граду нашему непоколебимое основание: Стража неусыпная земли Российския не престань ныне Твоими молитвами избавлять Твой град и люди от всех бед.»

«Тебе припадают Владычице Святителей сословия и собори в совокуплении всех, Цари же и Князи и весь народ, умильно молящийся Тебе, ныне кланяющеся и целующе Твой образ, и глаголют: чтущий Тя град спаси от всех бед.»

Внимающему сим церковным песням могло казаться, будто они писаны не для давно минувшего, а для более близкого нам события, пророческими чертами обозначая современную, страшно памятную нам годину. Но сердце мое проникнулось особенным чувством умиления, когда, вместо обычной третьей паремии из книги Премудрости Соломоновой, во славу Пречистой Девы прочтена была иная статья из пророчеств Исаии о превозношении и падении Царя Вавилонского: ее положено читать на торжественном молебне в память изгнания Галлов. Ничего приличнее нельзя было применить к воспоминанию битвы Бородинской, и мощный глагол Пророка, вещим оглашался под сводами убогой церкви, сооруженной на исполинском поле смерти: «Тако глаголет Господь на Царя Вавилонска: ты рекл еси во уме твоем: на небо взыду, выше звезд небесных поставлю престол мой, сяду на горе высоце, на горах высоких яже к северу, взыду выше облак, буду подобен Вышнему. Ныне же во ад снидеши, и во основания земли: видевший тя удивятся о тебе, и ревут: се человек раздражали землю, потрясаяй Цари, положивый вселенную всю дусту, и грады ее разсыпа, плененных не разреши. Сия глаголет Господь Саваоф: яко же глаголах, тако будет, и яко же советах, тако пребудет, еже погубити Ассириан на земли моей и на горах моих: и будут в попрание, и отымется от них ярем их, и слава их от рамен их отымется. Сей совет, его же совеща Господь на всю вселенную, и сия рука на вся языки вселенные: яже бо Бог святый совеща, кто разорит? и руку его высокую кто отвратит?»

После всенощной игуменья Мария пригласила меня в свои кельи, пока приготовляли мне ночной приют в том малом домике, который долго стоял один на уединенном поле близ одинокой церкви, сооруженной ею над прахом близких. Там провела она многие годы испытания духовного и сердечного, доколе не решилась на подвиг иночества: там посетил ее и державный Посетитель, совершая славную свою годовщину Бородина. Тем драгоценнее были для меня воспоминания сего первоначального приюта и благоволение той, которая желала как бы духовно сроднить меня со всем, что только было близко ее собственному сердцу. Полный впечатлениями всенощной и памятью наступавшего дня, я переносился мыслию из кельи на поле битвы и с поля опять в келью, столь противоположные друг другу, но их связывала историческим лицом своим основательница всего того, что было перед моими глазами, и к ней невольно устремлялось внимание, ибо она одна могла словом своим разрешить всякое недоумение.

Не случалось ли нам иногда при посещении какой либо древней обители желать расспросить о некоторых подробностях ее основания, которые унесли с собою в могилу современники, оставив по себе одни безмолвные здания? А здесь я имел утешение беседовать с самой основательницею, я мог расспрашивать подробно: что побудило ее собственно избрать это место, а не другое? почему именно сооружена такая церковь? какие чувства и надежды одушевляли ее тогда, и какие слезы проливала она над гробами присных посреди сего поля смерти? ибо и ее обитель основана, как выразился в летописи своей преподобный Нестор: «не даянием бояр или князей, по потом и слезами». Он полагает такие обители прочнее других, приводя в пример лавру Печерскую, орошенную слезами Антония и Феодосия. Мне пришло на мысль спросить игуменью: «почему церковь, основанная ею на Бородинском поде, не посвящена памяти того дня, в которых происходила битва, то есть сретению иконы Владимирской?» и она мне отвечала:

«Все, что совершилось здесь со мною, имело для меня как бы некое тайное указание, которому я должна повиноваться, и теперь сама с изумлением вижу себя настоятельницею обители, которую никогда не предполагала созидать. Тоже случилось и с храмовым ее праздником Нерукотворного образа Спасова; икона сия была храмовою в Ревельском полку, которым командовал муж мой. Собираясь в поход, в последнюю минуту прощания тот, кого мне уже не суждено было видеть в здешнем мире, вручил мне свою храмовую икону с драгоценными сосудами, прося сохранить их до его возвращения. После его кончины, пламенно желала я удержать себе в память и благословение последний залог, вверенный мне в минуту разлуки, но не предвидела возможности сего исполнить. Провидению угодно было устроить все по моему желанию: однажды утром известили меня о приезде нового начальника Ревельского полка: я поняла, зачем он приехал, и вынесла ему заветную святыню, не без глубокой грусти о родной мне иконе; но сколь велико было мое изумление, когда он, посмотрев на нее, сам предложил мне оставить у себя образ, потому что уже не приходился по мере нового иконостаса полковой церкви. С тех пор икона Спасова всегда неразлучна была со мною, и я посвятила ей церковь над прахом мужа, который вверил нас взаимно друг другу.»

Я заметил игуменье, что и самый храм, великолепно сооружаемый в столице, будет также праздновать Спасу, а не сретению Владимирской иконы, и что таким образом, как будто, одна мысль действовала при созидании обоих.

«Если припоминать все обстоятельства и соображать минувшее с настоящим», продолжала мать Мария, «то много откроется необычайного, чему даже трудно поверить, если бы не существовали еще живые свидетели. Нечто особенное, можно сказать, роковое влекло меня к Бородину, и место сие было мне указано, когда еще никто не слыхал, что есть урочище Бородинское. Я была вполне счастлива мужем и сыном, когда однажды мне приснилось за год до моей горькой потери, будто отец мой приносит ко мне в спальню одного моего младенца и говорит: «вот все, что тебе осталось!» и в тоже время мне послышался тайный голос: «участь твоя решится в Бородине!» Помню, что, проснувшись в большом волнении, я рассказала мужу то, что виделось во сне, и он приписал это игре пылкого воображения. Нам любопытно было узнать: что это за урочище Бородинское, которым мне угрожал сон? и мы напрасно искали его в окрестностях нашего полка, который тогда был расположен не далеко от западной границы. Кому могло придти на мысль, искать Бородино на Смоленской дороге близ Москвы? – Когда же совершилось страшное событие, я была при отце моем, и он действительно пришел мне объявить потерю мужа, с младенцем на руках, говоря: «вот все, что тебе осталось!» Тогда опять повторилось мне роковое имя Бородина: – как объяснить такое горькое предчувствие?»

Видя пред собою ту, которая рассказывала мне о своем вещем сне, уже в рясе иноческой и на поле Бородинском, я глубоко был поражен ее рассказом, как будто кто либо из другого мира раскрывал мне тайну связи прошедшего с будущим. Я спросил еще игуменью: «что побудило ее основаться на этом месте обширного поля? и как она могла отыскать тело своего мужа посреди стольких избиенных?» – «Ах! я не отыскала его, отвечала мать Мария, но здесь он был убит! Напрасно, несколько недель после сражения, обежала я со старцем Можайского монастыря Иоасафом все побоище, когда еще не зажигались на нем страшные костры для сожжения всех его трупов Отчаяние мне придавало силы: быстро прошла я все пространство от селения Бородина до Колоцкого монастыря и даже не почувствовала усталости девятиверстного пути. Нельзя было без ужаса смотреть на курган Раевского и Семеновския батареи, где теперь стоит обитель: то были по истине горы человеческих тел, потому что здесь сильнее бились; место сие из всего поля казалось наиболее требовало молитвы за усопших, – и вот они совершаются!»

«Но кто же указал вам самое место убиения вашего мужа?» – «Один из подвижников битвы, генерал Коновницын, близкий мне и по узам семейным, сжалился над моим напрасным скитальчеством. Он прислал ко мне с сыном своим план Бородинского сражения, составленный им самим еще по свежей памяти, указал на нем расположение наших и неприятельских войск и означил батарею близ деревни Семеновской, как то горькое для меня место, где был убит муж мой. Я перестала искать и основалась на этой батарее: вы увидите, что церковь наша стоит на валу. Вот и письмо, которым он убеждал меня не искать долее ненаходимого, и самый план, составленный им для меня.»

С благоговением прочел я простое, добродушное письмо великого воина, исполненное нежного участия, и развернул план битвы Бородинской, его рукою начертанный. Один из витязей страшной битвы, сам того не ведая, указывал место будущей обители для вдовы одного из положивших жизнь за веру и отечество на этом поле: – и вот она чрез столько лет раскрывает план сей пришельцу в тиши своей кельи уже в сане игуменьи, как бы межевые планы или писцовые книги на владение сим кровавым урочищем! – Такого землемера достойна была такая обитель! и сколько великого в этой первоначальной простоте! как драгоценна будет хартия сия для потомства! – По ней я мог распознать местность окрестных селений и боевых курганов, которую на другой день поверил сам с высоты уединенного памятника. Мне любопытно было знать, как могла женщина одна преодолеть весь ужас этого поля и мужественно поселиться близ своей одинокой церкви, доколе не устроилась еще обитель?

«Я никогда не думала о том, что со мною здесь будет, а только о том, что уже было, отвечала она. Бывшее же здесь слишком сроднилось со мною, чтобы не приковать меня навсегда к сему месту. Сперва я очень занята была построением церкви, для себя же поставила малый домик, в виде сторожки, куда приезжала только на время, чтобы наблюдать за работами; он и теперь существует, и вы в нем проведете ночь. Со мною жила одна добрая старушка, которая хотя и была нам чужда по вере и племени, однако посвятила себя совершенно семейству нашему и здесь впоследствии при мне скончалась. – Не было ограды около нашего домика, и часто мы видали по ночам как бы огоньки, светящиеся вдали: это сверкали глаза рыскавших около нас волков, которых вой обличал неприятное соседство. Не понимаю также, как во все то время мы не были ни разу ограблены, потому что при мне не было почти вовсе прислуги, а место открытое. – Бог сохранял нас. Сын мой разделял со мною уединение над прахом отца своего: когда же Господу было угодно лишить меня и сего единственного утешения, я не хотела более возвращаться в мир и безотчетно предалась тому чувству, которое влекло меня к Бородину. Место сие сделалось для меня целым миром: здесь похоронила я сына, здесь был убит его отец; чего же оставалось мне искать в другом месте? – Не знаю сама, как составилась около меня община: добрые люди стали приходить и селиться, а я не имела духа им отказывать; сестры занялись молитвою и рукодельем для своего пропитания, и я разделяла с ними то, что имела от щедрот Монарших, и то, что приобрела от продажи моего малого имения. Когда община сделалась многолюднее, то показалось более приличным для Августейших ее Посетителей, чтобы тут была обитель; но, когда здесь совершалась знаменитая годовщина Бородинская, еще не было ни монастыря, ни ограды; деревья, насажденные руками нашими, служили нам оградою под сенью нашего малого храма, и вот ‘теперь уже ограждена обитель доброхотными даяниями усердствовавших и сооружены еще церковь и кельи. Такова начальная история всякой обители! Господь видимо пособил нашей немощи и позволил мне устроить то, чего я никогда не надеялась видеть; никогда я не могла вообразить себе и того, что когда либо буду игуменьею Бородинскою; но в обители святого Сергия удостоилась я принять образ иноческий от руки нашего Владыки. Так благословение Преподобного, которому близко все отечественное, распространилось и на поле Бородинское».

В завлекательной для меня беседе неприметно утекло время? и ударила полночь; мрачно было небо. Когда повели меня с фонарем в назначенный мне ночлег, я должен был подняться по тропинке на вал, и белая церковь мелькнула мне, как призрак; храм на бойнице внутри женской обители, – все это было чрезвычайно торжественно в сумраке ночи. С благоговением вступил я в тихий приют, где прежде столько горького, а потом столько славного, посетило одинокую некогда жилицу сего убогого домика, разросшегося в обитель. Я был исполнен впечатлениями ее трогательного рассказа, которым для меня окончился сей замечательный день, канун Бородина, начатый мною столь же оригинально в беседе с одним из героев битв, которого я посетил в его сельском приюте. Утро, проведенное с деятельным подвижником Бородинского поля битвы, каких уже мало остается на поле жизни, а вечер с тою, которая одна из стольких жен, все утративших на этом поле, осталась на нем оплакивать свою потерю: – много ли таких полных дней случается в жизни? – Дума за думою сменялись в моем воображении и долго лишали сна; ранний колокол разбудил к ранней обедне в ожидании крестного хода.

Скоро послышался издали звук колоколов Бородинских; он возвещал начало сего хода, на который собирается все Можайское духовенство, чтобы пройти молитвенно иоле битвы на самом страшном его протяжении от села Бородина и до обители; я поспешил к памятнику, к которому должно было направиться церковное шествие. – Одиноко стоял он на высоте, некогда бывшей укрепленным курганом и прослывшей батареею Раевского от подвигов вождя, ее защищавшего. Нельзя было избрать приличнее места для сего царственного столба, господствующего над всею окрестностью, места, которое наиболее было орошено кровью храбрых, так как и самая обитель стоит на другой столь же кровавой точке поля битвы. – Как некая таинственная мета, о которую должно разбиваться мимотекущее время, стоит одиноко чугунный столб сей, грань вечности, увенчанный крестом, исписанный именами главных вождей наших и двадесяти языков, сразившихся здесь со святою Русью: на нем начертано число воинов обоих исполинских полчищ и их громоносных орудий с числом падших в их кровавой сече: какая страшная летопись смерти! – С лицевой стороны образ Спаса осеняет памятник, близ которого совершаются молитвы, и сия икона соответствует той, которой посвятила свою обитель игуменья Мария: позади памятника погребальная плита одного из трех вождей, падшего в сей битве, Князя Багратиона, которого прах перенесен был сюда во время годовщины Бородинской. Это одна только известная могила на целом поле, где пало до ста тысяч!

Два гвардейских инвалида, приставленные для хранения памятника, как участники славной битвы, указывали мне главные ее точки, по мере того как я их спрашивал, и ознакомили меня с местностью. Я увидел влево высокий курган Шевардинский, где еще за день начался кровопролитный бой, и по ту сторону реки Колочи, отделявшей нашу армию от Французской, малое селение Валуево, где стоял Наполеон, и откуда двигались все массы маршала Нея. На самом горизонте мелькала колокольня Кодоцкого монастыря, с которой завоеватель орлиным взором своим обегал поля сражения и еще прежде боя наблюдал за движением наших войск. Место, где я стоял, служило центром для фронта армии: Бородино вправо и Семеновское влево, обозначали края этой железной стены, сквозь которую столько раз искал прорваться неприятель. Еще левее селения обитель притаила в ограде своей кровавый окоп Семеновский, где пало столько храбрых; а вправо от кургана Раевского, позади Бородина, возвышалось на большой дороге Можайской селение Горки, отколе управлял всею битвою наш великий соперник Наполеона. – Таким образом все поле сражения или, лучше сказать, самая историческая его часть открывались моим взорам от памятника. Роковое место сие было как бы предназначено к бою самими названиями своих урочищ: Воина, Огник, Стонец, вот три ручья, которые стеклись в Колочу на этом страшном поле, пророческими звуками имен своих обрекая его на битву. На высоте бывших батарей вспомнил я живой рассказ поседевшего героя Бородинского, слышанный мною накануне: как вытеснил он неприятеля, овладевшего сим курганом.

«Это было дело случая», скромно говорил мне маститый воитель Кавказа, как бы чуждаясь отблеска своей Бородинской славы. – В самом пылу сражения, когда Багратион бросился на штыки со всеми своими силами, чтобы оттеснить неприятеля, к Главнокомандующему прискакал зять его, Князь Кудашев, с известием, что Багратион тяжело ранен, и замешательство в войсках очень велико. – «Голубчик», сказал мне Главнокомандующий (это было обычное его слово), посмотри, нельзя ли там что-нибудь сделать, чтобы ободрить войска.» – Я поехал в большом раздумьи, потому что не предвидел возможности успеха в войсках, расстроенных потерею любимого их начальника и мне совершенно незнакомых. Увидев храброго полковника Никитина (ныне графа и инспектора всей кавалерии), я подозвал его и сказал: «теска, возьми с собою три конные роты и не теряй меня из виду, чтобы нагнать в поле, а я поеду на левый фланг;» – чрез несколько минут прискакали орудия. Тут встретился мне граф Кутайсов, бывший начальник артиллерии первой армии, и, спросив: куда я еду, объявил свое желание следовать за мной; напрасно старался я его отклонить.»

«Ты всегда бросаешься туда, где тебе не нужно быть, говорил я; давно ли тебе досталось от Главнокомандующего за то, что не мог нигде тебя доискаться, а теперь опять ты просишься на неприятности. Я еду в армию, мне чужую, приказывать там именем Главнокомандующего, а ты что будешь там делать?» но Кутайсов не хотел меня слушать и продолжал ехать со мною рядом, как будто бы его влекла судьба на определенную ему смерть.

«Покамест мы ехали полем, вдруг я вижу вправо большое смятение вокруг батареи Раевского: наши бегут в беспорядке: верх батареи покрыт густым дымом, и уже неприятель ею овладел: вся масса, бегущих стремилась прямо на нас. Я остановился и подумал: вместо того чтобы ехать во вторую армию, где еще не знаю, что могу сделать с чужими войсками, не лучше ли будет восстановить тут сражение и выбить неприятеля из центра нашей позиции? Сейчас же велел я конной артиллерии поворотить вслед за мной вправо к батарее. Тут случился один батальон Уфимского полка, последний с края нашей первой армии; я скомандовал ему к атаке; он было хотел идти колонною, но я велел ему развернуться фронтом, чтобы линия наша казалась длиннее, и в эти тенета захватить больше бегущих, которых я останавливал криком; вокруг меня собралась большая толпа; я бросил вперед несколько Георгиевских лент, которые имел с собою; тогда ударили мы на батарею Раевского, и в четверть часа она опять уже была нашею, потому что Французы не успели даже оборотить на нас орудий наших, да и не было бы от них пользы, потому что истощились заряды; от того они и могли овладеть батареею. Мы сбросили паши пушки с валу вместе с неприятелем; не было ему пощады; солдаты в ожесточении никого избрали в плен; взяли одного только генерала Бонами. Не было возможности удержать наших от погони, потому что вся масса не могла взойти на курган; остальные с обеих сторон устремились вслед за бегущими к глубокому оврагу, покрытому лесом, который был впереди нашей позиции и занять войсками маршала Нея. Теперь уже не видать этого оврага, он выровнен, и срублен лес. Не будучи в силах остановить своих, я велел кавалерии заскакать вперед и гнать их обратно на батарею. В этой свалке исчез граф Кутайсов, прискакала только одна его лошадь, он не попал на батарею, но был убит подле. Один из офицеров видел его падение и принял его на руки, но не мог вынести тела из свалки; он снял только с него георгиевский крест и взял его золотую саблю, чтобы не достались неприятелю. До вечера отстаивали мы батарею, я сам держался на ней три часа, пока боль от раны не заставила меня удалиться».

Я был еще исполнен живым рассказом сего славного подвига и припоминал себе все его подробности на самом месте события, когда показались под горою недалеко от моста через Колочу хоругви крестного хода, выступившего из селения Бородинского. Медленно подвигался ход, не многочисленный на этот раз, потому что свирепствовавшая здесь холера скосила многих священнослужителей и удержала от богомолья народ: но еще довольно было для торжественного воспоминания великого дня. Веяли хоругви, слышалось пение, священники шли в светлых ризах, как будто вестники иного мира, чуждые кровавому событию, о коем однако напоминали своим шествием, оглашая землю гимнами неземными. На месте, ознаменованном полным разгаром страстей человеческих и падением героев, являлся бесстрастный хор сей в виде таинственного посланника, возвещавшего суд неба в слух земле! – Таково было в сию минуту впечатление поля Бородинского, где разыгралась одна из самых страшных трагедий нашей эпохи. Медленно поднялся к памятнику крестный ход; священнослужители взошли на его ступени и поставили налой пред иконою Спаса. Старший из них окропил святою водою кругом памятник, и предстоявших, и одинокую могилу Багратиона, потом осенил крестом на все четыре стороны все обширное поле смерти: – какое торжественное осенение! и опять двинулся крестный ход к обители чрез селение Семеновское.

Как должно быть обязано потомство игуменье Марии за учреждение сего молитвенного шествия, ибо она первая начала приглашать к себе на панихиду окрестное духовенство, и таким образом мало по малу образовался и утвержден был крестный ход сей, заходящий теперь и к памятнику. Во вратах ее Спасской обители архимандрит мужского монастыря из Можайска встретил соборно крестный ход с прочим духовенством и со всеми инокинями, и после краткой литии за оградою все взошли в церковь Спасову, где началась литургия. Она окончилась соборною панихидою за всех избиенных в этот тяжко памятный для России день, и умилительно было слышать молитвы за них на том самом поле, которое оросилось их мученическою кровью: невольно текли слезы у предстоявших. Владельцы окрестных селений, которых имена сделались бессмертными битвою Бородинскою, собрались отовсюду в обитель для сей панихиды, и таким образом ежегодно обновляется память битвы, дабы никогда не стерлась она из памяти грядущих поколений. При столь трогательном воспоминании о былом и о минувших, невольно разогревалось сердце теплым чувством любви к отечеству и благодарности к той, которая частную свою печаль сделала общественною и увековечила молитву на Бородинском побоище.

1848.

II. Память освобождения Москвы от галлов

Какое торжество готовит древний Кремль? О чем гласит медный хор его колоколов? Высоко горят древние хоругви двойным рядом златокованвых щитов, подвигаясь от собора Успенского к Спасским воротам; попарно тянется за ним непрерывающаяся цепь священнослужителей в светлых ризах от всех сорока сороков первопрестольной столицы, и весь митроносный сонм настоятелей обителей Московских. Вот и священные иконы, ознаменованные неоднократным спасением земли Русской: Корсунская Божия Матерь, времен равноапостольного Владимира, между двух ее кристалловидных крестов; икона Благовещения преподобного Прокопия, отстранившая некогда страшную каменную тучу от Великого Устюга, и Владимирская, кивот спасения всея Руси, удержавшая грозного воителя Тамерлана. Пресвитеры благоговейно несут сию заветную святыню, как некогда жрецы и левиты, во исходе Израилеве из Египта, дому Иаковля от людей варвар, когда по громкому выражению псалма: «море виде и побеже, Иордан возвратися вспять». Тихо и величаво шествует, вслед за ближайшею сердцу Русскому святынею, близкий сердцу своей паствы, Первосвятитель столицы со всеми знамениями своего духовного сана, а позади и вокруг него тысячи народа, унизавшего обе стороны стесненного крестного пути.

Что же знаменует торжественное шествие? – Это память судеб Божиих над нами бывших: ибо, хотя на сей раз не побежало море и не возвратился вспять Иордан, как во дни исхода Израилева из Египта: но и мы видели, видели шествия Твоя, Боже, при изгнании от нас мышцею Твоею людей варвар и нового Фараона; – полчища, его погрязли в снегах северных, как бы в пучине Чермной! Сорок дней тяготела рука его над градом святыни и гробов отцов наших, и вот совершается как бы торжественный сорокоуст от лица всея Церкви Московской в память сорокодневного ее плача. Это и последний отголосок славной, но вместе горькой битвы Бородинской, здесь отозвавшейся в сердце всея Руси!

Куда же направляется крестный ход с древнею своею святынею? Он идет кругом священного кивота, искони охраняющего в заветных стенах своих все сии сокровища, вокруг Кремля, который, отстоял их и во дни сорокодневного плена, не подвигшись с вековой своей основы. Напрасно желал надменный завоеватель, чтобы взлетел он на воздух со всею его святынею, и чтобы пал вещий столп Ивана Великого, сзывающий к ней на молитву. Пал один только угол стены с вершиною одной лишь башни, и то во свидетельство немощи человеческой и силы Божией: ибо уцелела на сокрушенной башне икона Святителя Николая, давшего ей свое имя, и самое стекло пред иконою не повредилось. Как же не обойти с глубоким благоговением вокруг столь заветной святыни и не воздать на каждом шагу благодарной молитвы Богу отцов наших, показавшему и на нас милости свои древния! «Обыдите людие и обымите Сиона»! восклицал Давид, исполненный любви к сей матери градов Израилевых; и мы с любовью обходим и как бы объемлем всенародными объятиями Сион Московский, основание коего также на горах святых.

У Спасских ворот Кремля весь сонм инокинь Вознесенских встретил и проводил пением мимоидущего Владыку. На Красной площади Китайгорода священнослужители Покровского и Казанского соборов поднесли ему для благоговейного целования чудотворные иконы своих храмов, сооруженных в память взятия Казани и освобождения Москвы; и так вот еще два великих воспоминания присоединились к третьему, не менее славному. Мимо памятника Минину и Пожарскому протянулся крестный ход, не прерываясь на пространстве всей площади, так что, когда уже хоругви преклонялись под своды Иверския, Святитель только что выходил из-под Спасских. У часовни Иверской Богоматери остановился крестный ход для всенародной литии, чтобы поднять из ее кельи чудотворную Пришедицу Афонских гор и украсить ее присутствием столь светлое торжество. Около ступеней стали прочие священные иконы в ожидании небошественной Спутницы; пред ними выстроились золотые хоругви, указывая блестящий путь. С возвышения часовни видны были только человеческие головы, покрывавшие живым помостом все пространство вокруг, и они благоговейно преклонились, когда взошедший на ступени Владыка после чтения Евангелия в честь Пресвятой Девы осенил их животворящим крестом. Тогда из глубины ярко освещенной часовни показалась во всем блеске своих драгоценных камней Иверская икона, и молитвенный шепот пробежал от края площади и до края: «Владычица идет с нами»!

Двинулся опять крестный ход при пении ликов: уже не останавливаясь, обогнул он поэтический сад Кремля, зеленью холмов и дерев, своенравно прильнувший к вековым стенам, как те мшистые травы, что обвивают утесы, о которые с шумом разбиваются валы. Много бурных волн разбилось и о седую грудь старого Кремля, но не морских, а человеческих волн, воздвигаемых бурями Орды и Литвы, и над всеми ими посмеялся зубчатый старец. Вот и последний исполинский натиск целого Запада отхлынул от него с шумом, и с шумом погибла в волнах океана память завоевателя: «мимо ид ох – и се не бе»!

И вдоль живописного берега Москвы реки под южным навесом Кремлевского холма, увенчанного здесь всею красою своих храмов и палат, идет церковное шествие, объемля таким образом с трех сторон весь священный треугольник летописных стен и башен. Тогда опять подымается крестный ход от реки к Спасским вратам мимо восточной громады Василия Блаженного: но прежде, нежели взойти в заветную святыню Кремля, останавливается у лобного места; золотой ряд хоругвей обозначает опять священный путь от сей Русской Голгофы к царственным вратам Кремля: это второй торжественный отдых уже на конце шествия. Святитель восходит на ступени всенародного амвона, с которого превозгласилось столько летописных речей в слух всея Руси; вокруг Владык и стоит весь митроносный сонм и вся древняя святыня, исшедшая во свидетельство нового чудного спасения земли Русской. Митрополит подымается еще выше на свое горнее место посреди лобного, и оттоле при гуле колоколов осеняет весь град и мир животворящим крестом на все четыре страны света, дабы во все концы его паствы распространилось пастырское благословение, и во всю вселенную спасительная сила святого креста, из самого сердца Православия. – Вот истинное urbi et orbi, которому далеко уступает Римское!

Пасха в Кремле

«Доколе стоит Капитолий, будет стоять Рим;, доколе стоит Рим, будет стоять и вселенная!» так выражалась древняя пословица о всемирной державе Римской. – Столь же пламенное, но освященное верою Христовою, чувство любви к земной своей родине невольно наполняет сердце и от избытка сердца изливается устами Русского: «доколе стоит Kремль, будет стоять Москва; доколе стоит Москва, будет стоять святая Русь, а с нею и Православие!» и не напрасно еще древние летописцы наши назвали первопрестольную столицу, наследовавшую славу Царьграда, третьим Римом. Стоит только ступить на священную высоту Кремля и окинуть изумленным взором живописную окрестность, дабы не только чувствовать, но и видеть, что здесь во истинну сердце Руси, ибо от сего дивного средоточия разбегаются во все ее оконечности благословенные ее пути из-под соборной сени древних святилищ, и сюда опять стекаются они от всех неизмеримых ее пределов, как обращение крови в теле человеческом жилами сосредоточивается в сердце. Потому так сильно и бьется оно, когда приближается к сему заветному сердцу всея Руси, которое само с нежностью материнскою бьется для каждого из сынов своих и всегда готово отозваться на каждый зов их, приемля живое участие в их сердечной радости и горе.

Этот Кремль, столько раз виденный мною и в красноречивом его безмолвии, и в благолепии духовных его торжеств, теперь в первые случилось мне видеть в священные дни Страстной недели и Пасхи, когда он облекается всем своим заветным величием и еще сильнее говорит душе, потрясенной воспоминаниями о распятом и воскресшем Господе. Еще исполненный сих впечатлений, пишу тебе, любезный друг, чтобы передать их тебе во всей свежести и вместе с тем пожалеть, что до сих пор ты добровольно лишал себя сего наслаждения духовного; и сколькие из нас, проведя всю жизнь подле своей родной святыни, так и сойдут в могилу, не полюбопытствовав даже, что совершается внутри сего дивного Кремля в священную ночь Пасхи и о чем так торжественно гласит он стоязычным звуком своих колоколов? – А между тем мы стремимся в дальнюю чужбину, в иноверный Рим, посмотреть там на служение папское во всех его подробностях. Там мы не боимся ни толпы в базиликах и в крестных ходах, ни духоты в Сикстовой капелле для слышания miserere. Всеми средствами стараются добыть туда билеты, чтобы слушать два и три дня сряду по несколько часов крикливое пение кажеников, и только на конце вечерни нечто более благолепное, но далеко отстоящее от наших церковных хоров. Совершенная драка возникает в ложе Ватиканской в ожидании трапезы нищих, угощаемых папою, и не смотря на то самые почетные дамы, которые так боятся многолюдства в наших соборах, туда теснятся, можно сказать, с опасностью жизни. «Как не посмотреть, говорят они: мы для того и приехали в Рим». – «Как же вы ничего не смотрите здесь? можно отвечать им: неужели обряды чуждые в земле отдаленной ближе для вас своих единоверных в сердце родины?» – «Но мы о них не знали», говорят они себе в оправдание. Сожалею и для того, чтобы не было сей последней, хотя весьма слабой отговорки, постараюсь изложить здесь то, что наиболее поразительно в великолепных службах Страстной и Светлой недели под священною сенью Кремля, так как я уже описал Римские обряды сих великих дней.

Начну с Великого Четверга, потому что богослужение первых трех дней Страстной седмицы, более или менее, можно видеть в других церквах; но в последние дни и на Пасхе совершаются особенные торжества, соответствующие величию времени и места; даже те, которые положены в обыкновенном чине всех церквей, восходят здесь до чрезвычайной степени благолепия, так что при зрелище оных невольно умиляется сердце и чувство благоговения обращается в невыразимый восторг. Весеннее полнолуние, всегда неразлучное с Страстною седьмицею по самому времени, определенному для празднования Пасхи, и ранняя весна, теплая, растворенная всеми своими ароматами, благоприятствовали на сей раз наружному величию церковных служб; ибо летняя теплота заменила обычный сему времени холод в соборах, и сильные грозы с громом и молниею, какие только бывают по средине лета, сделали воздух даже душным: теплые ночи сменяли жаркие дни, как будто пламенный июль внезапно заступил место холодного апреля.

Скажу тебе еще нечто близкое не только моему сердцу, но и сердцу каждого Москвитянина, и ты поймешь, почему радость наша была совершенна в сии торжественные дни: благоприятная погода поддержала слабые силы нашего Владыки и позволила ему совершить почти все возвышенные службы; они получали особенное выражение от духа молитвы, его проникающего и невольно вселяемого им в тех, которые созерцают его благоговейное служение. «Завидую вам, писал ко мне накануне Пасхи благочестивый Экзарх Грузии, что вы проведете праздники в Москве и разделите радость с Ангелом Церкви Московской, которому так легко усугублять радость радующихся о Господе;» и я на самом деде испытал истину сих выражений.

Первое и единственное в целой России зрелище представляет нам в Великий Четверток собор Успенский, ибо в нем совершается в память жены, помазавшей на смерть Господа Иисуса, всенародное елеосвящение пред началом страстей Христовых, как бы во исполнение слов Его: «аминь, глаголю вам, идеже аще проповедано будет Евангелие сие во всем мире, речется и еже сотвори сия, в память ея»2. Каким глубоким, истинно Христианским смыслом проникнуто сие таинственное действие елеосвящения! Что сказал Господь о жене? – «Еже име, сия сотвори: предвари помазати тело мое на погребение»3. Верные же, образуя собою духовное тело, которого глава есть Господь, и приемля молитвенное участие в страданиях Его, приготовляются также к сему высокому подвигу чрез таинство елеосвящения, дабы не оскудели их душевные и телесные силы при многотрудном служении. Торжественное действие сие совершается только в Иерусалиме, Царьграде и Москве, хотя могло бы повторяться и во всех соборных храмах; но, как нечто необычайное, оно положено только при Патриарших кафедрах, и утешительно видеть, как верно перешел весь священный чин великой Церкви Константинопольской, заимствованный из св. града, в сердце собственной святыни нашей, в первопрестольную Москву.

Архиерей, облачившись в черные ризы внутри алтаря, идет с шестью пресвитерами на средину собора, где приготовлен елей со свечами, и во время чтения канона елейного кадит всю церковь. Потом начинается умилительное чтение семи посланий Апостольских и семи Евангелий, из коих первое и последнее читает на своем амвоне Преосвященный. Так премудро собраны и расположены сии различные чтения, что внимательному слушателю представляется в них и самое учреждение спасительного таинства и духовный плод его; особенно трогательны молитвы, которые после каждой эктении, следующей за чтением Евангелия, возглашают по порядку все священнослужители, начиная с Владыки. Нельзя без глубокого чувства внимать их изречениям, которые мы обыкновенно слышим только при одре болящих, наипаче умирающих, будучи сами проникнуты горем угрожающей нам потери. Здесь же со свечами в руках мы стоим все здравые, заблаговременно приготовляя себя к исшествию из сего мира, по милости Господа, еще терпящего нас во грехах наших. О если бы мы всегда так готовились к вечности! – После окончательной молитвы над елеем Архиерей разливает его в три сосуда для удобнейшего помазания многочисленного народа и, начав с самого себя, помазывает священнослужителей и весь клир, а потом они в свою чреду помазывают всю паству, и трогательно видеть стремление православных к восприятию сего спасительного залога.

Час спустя после елеосвящения, в полдень начинается литургия Великого Четверга, которая напоминает нам, преимущественно пред всеми ежедневными литургиями, божественное установление Вечери Тайной и проникает сердце вместо Херувимской песни умилительною стихирою: «Вечери Твоея тайные днесь, Сыне Божий, причастника мя приими: не бо врагом Твоим тайну повем, ни лобзания Ти дам, яко Иуда, но яко разбойник исповедаю Тя: помяни мя, Господи, во царствии Твоем.» – Всякие три или четыре года, судя по необходимости во святом мире, торжественное его освящение знаменует сию литургию; оно заблаговременно приготовляется в крестовой палате Патриаршего дома при непрестанном чтении Евангелия в течение первых трех дней Страстной седмицы и перед началом литургии Великого Четверга в двенадцати серебряных сосудах приносится пресвитерами в собор Успенский. Там совершается над ним освящение: на великом входе пред дискосом и чашею несут от жертвенника в царские двери так называемый алавастр, малый сосуд с преждеосвященным миром, а за ним большие серебряные сосуды с миром, приготовленным к освящению. Алавастр поставляется на престоле, а прочие сосуды по обеим сторонам его; по освящении даров открываются сосуды; Архиерей благословляет миро с троекратным крестным знамением и произносит молитву освящения. Часть прежнего мира вливается в каждый сосуд нового, а потом дополняется опять алавастр, чтобы Церковь имела всегда одно непрерывное миро, как непрерывен в Ней дар Святого Духа.

Не без глубокой мысли освящение мира, чрез которое мы все принимаем духовное помазание при самой купели с именем Христианина, положено совершать в тот великий день, когда Апостолы, начальники нашей веры, сделались первыми общипками тела и крови Христовой. Не без высокой цели и самое миро истекает на всю Россию из двух только первопрестольных соборов Киева и Москвы, дабы сим духовным единством содержать се в союзе Православия и чтобы освящение верховных Архиереев распространялось на действия каждого пресвитера, помазывающего св. миром крещаемых младенцев. Мне не случилось видеть ни освящения мира, ни торжественного его приготовления, когда пред началом литургии в Великий понедельник Архиерей благословляет ароматные травы и зажигает огонь, для их варения в устроенной на сие пещи посреди крестовой палаты, под наблюдением диаконов; – в этот год не было необходимости в освящении мира. Но вместо того я имел утешение созерцать другой возвышенный обряд, который хотя и совершается повсеместно там, где есть Архиерейския кафедры, однако производит более впечатления посреди древней святыни Московской; ибо там все уже заблаговременно располагает сердце к умилению самым многообразием священных предметов и воспоминаний: один только Киев может сравниться в этом с Москвою.

Митрополит совершал литургию и потом умовение ног двенадцати архимандритам и пресвитерам на возвышенном амвоне посреди собора при чтении Евангелия от Иоанна, которое громко возглашал протодиакон, так что каждое слово его представлялось в самом действии, и даже слова Господни и Петровы повторялись священнодействующими. При чрезвычайном стечении народа благоговейное молчание водворилось в соборе; некий таинственный страх проникал душу: ждали слов и деяний, как бы от самого Господа, хотя и в лпце Его служителя и вот, вместе с возвышенными словами Евангелия: «ведый Иисус, яко вся даде Ему в руце и яко от Бога изыде и к Богу грядет, востав от вечери и положи ризы и, прием лентион, препоясася», тихо поднялся Святитель с кресел, на коих сидел посреди двенадцати учеников: хотя окруженный сонмом своих диаконов, сам он без помощи их начал слагать с себя облачение: митру и палицу, омофор и саккос: но сохранил служебное знамение ига Христова, епитрахиль, поверх подризника и надел опять митру, подобие венца Христова, в знак того, что власть имеющий Господь, хотя и восприял зрак раба, владычественно однако совершил свое служение. Между тем протодиакон непрестанно повторял с амвона: «и положи ризы, и прием лентион препоясася», доколе не исполнил сего Святитель и не опоясался крестообразно лентионом для отирания ног.

Митрополит, следуя во всем возглашаемому Евангелию, «влия воду во умывальницу и начат умывати ноги учеником и отирати лентием, им же бе препоясан». Он действительно, преклонив колено, омывал и отирал их, и потом целовал руку у омываемого с подобающим смирением, не так как я видел в Риме умовение, которое совершал папа не двенадцати пресвитерам, а тринадцати нищим: ибо все отзывается в Риме своевольным и опровержением древнего чина церковного и даже слов Евангельских. Едва наклонялся папа к ногам сих мнимых нищих или странников, весьма мало проникнутых важностью обряда, и кардиналы, следовавшие за Первосвященником, гораздо более его служили, вручая им после умовения по медали с букетом цветов. У нас же напротив во всем было строгое исполнение текста Иоаннова, так что кто смотрел на совершение обряда, будто бы читал в лицах Евангелие, а кто читал оное, созерцал самый обряд.

Впечатление слышанного и виденного еще усилилось, когда Владыка, приблизившись к последнему ученику, сидевшему с правой стороны, услышал от него самые слова Петровы, благоговейно произнесенные архимандритом Новоспасским, старшим из всех, как подобало быть и Петру: «Господи, Ты ли мои умоеши позе?» Едва слышным голосом отвечал ему Владыка: сеже аз творю, ты не веси ныне, уразумееши же по сих». Вся возвышенная беседа Господа с Апостолом произнесена была представлявшими их лицами, и только возгласы диакона: «глагола ему Петр, отвеща ему Иисус», знаменовали речь каждого и придавали еще более торжественности сей беседе, повторяемой чрез осмьнадцать столетий со всею яркою существенностью настоящего. Когда же заключил Владыка в лице Господнем: «и вы чисти есте, но не вси», и объяснил диакон, почему Он это сказал: «ведый бо предающего Его, сего ради рече, яко не вси чисти есте», невольный ужас пробежал по членам; ибо совесть возбуждала в каждом страшный вопрос: «еда аз есмь, Господи?» Совершив таинственное умовение, Святитель по гласу диакона: «прият ризы своя», опять без помощи служителей церковных; он возсел между учеников своих и прочел из книги Евангелия изъяснение высокой цели сего обряда, дабы не только они, но и народ уразумел всю премудрость установления церковного из самых слов Спасителя.4 «Весте ли, что сотворих вам? вы глашаете мя учителя и Господа и добре глаголете: семь бо. Аще убо аз умых ваши нозе, Господь и учитель, и вы должни есте друг другу умывати нозе; образ бо дах вам, да, якоже аз сотворих вам, и вы творите. Аминь, аминь глаголю вам: несть раб болий Господа своего, ни посланник болий пославшего его: аще сия веете, блажен и есте, аще творите я».

Есть и в Великий Пяток, ознаменованный столькими возвышенными священнодействиями, одно, исключительно совершающееся в Успенском соборе на Царских часах и весьма трогательное, хотя мало кому известное: это умовение мощей, которые торжественно для сего приносятся в главный собор из Благовещенского, где наиболее их хранится: ибо в сию домашнюю сокровищницу собирало их из дальнего Востока благочестие Царей наших и в Великий Пяток предлагало их благоговейному лобзанию народа или. можно сказать, отечески с ним делилось своим духовным богатством. И этот возвышенный чин перешел к нам из Византии, исполненный таинственного смысла, каким Православная Восточная Церковь умела проникать и облекать свои возвышенные обряды. Действительно, если вникнуть в сие последнее учреждение, то обнаружится нечто более, нежели одно благоговейное желание сохранить в чистоте священные залоги, вверенные хранению Церкви. – Накануне Архиерей в лице Господа умывал ноги иереям, представлявшим лице Его учеников; не должны лишиться сего молитвенного умовения и ближайшие последователи Христовы, положившие за Него кости свои в основание Церкви, которые прославили Его на земле хотя отчасти тою славою, какою Он прославил их на небесах. Посему и им воздается та же смиренная почесть: – они уже наслаждаются в невечернем свете царствия Божия вечной Пасхи Христа; но доколе еще соблюдаются на земле их нетленные остатки, к последнему дню общего воскресения, сами они делаются участниками таинственного омовения, которое предшествовало Вечери Тайной. Здесь, как и во всех священнодействиях наших, является непрестанный союз Церкви видимой и невидимой, воинствующей и торжествующей.

Пред началом царских часов Архиереи, облаченный в черные ризы, с духовенством Успенского собора идет в Благовещенский при звуке колоколов Кремля, и ход сей имеет ту особенность, что он как бы погребальный. Из углообразной паперти Благовещенской, куда вступает церковное шествие, внезапно открывается во внутрь собора умилительное зрелище: там в черных облачениях стоят двадцать священников вокруг накрытого парчей длинного стола, в виде гроба, на коем лежат двадцать серебряных ковчегов с мощами внутри их и с ликами изваянных на них угодников Божиих. – Явление сие поражает своею неожиданностию. Архиерей, окадив святые мощи, подает каждый кивот священникам, которые возлагают его на главу свою; сам он, поддерживаемый двумя архимандритами, подымает с аналоя животворящий Крест Царя Константина, и таким образом весь прежний соборный ход, умноженный двадцатью пресвитерами с кивотами на главе, возвращается в собор Успенский, возбуждая невольное умиление своею погребальною торжественностию. Мнится видеть древнее шествие Израиля с кивотом Завета и прочею ветхозаветною святынею, несомою Левитами в землю обетованную; ибо здесь и свещники и Херувимы, осеняющие в виде рипид животворящий Крест, заменивший преобразовательный кивот; но вместо костей Иосифа, сопутствовавших сынам Израиля из Египта, здесь кости пострадавших за Христа мучеников. Кто не видал сего зрелища, по истине лишил себя чрезвычайного утешения.

Кто же сии, в частях токмо несомые угодники Божии? – Здесь и первозванный Апостол и Евангелист Марк, и Архидиакон Стефан, и Богоносец Игнатий, Великомученики Георгий и Феодор с сорока Севастийскими и другими именитыми страдальцами. Пантелеймоном, Варварою и двумя Пересними; здесь и Святитель Василий с Ефремом Сирским, и святые Безсребренники и богословствовавший Дамаскин, и еще много иных, имена коих не могу перечесть. Все они полагаются на приготовленный стол промежду двух соборных столбов от Царского к Патриаршему месту. Тогда начинается служение царских часов, в котором участвует сам Архиерей, ибо он читает первое и последнее Евангелие Страсти. Это было впервые, что я мог видеть сию возвышенную службу с подобающею ей торжественностью, так как она знаменует самый час распятия. Обыкновенно ее совершают без особенного благолепия и даже при малом стечении народа, потому что все готовятся к вечерней службе для целования плащаницы; но плащаница знаменует только положение во гроб, собственно же распятие выражается на часах свидетельством четырех Евангелистов о страшном и спасительном для нас событии. После царских часов освящается вода посреди собора, и Архиерей начинает омывать сю на аналое животворящий Крест и гвоздь Господни, послужившие к Его распятию, и ризу Его, о коей метали жребий, и ризу Богоматери, взнесенные из алтаря Успенского. И какие еще сокровища там хранятся, едва ли ведомые благоговейно целующим их при посещении храма? – тут и локоть Андрея Первозванного, с частями мощей Предтечи и Великомученика Георгия, главы Григория Богослова и Златоуста, и перст Василия Великого, и ручка всехвальной Евфимии, и челюсть Просветителя Руси, благоверного Князя Владимира. Все сие омывает также Владыка и потом идет в сопровождении диаконов, несущих святую воду, отирать чело Святителей Петра и Филиппа и руку Святителя Ионы открытые целованию народа и потому более требующие омовения. Трогательно видеть чрез столько веков сие братское дело любви над усопшими в Бозе Пастырями и Отцами, совершаемое теми, кто исполняет чреду их пред лицом их Московской паствы. Тем же порядком и столь же торжественно возвращается крестный ход в собор Благовещенский с драгоценными кивотами, которые полагаются там для благоговейного их чествования во весь день Великого Пятка.

Не стану описывать вечерней службы, которая всегда и везде совершается с одинаковою торжественностью. Я присутствовал при служении Митрополита в Заиконоспасском монастыре и сожалел, что не видал оное в Успенском соборе или в Пудове; ибо все такие действия имеют гораздо более торжественности внутри священных стен Кремля. Обычай совершать вечерню сию в Заиконоспасском, вероятно, начался с того времени, когда там учреждена была духовная Академия при Царе Феодоре Алексеевиче, и ректоры ее говорили на сей день назидательное слово, привлекавшее православных своею необычайностью. Но теперь, когда уже духовная Академия перенесена в лавру Троицкую, и самая семинария помещается в другом здании, не время ли возвратить Кремлю торжество сей вечерни, которому не благоприятствует теснота Заиконоспасской обители.

Настала ночь Великой Субботы, ознаменованная погребальною утренею, с которою может сравниться одна только Воскресная. Какое страшное слово: «люди погребают Бога!» – Какой Ангельский лик был бы того достоин? – Но Умаливший Себя ради человеков и зрак раба Приявший мертв зрится и, плащаницею Обвитый, ею знаменуется, предавая Себя в руки человеческие для таинственного погребения! – Здесь Церковь исполнилась всем своим плачем, чтобы выразить на языке смертных тайну, в которую и Ангелы желают проникнуть: «Горе Тя на престоле и доле во гробе, премирная и подземная помышляющие, Спасе мой, зыбляхуся умерщевлением Твоим, паче ума бо виден еси мертв, Живоначальниче».

Уже совершились похвальные песни исходу Богочеловека прерываемые жалобными псалмами, и мертвенный над ними канон, проникнутый ужасом ада и чаянием вечной жизни; Ангельский гимн «слава в вышних Богу», огласивший рождение Вифлеемского Младенца, повторился и над гробом» Голгофского Страдальца. Началось тихое «Святый Боже», сопровождающее каждого мертвеца человеческого к его последнему жилищу, и при этом торжественном пении руками Архиерейскими поднят был с престола соборного Божественный Мертвец. Погребальное шествие северными дверьми алтаря мимо мощей Святителя Петра двинулось внутрь храма к западным вратам со свещниками и кадильницами под сению рипид при веянии хоругвей. Ночь встретила во вратах из ярко освещенного храма как бы тот подземный мрак, который снисшел рассеять Усопший, когда в одно и тоже время был: «во гробе плотски, во аде с душою, яко Бог, в раю же с разбойником, и на престоле со Отцом и Духом, вся исполняя не описаний. Медный рев колоколов Кремлевских потряс воздух, как бы страшный голос неба и земли, слитый вместе, ибо во истину: «ужаснися бояйся небо, и да подвижатся основания земли, се бо в мертвецах вменяется в вышних Живый, и во гроб мал странно приемлется».

Вместо благообразного Иосифа и Мироносиц погребателем шел народ Московский около плащаницы своего Господа со свечами в руках, с умилением в сердце, чающий воскресения. В величественном сумраке стояли свидетелями таинственного погребения три священных собора, как бы тройной образ храма Иерусалимского, отколе просияло нам единство Божие в новозаветном исповедании трех Божественных Лиц. Грановитая палата, престольная сень всея Руси, и вещий исполин, прогласивший столько веков Русской славы, выступили из мрака, когда из-за позлащенных глав Благовещенского собора выкатилась полная луна и небесным светом затмила земные погребальные огни. Когда же чудное шествие сие обошло собор и опять возвратилось в его заветную внутренность, – мы поспешили в дальнюю обитель Донскую, чтобы там еще раз слышать повторение той же возвышенной утрени и насладиться Ангельским пением погребальных гимнов, которое там исполнено всею торжественностью великого события.

В домовой церкви Митрополита слушал я литургию Великой Субботы, полупогребальную, полувоскресную, по изменению черных риз на светлые и возглашению первого Евангелия о восстании Господа еще над плащаницею, где Он видимо покоится пред всею Церковью. Это уже была заря той царственной Субботы, которая, как торжество из торжеств, долженствовала воссиять нам на следующее утро, и в этот день сподобился я быть участником Божественной вечери от руки священнодействовавшего Митрополита. Потом все умолкло по заповеди до радостного утра, как некогда и благочестивые жены, приготовлявшие ароматы для Божественного мертвеца; они пошли искать Его рано во гробе и поклонились, радуясь, живому Богу, и Пасху тайную возвестили Его ученикам: – и нас в ту же ночь ожидала радость Мироносиц, и действительно некое таинственное ожидание, но не земного, а небесного, исполняло всех. Невыразимое чувство говорило сердцу, что наступавший день выходил из числа дней человеческих необъятностью самого события, и глубокая тишина водворилась, не только в сердце каждого, но и в целом городе, чающем вечной Пасхи Господа Своего. Первопрестольная столица готовилась встретить Воскресшего внутри своих храмов; там только видно было некое движение: церковнослужители читали книгу деяний Апостольских над плащаницею; благочестивые стояли вокруг и безмолвно внимали.

Вот приблизилась заветная полночь! – Я желал насладиться ею во всем ее величии, внешнем и духовном, и поспешил в Кремль. Вместе с бывшим владетельным Князем Сербским Михаилом, который посетил древнюю столицу нашу с тою же церковною целью и утешался в ней торжеством Православия, мы взошли на балкон малого дворца, чтобы оттоле окинуть взорами все Замоскворечье. Картина сия была достойна, изумления. – Багровая лупа, только что поднявшаяся из-за небосклона, висела как яблоко на юговосточной башне Кремля, слабо освещая обширную панораму, которая развивалась перед нами: в сумраке нельзя было ясно различить предметов, но темные бойницы обозначали Кремлевскую ограду. На бесчисленных колокольнях Замоскворечья начинали мало по малу загораться огни, знаменовавшие светлое торжество; на каждой из них, даже до дальней колокольни Симонова, сияли сии пасхальные венчики, своенравно рассеянные в воздухе по разнообразной высоте башен. С того возвышения, где мы стояли, глаза наши разбегались во все стороны, и нельзя было определить, какая собственно стихия колебалась пред нами в сумраке, вся проникнутая яркими огнями? – Казалось, еще тысячи звезд зажглись в воздухе, и только багровый огонь отличал их от небесного света настоящих светил: казалось, звездное небо отразилось в некоем море, внезапно подступившем к священной ограде Кремля на место убогой его реки. Исполин Кремлевский уже был увенчан огненным двойным венцем, освещая вокруг себя обступившие его соборы.

Посреди таинственной тишины сей многоглагольной ночи внезапно с высоты Ивана великого, будто из глубины неба, раздался первый звук благовеста, – вещий, как бы зов Архангельской трубы, возглашающей общее воскресение: но теперь она возвещала только восстание одного Божественного Мертвеца, который попрал смертью смерть. И вот при первом знаке, данном из Кремля, мгновенно послышались тысячи послушных ему колоколов, и медный рев их исполнил воздух, плавая над всею столицею: она была объята сил торжественным звоном, как бы некою ей только свойственною атмосферою, проникнутою священным трепетом потрясаемой меди и радостью благовествуемого торжества. Слышало ухо и не могло насытиться сею дивною гармониею будто бы иного надоблачного мира; смотрело око и не могло наглядеться на зрелище священных огней, горевших в небе, а сердце человека не могло вместить в себя всей духовной радости – примирения неба и земли.

Но время было спешить в Успенский собор для божественной службы. Уже внесена была мертвенная плащаница в алтарь при пении погребального канона Великой Субботы, и вот исходит из алтаря Святитель в светлых ризах с сонмом священнослужителей, ноющих: «воскресение Твое, Христе Спасе, Ангелы поют на небесе, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити». Ангелы уже ноют воскресение, земля же еще безмолствует, ибо к нам позже пришла сия радостная весть от Ангелов. Как бы исполненные их видением в алтаре, где положена плащаница вместо нового гроба на престол, исходят в чипе ранних Мироносиц священнослужители; вне храма разрешится устами их великая тайна: ибо теперь еще знаменуется во мраке таинственное сошествие во ад Господа для изведения душ Праотцев. При гласе всех колоколов Кремля, со всею заветною святынею собора и с животворящим крестом в руке Митрополит обошел соборный храм, и вся площадь кругом его, исполненная пародом, обратилась в один храм: как будто расступились вековые стены трех смежных соборов, и они соединились в одно святилище, осененное вместо купола звездным небом. В ту же минуту совершалось шествие вокруг Архангельского и Благовещенского собора на той же площади, горевшей бесчисленными огнями, и не погасла ни одна свеча в руках народа: такая тишина царствовала в воздухе. Нет слов на языке человеческом, чтобы выразить сие таинственное безмолвие, исполненное чаянием оживающей земли. Когда же в знамение Светлого Воскресения Владыка роздал свечи своим сослужителям у западных врат, и, осенив врата знамением креста, впервые возгласил: «Христос воскресе!» и при громком пении сего торжественного гимна отверзлись заключенные врата: – казалось, Восток свыше осиял всех изнутри ярко освещенного храма: все устремились во внутрь его, как бы в тесные врата небесного царства, уже отверстого для нас на земле; немой восторг проговорил слезами, и два только божественные слова: «Христос воскресе», могли выразить тайну неба и земли.

Кто не видал Пасхальной утрени в Кремлевском соборе, не может представить себе всего величия сей церковной службы, сколь ни возвышенна она сама но себе и при малейшем благолепии: Кремль для нее создан, и она для Кремля, ибо здесь благоприятствует и местность, и святыня, и самый глас Ивана великого, звучащий не земным. Торжественны были каждения Митрополита и после него двенадцати архимандритов и пресвитеров при каждой песни Пасхального канона с непрестанным приветствием: «Христос воскресе»; умилительно целование их с властями и народом, и назидательно слово Златоуста, приглашавшего к обшей радости, которое произнес Владыка, вместо самого Иоанна: «аще кто благочестив и боголюбив, да насладится сего доброго и светлого торжества: аще кто раб благоразумный, да внидет, радуяся, в радость Господа своего». Где, в какой Церкви, есть что либо подобное торжеству сему, вполне достойному дивного события? – Бледен Рим с его внешнею картинностью папских служений, из числа коих исключена пасхальная утреня! И протестанты, чуждающиеся всего внешнего в Церкви, чувствуют сиротство свое в сию великую ночь Пасхи и притекают в наши храмы искать того утешения, которого сами себя лишили.

Три часа спустя после утрени началась литургия, не менее торжественная по благолепию утвари церковной и числу священнослужителей и усердию народа, исполнявшего храм. При звуке колокола Евангелие возглашалось в алтаре всеми архимандритами и пресвитерами и четырьмя диаконами в церкви по четырем странам света, как бы во у слышание всея Руси из ее первопрестольного собора; оно читалось на языке Греческом и Славянском в знамение родственного союза Церквей. После божественной службы в скромных покоях настоятеля Чудовского, ибо Митрополит есть вместе и Архимандрит сей кафедральной обители, все духовенство, предстоявшее с ним у алтаря, соединилось, чтобы разговеться вместе с своим Владыкою. К вечерни опять собрались в Успенском храме, и служба была еще торжественнее по числу архимандритов, ибо все, находящиеся в Москве, соединились, чтобы участвовать в общей радости великого дня. Великолепно было зрелище сего митроносного сонма, когда обступил он амвон, с которого Святитель лицом к народу читал Евангелие от Иоанна о явлении воскресшего Господа ученикам Своим. Трогательно было видеть и всенародное его христосование со всею паствою, ибо, не смотря на слабость и утомление от тройной службы, утрени, литургии и вечерни, Владыка не лишил братского целования ни одного из предстоявших в храме, и все стремились лобзать своего Архипастыря. Спрошу опять, где, в какой Церкви, можно найти такой умилительный обычай, соединяющий во Христе Пастыря с пасомыми истинным братством, основанным на благоговейной любви? – Может ли с этим сравниться холодное коленопреклонение Римлян пред их Первосвященником, несомом на троне над головами народа, которому он не доступен?

Вот я описал тебе, любезный друг, сколько мог, все торжества Страстной и Светлой седьмицы посреди заветной святыни Кремля, где я был столько же поражен величием Богослужения, сколько и благоговением народа к своей древней, родовой святыне. Здесь истинная твердыня Руси, – ее незыблемое Православие, и с ним устоит она против всех внешних бурь, ибо Церковь ее основана на твердом камени веры. Скажу в окончание тоже, чем начал: «доколе стоит Кремль, стоит Москва: доколе стоит Москва, будет стоять Русь, а с нею Православие».

1846 г.

Воспоминание священного коронования

Опять я в мирном Останкине на моей уединенной террасе, окруженный со всех сторон рощами, ничего не видя, кроме зелени и неба, ничего не слыша, кроме сельских звуков; сижу, весь погруженный в созерцание мирной природы, облитой золотом осеннего солнца и посреди сей глубокой тишины еще не могу совместить в душе своей впечатлений вчерашнего всенародного торжества с нынешним безмолвием! – Неужели действительно вчера совершилось священное венчание Царя нашего, и ликовал Кремль во звуке своих колоколов, во гласе своего народа? – Неужели вчера, пред моими глазами во святыне собора Державный принимал венец и скиптр своих предков из старческих рук благословляющего Святителя? – И все это было? и это не игра моего восторженного воображения?

Какая тишина! – вот и знакомые звуки любимого пастушеского рожка, заливающегося в чаще леса, скликающего стадо с вечернего пастбища… Но отколе внезапный гул?…. Это голос Ивана Великого! это отклик всех его медноязычных детей, из трех сот уст вещающих в слух земли: «было! было! свершилось!» – При гласе стольких свидетелей станет всяк глагол; опять раскрывается пред моим взором, но уже мысленно, то же дивное зрелище, которого был вчера свидетелем. – Соберу впечатления: скажу то, что видел, и, если могу, то, что чувствовал: кратки речи, когда горит на сердце; это всплески кипящего котла!

С чего начну? – Мы стояли на возвышении трона, предназначенные для несения порфир, ожидая пришествия царского; собор уже был наполнен послами иноземными; представители всех сословий государства, можно сказать, выборные всей земли Русской занимали места свои позади трона; двенадцать Архиереев в золотых ризах с многочисленным клиром ожидали во вратах южных Грядущего во имя Господне; глубокая тишина царствовала: – вступила Царица Мать, и за нею весь царственный сонм Великих Князей и Княгинь, цветущая отрасль ее благословенного корня; – величественно поднялась она на ступени трона, ей давно знакомого, поддерживаемая двумя сынами, и сановито возсела у правого столпа под сенью на свое место, в полном смысле свое: в каждом ее движении видна была Царица; тридцатилетний венец на главе ее освящался воспоминаниями минувшего.

Вслед за тем появились одно за другим знамения царской власти, руками сановников возносимые на ступени трона: государственные знамя, меч и печать, две порфиры, скиптр и держава, и два венца: Императорский великий и малый для Императрицы. – И когда все это было расположено по левую сторону царского престола, и все уже стали на местах своих, сделалось внутри храма, изображающего небо, глубокое молчание, Апокалиптическое, если так позволено выразиться, ибо все здесь было таинственно и знаменательно, как бы в книге откровения Иоаннова: «и бысть безмолвие на небеси, яко полчаса»5.

И после сего молчания послышалось пение ликов, Ангельских по истине более, нежели человеческих, возносивших мысли и сердце от земли на небо. Они пели вдохновенный псалом Царя Пророка: «милость и суд воспою тебе, Господи», изображающий, каким чувством должна быть проникнута душа, водворяющаяся в доме Божием. – Это было приветственное пение входящему Царю. Его сопровождала Россия, его сретала Церковь молитвою надежды и любви. – Святитель Московский встретил его во вратах собора во имя Первосвятителя Петра чудотворца, который за пять веков предрек на этом месте славу Царей наших: «яко взыдут руки их на плещи врагов их», и сам возлег здесь нетленно во свидетельство имеющего совершиться. – Покамест пели лики, Царственная Чета припадала благоговейно к святым иконам, Спаса Эммануила и Богоматери Владимирской, писанной Евангелистом Лукою. – Это был самый день ее торжества, когда Церковь Российская празднует бегство страшного некогда Тамерлана из ее пределов: это была и годовщина славной битвы Бородинской, в которую Провидение спасло также. Россию от другого грозного завоевателя; нельзя было лучше избрать дня для Царского венчания!

Царственные Супруги взошли на возвышение трона и сели на своих престолах: Император – на изящно изваянный из слоновой кости Византийский престол Иоанна III-го, который принесла ему в наследие вместе с орлом Империи последняя отрасль Палеологов, Царевна София: Императора – на одном из восточных престолов, которые по временам присылали в дар Царям нашим мощные обладатели Востока, как бы предчувствуя будущую, дальнюю грань расширяющейся к ним России. – Можно было вспомнить здесь слово псаломное: «предста Царица одесную тебе, в ризах позлащенных одеяна и преиспещрена»6.

Тогда по бархатным ступеням возвышенного амвона тихо поднялся в золотом саккосе и пурпурном омофоре, удрученный годами, но еще бодрый духом, Святитель Московский, за тридцать лет пред сим уже участвовавший в Царском венчании приснопамятного Родителя Того, кому должен был на сей раз сам поднести венец. Он стал пред лицом Державного, чтобы внять из царских уст православное исповедание его веры, прежде нежели приступить к священному коронованию Царя, ибо таков был искони обычай боголюбивых предков. Кто не подивится здесь прозорливой мудрости Православной Церкви? – Не только от Епископа, пастыря духовного, требует она чистого исповедания Символа, но даже и от Самодержца, чтобы вся Церковь могла слышать, как верует Богом дарованный ей защитник, и чрез сию веру мирно пребывать под его сенью.

«Како веруешю? спросил Святитель, и громогласно, торжественно, как верный сын и заступник Церкви, произнес в слух ее Символ Православной Кафолической веры Благочестивейший Государь, проникнутый до глубины души тем, что исповедовал устно, и каждое его слово проникало в душу внимавших его искреннему исповеданию. – «Благодать Святого Духа да будет с тобою». сказал Митрополит Царственному Исповеднику и возвратился к сонму своих собратий.– Их было двенадцать по чину Апостольскому; соборно начали они совершать торжественный молебен, предшествующий венчанию, между троном и алтарем. Умилительные прошения возглашал протодиакон от лица всей Церкви: «чтобы благословением Господа господствующих и Царя царствующих благословилось царское венчание, и десницею Вышнего укрепился скипетр, и помазанием святого мира восприял бы Самодержец силу и премудрость к правлению и правосудию: да услышит его Господь в день печали, и пошлет ему помощь от Святого, и от Сиона заступит его, и даст ему Господь по сердцу его, и весь совет его исполнит: подчиненные ему суды не мздоимны и нелицеприятны сохранит, и да укрепляет Господь сил оружие его на всякого врага и супостата».

Утешительно было для сердца чтение пророчества Исаии: «Рече Сион: остави мя Господь, и Бог забы мя. Еда забудет жена, отроча свое, еже не помиловали исчадия чрева своего? аще же и забудет сих жена, но Аз не забуду тебе, глаголет Господь. Се на руках моих написах грады твоя, и предо Мною есп присно». – Действительно, всегда пред лицом Господним верная Ему Россия, и в руке Божией вписаны ее грады, и когда бы и мать забыла детище свое, Господь не позабудет Православной Своей Церкви и земли нашей!

Сколь утешительно было пророчество, столь же назидательны слова Апостола для всех, внимавших ему правым сердцем: «хощеши ли не боятся власти? – благое твори и имети будеши похвалу. Божий бо слуга есть, тебе во благое; аще да злое твориши, бойся, не бо без ума меч носит: тем же потреба повиноватися, не токмо за гнев, но и за совесть». Евангелие запечатлело заповедь Апостольскую изречением самой истины Господа Иисуса: «воздадите убо Кесарева Кесареви и Божия Богови».

После чтения Евангелия три Митрополита поднялись на возвышение трона, Новгородский и Литовский по сторонам Московского, и началось царское облачение во все знамения верховной власти. – Как только облекся своею порфирою Император, благоговейно преклонил Он главу, и Святитель, возложив на нее руки, возгласил во всеуслышание трогательную молитву, которая из всех очей исторгла невольные слезы; старческий голос одушевился на краткий миг необычайною силою, чтобы вся Церковь приняла участие в столь знаменательной молитве. Он молил Царя царствующих, избравшего некогда чрез Пророка Самуила раба Своего Давида, чтобы помазать его царем во Израиле над людьми Своими, призреть от святого Своего жилища и ныне на верного раба Своего, которого благоволил поставить над Своим народом, искупленным честною кровью Единородного Сына Божия. Молил еще удостоить его помазанием елея радости, одеть его силою свыше, возложить на главу его венец от камене честна, даровать ему долготу дней и скипетр спасения, посадить его на престоле правды, оградить его всеоружием Святого Своего Духа, смирить пред ним все варварские языки, хотящие браней; наипаче же всеять в сердце его страх Божий и сострадание к послушным, соблюсти его в непорочной вере, показать верным хранителем догматов святой кафолической Церкви, да судит в правде и спасет сыны убогих и наследником будет небесного царствия».

Не все ли выражено в сей краткой, вдохновенной молитве? Плакал не один лишь преклонявший освящаемую главу свою под руки Святителя; плакали все предстоявшие, и столько слезных молитв могли ли не проникнуть в небо? – Митрополит поднес Государю Императорскую корону и благоговейно возложил ее на главу свою Самодержец, осеняемый благословением Святителя во имя Отца и Сына и Святого Духа, при таинственном изъяснении знаменования сего венца: «видимое сие и вещественное главы твоея украшение, явный образ есть, яко тебя, Главу Всероссийского народа, венчает невидимо Царь славы Христос, благословением Своим утверждая тебе владычественную и верховную власть над людьми Своими». – Потом Митрополит вручил Государю скипетр и державу, с таким же высоким и знаменательным словом: «приими скипетр и державу, видимый образ данного тебе от Вышнего над людьми самодержавия к управлению их и к устроению всякого желанного им благополучия».

О мудрая Церковь! – Не только освящает она каждый из вверяемых ею залогов Самодержцу для спасения словесного стада, но и объясняет, таинственное их значение, чтобы венчанный Властитель христиански уразумел восприемлемый им на земле образ Христа, то есть Помазанника Божия, для достойного течения на столь высоком поприще. Облеченный во всеоружие своей власти, воссел он на престоле Мономахов и Палеологов. Началось другое венчание, хотя и не облеченное торжественностью обрядов церковных, но столь же трогательное, ибо оно было согрето всего нежностью супружеской любви. Император позвал к своему престолу спутницу лучших дней своей жизни, призванную разделить с ним и царский венец. Она стала на колени пред супругом во всей красоте своего смирения: чистая ее душа просиявала в светлых чертах: казалось, белый ангел России слетел к подножию земного ее престола со ступеней небесного! – Царь Русский снял с главы блистательный венец свой и тихо прикоснулся им скромного чела своей супруги; потом возложил на главу ее малую корону. Слезы обоих супругов слились в их взаимном приветствии; Царицею поднялась облекшаяся в порфиру и воссела на свой восточный престол.

Тогда Император восприял опять скипетр и державу, на время им отложенные для венчания супруги, и протодиакон возгласил ему великолепный титул Самодержцев всея Руси, при громе орудий, при гуле всех колоколов Кремлевских, утешительный тем, что каждое его слово есть истина, а не одна лишь память минувшей славы. – Здесь три царства Иоанновы, Казань, Астрахань и Сибирь, встречаются с Польским и Таврическим, и земле Югорской на ледовитом Севере противопоставлена роскошная область Армянская у подножия Арарата. – Сердцу Русскому сладостна сия картина необъятной державы, раскинувшейся на девятую часть мира, со всеми наименованиями разнообразных царств ее, областей и княжений, в окраине Океанов. Во время громкого многолетия происходили трогательные семейные приветствия: Царица-Мать поднялась с своего престола, чтобы воздать почесть любви венчанным Сыну и Дщери. Сколько минувшего выразилось в этом настоящем, сколько взаимной привязанности! Тут не было слов, были только лобзания и слезы посреди громких многолетий; не только верные сыны России, но и самые иноземцы, поражены были сим зрелищем, вместе царственным и семейным, и не могли удержаться от слез.

Казалось, торжество венчания уже совершилось, приветствия приняты, гул орудий и колоколов умолк; настала опять такая же таинственная тишина, какая была пред вступлением во храм шествовавших для венчания; – но еще не доставало молитвы царской о себе и своем народе, и молитвы всенародной о своем Царе, и обе сии молитвы были свыше всякого слова. Император положил скипетр и державу, сохранив однако венец свой, и один, преклонив колена на возвышении трона, при предстоянии всей Церкви так помолился Богу отцов своих:

«Господи Боже отцов и Царь царствующих, сотворивший все словом Твоим и премудростью Своею устроивший человека, да управляет миром в преподобии и правде! – Ты избрал меня Царем и Судиею людям Твоим: исповедую Твое неизследимое о мне смотрение и, благодаря, поклоняюсь величеству Твоему. Ты же Владыко и Господи мой, наставь меня в деле, на которое послал меня, вразуми и управи меня в великом служении сем; да будет со мною приседящая престолу Твоему Премудрость; пошли ее с небес святых Твоих, да разумею, что есть угодно пред очами Твоими и что есть право в заповедях Твоих. Буди сердце мое в руках твоих, дабы все устроить к пользе вверенных мне людей и к славе Твоей, да и в день суда Твоего, не постыдно воздам Тебе слово: милостью и щедротами Единородного Твоего Сына, с ним же благословен еси, с Пресвятым и благим и животворящим Твоим Духом, во веки, аминь».

Не так же ли, в книге Царств, юный Соломон молит явившегося ему Господа, воцарившего его, вместо Давида, отца его, даровать ему сердце с мысленное, чтобы судить в правде людей Божиих и разумевать посреди добра и зла7? Не так ли опять, уже во дни своей славы, когда создал храм Богу отцов своих и слава Господня исполнила сей: храм, простер Соломон руки свои к Богу горе пред лицом всех иереев и всего народа и помолился о вверенных ему людях? – Везде отголосок ветхозаветных преданий в православной Церкви нового Завета, не отступающей от стези отцов. Твердо, внятно произнес благочестивый Государь сию коленопреклонную молитву; в каждом слове отзывалось чувство, каким был он проникнут, но в голосе его был отголосок слез, которые горели в глазах его светлее алмазов его венца.

Встал он, и в свою очередь вся Церковь преклонила колена при предстоянии одного лишь Державного высоко над своим народом. Митрополит от лица всех произнес умилительную молитву к Господу: «все устрояющему неисповедимым Своим промыслом, воздающему нам не по беззакониям нашим, чтобы умудрил и наставил раба Своего, благочестивейшего Самодержца, которым утешил сердца наши, и даровал бы ему не поползновенно проходить великое свое служение, показав его врагам страшна, к добрым милостива, согревая сердце его к призрению нищих, к приятию странных, заступлению напаствуемых, и подчиненные ему правительства направляя на путь правды; все же врученные державе его народы содержа в нелицомерной верности и сотворяя его отцом о чадах своих веселящимся». Кто выскажет все трогательные прошения сей вдохновенной сердцем молитвы к Господу, Который един ведает, то что мы требуем, и подает еще прежде наших прошений, ибо от Него, как от Отца Светов, истекает нам всякое благодеяние и нисходит всякий дар совершенный!

По окончании сей молитвы Святитель Московский, еще весь проникнутый таинственным действием, которое сподобил его Господь совершить над Царем своим, произнес пред лицом его краткую речь, и речь сия была дополнением его молитвы, ибо вместе с благожеланиями Царю заключала в себе и изложение царственного долга.

«Благословен Царь царствующих, сказал он, венчавший тебя венцем от камене честна, и словами псаломными изобразил: как праведно венчал его Господь по закону престолонаследия и потому, что Царь положил сердце свое в руки Божии, желая таинственного осенения Духа Владычнего, и как утишил Господь вокруг него бурю браней, чтобы в мире и не без подвига восприял венец предков. Ради сего внушал Святитель новому Царю радоваться о спасении Господнем и приглашал к той же радости благоверную его супругу и благочестивую матерь, ибо уже созрел плод ее чрева и сладок для России. И Церковь православную приглашал он вознести соборную молитву к Господу, полагающему печать Своего избрания на вожделенного Первенца ее сынов, верного и крепкого ее защитника, по слову пророческому о Царях: «будут Цари кормители ея». – И России предстояла радость в священной славе Царя своего, которому царский венец его был только приятен от руки небесного Царя, и вожделенно помазание от Святого.

Тогда исповедал в слух Державного: что свыше меры человеческой потребен дар Царю, для того, чтобы от его венца, как от средоточия, проливался на все царство животворный свет мудрости правительственной; чтобы мановением его скипетра указывалось верное направление подчиненным властям ко благу общественному; чтобы рука царева крепко и всецело обнимала его державу; чтобы меч его всегда был готов на защиту правды и одним своим появлением уже поражал неправду, а знамя царское собирало во едино миллионы народа; и наконец чтобы труда и бдения царева доставало для возбуждения их деятельности и обеспечения их покоя. Возвышенно заключил он все свои благожелания о восприятии в помазании видимом невидимой благодати, утешительно напомнив, как древле над Царем Давидом после его царского помазания благодатно носился Дух Господень от того дня и потом».

Торжественный гимн великого Амвросия: «Тебе Бога хвалим» опять при громе орудий и гуле колоколов огласил Церковь. Во всем облачении царском, с венцем, и скипетром, и державою, предстоял Император, внимая молитвенно гимну; утешительно было смотреть на него и видеть, что превознесенный Богом не превознесся духом, по что напротив выспренний венец был ему во смирение, как будто не для него, а для нас совершалось все великое сего радостного утра.

Началась божественная литургия; три Митрополита ее совершали: Новгородский и Литовский при первенстве Московского. Государь сложил с себя венец и смиренно молился на высоте своего трона; все его внимание и благоверной его супруги обращено было к божественной службе. На малом входе подносили им святое Евангелие для благоговейного целования; Архиереи и весь освященный клир взошли в алтарь, и литургия продолжалась обычным порядком до времени приобщения. Когда пели причастный стих, постлан был багряный бархат от ступеней трона до врат царских для Царского шествия к священному миропомазанию. Открылись святые врата; два Архиепископа, Казанский и Ярославский, вышли и поднялись на ступени трона, чтобы пригласить Венценосных Супругов к сему священному действию и к приобщению божественных тайн.

Отложив оружие, но в венце и порфире со скипетром и державою спустился Император с возвышения трона и приблизился к вратам царским. Пред алтарем отдал он окружавшим его сановникам венец и прочие знамения своей власти, сохранив на себе одну лишь порфиру: во вратах царских помазал его Святитель Московский из драгоценного сосуда Мономахова священным миром, на челе и очах, на устах, ноздрях и ушах, на персях и руках, возглашая по чину таинства: «печать дара Духа Святаго». – Так некогда Сам Господь повелел Пророку своему Самуилу помазать первого Царя Израилева и ему же велел повторить сие таинственное действие над юным Давидом, еще пастырем стад Вифлеемских, от коего должен был произойти сам Христос, т. е. Помазанник.

Императрица следовала за Государем и сподобилась также таинственной печати Духа Святого, только на челе. Она стала пред иконою Пречистой Девы, когда Император вошел царскими вратами в алтарь для приобщения божественных тайн по чину Царскому. С теплою верою произнес он у самого престола обычную молитву: «верую Господи и исповедую, яко Ты еси во истину Христос Сын Бога живого». – Святитель Московский, положивший печать помазания духовного на челе царском, сподобил его и божественного приобщения, положив ему, в крестообразно сложенные на престоле руки, святое тело, и дав ему вкусить от святой чаши.

Трогательно было видеть, с какими слезами во все сие время молилась Императрица на коленях у чудотворной иконы Божией Матери, предавая себя вполне ее покрову, и с каким истинно Христианским чувством приступила она к приобщению святых тайн в дверях царских. – Нельзя было не молиться вместе с сими царственными молитвенниками, которые подавали столь назидательный пример благочестия всем своим подданным. После приобщения возвратились они на свой трон, и тут прочел им духовник обычные благодарственные молитвы. По совершении литургии возглашено было торжественное многолетие: «Богом венчанным, превознесенным и святым миром помазанным», и Митрополит поднялся опять на ступени трона, чтобы поднести им животворящий крест.

Тогда Августейшая Матерь в сопровождении всего своего царственного Дома возвратилась из собора прямо в царские палаты на Красное крыльцо; но иной путь предлежал Венчанной Чете, и сколько благочестия в этом обычае, освященном веками! В соборе Архангельском ей надлежало поклониться гробам своих предков, прежде нежели вступить в святые сени их Грановитой палаты; но чтобы утешить сердце народа, жаждавшего видеть своего Владыку, не прямо в собор, а вне ограды вокруг Ивана Великого направилось шествие. При выходе из храма в северные его врата, Державные супруги вступили под высокую сень, великолепно украшенную, которую поддерживали старшие воинские чины.

Кто может описать сие чудное зрелище любви народной! надобно было видеть его, чтобы оценить; надобно было слышать этот рев, как бы глас вод многих, взволнованного моря народного, заглушавший и гром орудий и гул всех колоколов Кремля, чтобы постигнуть, как привязано сердце Русского к своему Царю. Многим пришельцам земли и веры чуждой раскрыло глаза то, чему едва могли верить глаза их, ибо так может любить и чувствовать только один народ Русский, еще в полном смысле народ Божий и новый Израиль по чистоте своего сердца и пламенной вере. Но вдруг умолкли клики и настала тишина великая: – это был краткий миг молитвы царской внутри собора под сенью Архангелов над мощами Святых и пред гробами предков. Весь светлый Дом Властителей Московских тут собран, от первого Калиты и до второго Петра, и между ними два молитвенника, неусыпные стражи сей Царственной усыпальницы, – мученик Князь Михаил и отрок Царевич Димитрий. К их священным ракам припадали, украшенные их земными венцами, смиряясь пред нетлением их небесных венцев, и лишь только появились из собора, опять всенародными кликами потрясся воздух.

Снова все умолкло: уже под сенью третьего собора молились благоговейно Венчанные молитвенники пред иконою Матери Божией, слывущей Донского, потому что Она сопутствовала витязю Донскому в день славного побоища Мамаева. В третий раз явились они народу из паперти Благовещенской, и уже неумолкали радостные клики, доколе Царь и Царица не поднялись по ступеням Красного крыльца. С открытой его площадки, у самого входа в святые сени своих чертогов, Царь Русский во всем блеске своего величия, со скипетром и державою в руках, венчанною главою поклонился своему народу и, как один человек, откликнулся ему весь многонародный Кремль.

И все утихло!…. Опять вокруг меня сельская тишина мирного Останкина, где боярин Русский радушно предложил гостеприимные свои палаты Русскому Царю для отдохновения от царственных забот, и где еще недавно оба Державные супруга благочестивым говением в сельском храме готовились к восприятию царского венца: – таково будет отныне летописное значение Останкина в отечественной истории! – Передо мною носятся опять одни лишь светлые образы того чудного видения, которое созерцал я…. Сладкие впечатления оставило оно в моем сердце! – В событии государственном, в торжестве церковном, мне представлялась семейная радость народа, веселящегося об Отце своем, и Отца, веселящегося о своих чадах: столь крепок взаимный союз их, связуемый Церковью чрез единодушное исповедание единой православной веры! – Помазанник Божий! – каким теплым чувством согрето это высокое наименование одного лишь Русского Царя в сердце каждого из верных сынов России, верного и Церкви! – Блаженна и крепка Россия, доколе будет она так любить и так чувствовать! «С нами Бог, разумейте язы́цы и покоряйтеся, яко с нами Бог»!

Останкино, на другой день Коронования. 1856.

Валаам

Обитель Валаамская на пустынном острову Ладожского озера давно уже привлекала мое внимание, как одна из древнейших в России, и я воспользовался первым благоприятным случаем, чтобы посетить ее, заехав на перепутий в Выборг и на Иматру. В сей последней ожидал я по описаниям видеть другую Ниагару и удивился, когда под громким именем водопада представились мне один пороги: – со всем тем они живописны.

Река Вокша, довольно широкая в обыкновенном своем течении, втесняется здесь в узкое русло и по отлогой покатости, наполненной камнями, с шумом стремится на расстоянии четверти версты, доколе не находит себе более пространного ложа. Утесистые, зеленые берега его покрыты с одной стороны лесом, с другой английским садом; четыре малые беседки стоят по краям водоската; у его начала виден вдали лесистый остров, внизу же против поворота реки лежит на горе селение; – такова Иматра.

Но дико и отрадно смотреть из нижней беседки на шумное страдание волн: с каким ужасом скачут они, одна над другою, как белое стадо испуганных овец, с каким отчаянием отрываются от пучины длинные плески, как седые локоны, которые рвет на себе терзаемый дух этой бездны, и как наконец его измученные дети, все изрезанные камнями, исторгшись из сего адского русла, одною широкою волною расстилаются по мягкому ложу. Если природа хотела олицетворить здесь чувство скрытого в ее недрах ужаса, – она достигла цели и досказала его глухим ревом бурной стихии. Человек, склоняясь над бездною, жадно прислушивается к дикому говору волн и будто хочет разобрать в порыве отчаяния одной из стихий тот дивный язык, который от него утаила природа под печатью своего безмолвного величия.

Посетив в начале весны Нарвский водопад, я имею ныне случай сравнивать его с Иматрою. Обоими славятся окрестности нашей северной столицы, но воды Нарвы падают одним широким уступом, а воды Иматры теснятся по долгому скату. Первое впечатление Нарвы сильнее, как и самое падение, и столько же скоротечно; впечатление Иматры продолжительно, как зрелище долгого страдания. Одинаково слышен издали рев обеих; но в Нарве – это голос гневной реки, встретившей препоны; в Иматре – это вопль казни и мучения: все пусто и уныло окрест ее, как лобное место.

Напротив того в Нарве есть жизнь и посреди бунтующей влаги; рука человеческая воздвигла там мельницу на острову, разделившем водопад, и не вдалеке виден город с его двумя замками. Казалось, самая река так сильно раскачала свои волны, чтобы разбить только каменную печать, которую два враждебные племени положили на берегах ее. Одинокая башня рыцарей, вся в развалинах, как их Орден, доселе грозится на многобашенный Иван-город, поставленный гранью грозного Царя на рубеже Меченосцев. Промежду них с шумом несется бурный поток, как пронеслись с шумом великие события сих твердынь, когда умолкла кровавая между ними беседа.

Помню еще одни пороги, которые видел за несколько лет близ Умани, в имении Потоцких. Они мне тогда нравились более, нежели теперь Иматра и Нарва, по новизне предмета, быть может и потому, что беспечный юноша более утешался в то время зрелищем бурь, им не испытанных еще на житейском поприще; ныне же с сим воспоминанием сливается память невозвратимых людей и событий. От живописных порогов Антоновки и до Иматры чрез сколько бурных порогов перекипела собственная жизнь моя! Там быстрый поток Ингульца, раздробляясь о камни промежду бесчисленных мельниц, с шумом подбегает под нависшие своды поросших лесом утесов, метая в них свою седую пену, как мечет по ветрам косматую гриву неукротимый конь Запорожца.

Но, увлеченный вновь воображением в зеленые степи Украины, я позабыл, что ныне путь мой по дикой Финляндии! – Унылы места сии; мало жизни в людях и предметах; повсюду лесистые горы и глухие озера, и однообразный гранит выставляет по рубежу дороги пустынные скрижали, на коих пишет свои тайные руны мимотекущее время.

Достигнув северного берега Ладожского озера, я остановился с двумя моими спутниками в городе Сердоболе на Валаамском подворья, где ожидала нас монастырская лодка. Самая обитель лежит на острову за сорок верст, из коих первые пятнадцать плавание совершается по заливам.

Хотя мы довольно рано пустились в путь. – он однако же продолжился за полночь: при самом выходе из губы густой туман пал на озеро, и поднялся свежий, противный ветер. Молва о Ладожских непогодах колебала несколько доверенность нашу к кормчему, долго служившему на море, прежде нежели посвятил себя Церкви, и он начинал уже скучать, что долго не прорезываются из туманов светлые куполы и белая колокольня. Внезапно посреди безмолвия ночи и плывущих духовная песнь его огласила воды; кормчий инок, двигая руль свой по угадываемому им направлению Валаама, призывал себе на помощь его пустынных основателей:

«От мирского жития изшедше, отвержением же мира Христу последовасте, и достигаете великого Нева озера, и в нем на острове Валааме всельшеся, равноангельское житие пожили есте: от онудуже вселяшеся прешли к небесным чертогам, и ныне со Ангелы Владычню престолу предстояще, поминайте нас чад своих, яже собрали богомудрии. да радостно от души вопием: радуйтеся Сергие и Германе, отцы преблаженнии».

Трогательна и величественна была в сие мгновение песнь его на сумрачном озере. Скоро показалась вдали гряда островов, окружающих Валаам, и на краю оного святой остров, где долго спасался в пещере св. Александр Свирский. – Ветер увлек нас несколько ниже устья внутреннего протока, который разделяет самый Валаам, и мы проникли в проток сей промежду малых островков, наполняющих пространное его устье. На одном из них стоит часовня во имя чудотворца Николая и в ее стеклянном куполе горит ночью лампада, как священный маяк для направления плывущих. Следуя по широкому протоку до его крутого изгиба, мы наконец увидели над собою сквозь зелень дерев, поросших на гранитных утесах, белую ограду и самый монастырь, ‘резко отделяющийся из чащи. Положение его уединенно и живописно и, что весьма редко, первоначальный взгляд на обитель соответствует ожиданиям. Соборный колокол ударил два часа ночи, и мы спешили отдохнуть в гостиных кельях от бурного плавания.

Глубокая древность покрывает неизвестностью и сомнением начала Валаамской обители, и летописи не определяют времени преподобных Сергия и Германа, коих житие даже утрачено, вероятно по случаю частых войн Новгорода со Шведами, не раз опустошавшими монастырь. Местные же предания, основываясь на словах Нестора о приходе св. Апостола Андрея к Славянам Новгородским, продолжают путешествие сие далее на север по Волхову и даже Ладожским озером на Валаам, где будто бы благословил он пустынный остров каменным крестом.

Те же темные предания называют Сергия одним из Апостольских учеников, с людьми Новгородскими посетившим сей остров, где крестил язычников и между ними некоего Мунга, которого предполагают быть Германом; но вся сия повесть, извлеченная из древней рукописи «Оноведь», ничем не доказана. С большим вероятием можно отнести житие преподобных ко временам Княгини Ольги, и некоторые думают, что они были Греческие выходцы, искавшие просветить Север: а в рукописном житии св. Аврамия Ростовского видно, что обитель Валаамова имела уже в 960 году игумена Феоктиста, окрестившего из язычников просветителя Ростова, который в свою чреду пошел к югу сокрушать идолов и основал на Ростовском озере свою обитель в 990 году, всех древнейшую по летописям. Таким образом, первая искра Христианства блеснула Северу с Валаама, и остров сей был рассадником пустынножителей в полунощной стране.

По Софийскому летописцу, мощи преподобных обретены были и перенесены в Новгород при Архиепископе Иоанне I в 1163 году: но тогдашнее состояние края Карельского в подданстве Швеции подало повод новейшим писателям сомневаться в точности летосчисления и относить сие событие ко времени Иоанна II, в исходе XIV века, а. житие Сергия к половине оного: но и этому предположению нет доказательств; самая неизвестность говорит в пользу древности. Обратное же перенесение св. мощей на Валаам последовало при том же великом Святителе Новгорода но миновании Шведского набега в 1170 году.

Обитель была уже в полном цвете в конце XIV столетия, когда святой игумен Арсений, возвратясь с иконою Божией Матери из Афонской горы, по благословению Новгородского Владыки св. Евенмия. искал уединиться на Ладожском озере и, спасаясь несколько времени на Валааме, при игумене Порфирие по многолюдству его иноков отошел на безмолвие в Конев необитаемый остров, где, истребив требища идольския на так называемом Конь камне, основал свой монастырь.

Другой именитый отшельник заменил его на Валааме: св. Савватий пришел подвизаться от Бела-озера, где был пострижен в Кирилловской обители; но, увлекаемый далее на север жаждою одиночества, сей великий труженик обрел себе мысленный рай на льдах Белого моря, и, одолевая вьюги его, как одолел свои страсти, нашел святых последователей на Соловецких островах.

Еще одним славным подвижником просияла пустыня Валаамская в конце XIV века. Преподобный Александр Свирский, в ранние годы возбужденный к иночеству божественным видением, бежал из дома родительского, чтобы постричься на острове от руки игумена Иоакима, и многие годы спасался в уединении св. острова, смежного Валааму, где доселе показывают его вертеп, иссеченный к скале, доколе не воззвал его вновь горний глас к основанию собственной пустыни в лесах на берегу Свири и не далеко от родственного озера, где Провидение заранее указало ему место.

Столь великими угодниками прославился дикий Валаам, столь дивные обители процвели от сего благословенного корня, как ветви пустившие от себя еще многие отрасли. Но, оплодотворяя окрестные пустыни, сам он подвергался разорениям и даже совершенному запустению. Когда в бедственное время междуцарствия Шведский полководец Де ла Гарди громил северные пределы наши, иноки Валаама и Конева, подняв мощи своих чудотворцев, бежали в Никольский монастырь Старой Ладоги, где основались на долго. Чрез сто уже лет монахи Белозерские начали мало по малу вновь устроят падшую обитель, и святые угодники приплыли снова родственные им волны, чтобы на веки успокоиться на поприще житейского своего подвига; 11-го сентября празднуют их перенесение. Еще недавно одна только деревянная церковь стояла над их гробом, и одинокий игумен Ефрем с двумя белыми священниками удовлетворял молитвами усердию притекающих, но в 1785 году Митрополит Гавриил, плененный древнею славою Валаама и его уединением, пожелал вновь устроить обитель. По совету келейника своего Феофана, недавно совершившего осьмидесятилетний подвиг святой жизни на Новоозере, вызвал он из Саровской пустыни знаменитого добродетелями Назария, и сей новый игумен евангельскою ревностью воссоздал монастырь наружно и внутренне в прежнем благолепии.

Здания мало замечательны по новизне своей: двойная ограда келий окружает летний собор во имя Спаса преображения, и в нижней его церкви почивают под спудом в богатой серебряной раке мощи преподобных. Зимний собор, празднующий Успению, прилегает к ризнице и библиотеке; позади оного находится больница с приделом Живоначального Источника. Есть еще на святых вратах церковь Апостолов Петра и Павла и малый придел близ собора во имя чудотворца Николая. С колокольни открывается весь лесистый остров с другими, ему прилежащими и пространная пучина озера.

Церковь праздновала на другой день нашего приезда память благоверной Княгини Ольги. Умилительно было на Ладожской пустыне прибегать к молитвам святой жены, обнимая мыслию все огромное царство, обязанное ей первым лучом Христианства. Из собора посетили мы игумена Варлаама, который, как ученик Назария, проведя 30 лет в уединении, против желания был вызван для управления обителью. Он принял нас ласково и благословил осмотреть все любопытное на Валааме в сопровождении благочинного, бывшего на нашей эскадре во время кампании на Греческих водах. Сперва показал он нам усыпальницу или малое кладбище, где погребается одна братия, и только изредка кто либо из поклонников. Там, между смиренными именами игуменов Иннокентия и Иоанафана, наследовавших Назарию, меня изумила эпитафия, вырезанная на деревянной доске, которую от времени до времени поновляют. Кто бы ожидал встретить имя Шведского Короля Магнуса между иноками Валаама. Такова сия баснословная надпись:

На сем месте тело погребено,

В 1371 году земле оно предано,

Магнуса Шведского Короля,

Который святое крещение восприя,

При крещении Григорием наречен.

В Швеции он в 1336 году рожден.

В 1360-м на престол был возведен,

Велику силу имея и оною ополчен,

Двоекратно на Россию воевал,

И о прекращении войны клятву давал;

Но, преступив клятву, паки вооружился,

Тогда в свирепых волнах погрузился,

В Ладожском озере войско его осталось

И вооруженного слота знаков не оказалось;

Сам он на корабельной доске носился,

Три дни и три нощи Богом хранился,

От потопления был избавлен,

Волнами ко брегу сего монастыря управлен,

Иноками взят и в обитель внесен,

Православным крещением просвещен;

Потом вместо царския диадимы

Облечен в монахи, удостоился схимы,

Пожив три дни, здесь скончался,

Быв в короне, и схимою увенчался.

Стихи сии, судя по слогу, не старых времен, но предание о Магнусе очень давнее, и странно, каким образом могло оно храниться в течении нескольких веков, хотя летописи Шведские ясно говорят, что Король Магнус II, в XIV веке несчастливо воевавший с Новгородцами в Карелии, был впоследствии свергнут с престола и заключен в темницу, отколе, освобожденный сыном своим Гаквином, Королем Норвегии, утонул на берегах ее в 1372 году. В летописях же Русских вписано даже его мнимое завещание, коим запрещает детям воевать с Россией. Темные предания Валаама особенно замечательны; иноки его, как бы недовольные славою собственных великих угодников, подвизавшихся на острове, хотели иметь основателем самого Апостола, просветившего Россию, а в числе братии царственного врага ее, оружия коего некогда трепетали, и сии два сказания укоренились в их дикой пустыне под мраком средних веков.

На краю усыпальницы зашли мы в келью, иссеченную в полугоре, схимника Феодора, который был келейником игумена Назария и избран для наставления новопостриженных. Он рассказывал о благой жизни своего учителя и по моему приглашению взял свой посох, чтобы вместе обходить прочие пустыни, рассеянные по острову, коих числом до одиннадцати, но в четырех только живут ныне отшельники. Современники Назария, обремененные годами, уже не в силах уединяться далеко от обители; из новых же иноков немногие решаются на столь трудный подвиг. Самые настоятели не всегда и не всем позволяют идти в пустыню, ибо должно иметь много веры и духа, чтобы преодолеть скуку и страх одиночества посреди лесов, и зимние непогоды в убогих хижинах, и скудость пищи, состоящей только из хлеба и кореньев или плодов. Но еще труднее им побеждать внутренние помыслы и тонкие искушения врага духовного, иногда увлекающего их к погибели уверением в собственной их святости или отчаянием о спасении. Горькие примеры сих двух опасных состояний души являлись между пустынниками Валаама, и некоторые из них заплатили жизнью за свою самонадеянность.

Еще недавно 70-тилетний схимник, многие годы подвизавшийся в пустыне, начал в последнее время избирать странные пути для большего умерщвления плоти: недалеко от кельи устроил он из ветвей на вершине высокой сосны лиственную хижину, куда, не смотря на свою дряхлость, ежедневно лазил для молитвы. Игумен, опасаясь, чтобы он не упал, запретил ему сей род упражнения, но схимник, повинуясь только наружно, не смирился духом и. переменив пустыню, стал помышлять о новом каком либо необитаемом приюте. Братия, не видя его в церкви уже несколько праздников, на которые обязаны ходить и самые отшельники, беспокоилась о его участи, ибо он однажды говорил, что хочет устроить нечто дивное; наконец два послушника, закидывая сети на берегу протока, увидели в воде разбитое тело схимника. Стараясь иссечь себе келью на непреступном утесе, он поднялся к его вершине по ветвям соседнего дерева, и начал уже долбить камень, но кружение головы низвергло его в пропасть.

Я спросил схимника Феодора, каким образом спасались отшельники во дни Назария? Он отвечал мне: что игумен, зная всю трудность сего подвига, ибо сам сперва жил вне монастыря в пустыне, строго велел схимникам приходить исповедовать друг другу все малейшие помыслы, какие только возникнут во глубине их сердца, дабы не дать созреть им в одиночестве к погибели душевной. Бывали такие случаи, что из любви к ближнему отшельники иногда силою проникали в заключенные кельи своих братий, когда они, возносясь умственно, начинали чуждаться всякого сообщения, почитая себя уже на высшей степени созерцания, и заставляли их сознаться в своем обольщении. Из скромных речей престарелого Феодора видна была его опытность в духовной жизни, полагавшая смирение основным камнем пустынной кельи.

После гостеприимной трапезы продолжали мы осматривать пустыни, следуя в лодке по каналу, который разделяет остров на два: Валаамов собственно и Скитский. Оба вместе имеют до тридцати верст окружности и поросли глухим лесом; около них еще несколько островков принадлежит монастырю, доставляя ему обильный сенокос. Домашний скот запрещен на Валааме, и там нет другого зверя кроме оленей, забежавших по льду с Финского берега. Один из них в бедственном положении был прибит бурею на льдине и гостеприимно принят иноками; но игумен, опасаясь слишком развлечь их сею невинною забавою, велел пустить его в лес, где скоро одичал. Отшельники иногда только встречают оленей в чаще леса или с пустынного берега видят, как хитрые лисицы таскают из воды рыбу, принесенную весенними льдами, и вот единственные жители, разделяющие с ними дикое уединение.

Так живописны утесистые берега протока, поросшие соснами, кленом и березою, так разнообразны их зелень и виды, что нам казалось, мы плывем посреди величественного сада, в коем искусство воспользовалось местными красотами природы и по своей прихоти направило изгибы водяной стези. В роще Скитского острова на возвышенной поляне нашли мы малую церковь всех Святых и около нее несколько хижин, составляющих скит неусыпаемых. Там никогда не прерывается чтение псалмов, и восемь отшельников сменяются каждые два часа. Сия малая пустыня устроена игуменом Назарием для ищущих совершенного покоя при самой строгой жизни, в подражание знаменитой обители Царьградской св. Маркелла. Церковь была отперта и слышался внутри ее томный голос чтеца; бледный, изнуренный, он стоял пред аналоем. Мы вошли тихо, – не заботясь о живых, он продолжал псалтырь за усопших.

За версту от скита, в лесу и болоте, посетили мы еще одного отшельника в кельи, принадлежавшей прежде игумену Варлааму, где он оставил в наследство новому ее жителю гроб, им самим устроенный, для временного отдыха при жизни, для вечного по смерти. В летнее время множество комаров не дают минуты покоя в этом приюте; но пустынник уверял нас, что они ему полезны, высасывая всю лишнюю кровь.

Вечером, возвратясь в монастырь, мы снова посетили игумена. Я говорил ему о новой кельи, которую строит он для себя близ скита, ибо старец, скучая настоятельством, жаждал только безмолвия пустынного. Отклоняя речь о самом себе, игумен завел беседу о душевной пользе уединения. Когда же, рассуждая о различных путях ко спасению, я сказал: как оно трудно! – «согласен, что трудно, отвечал он, но и стыдно, если не спасемся: ибо какой ответ дадим пред язычниками, во мраке жившими до искупления, – мы, столь ярко озаренные светом Евангелия, которое во всяком быту открыло нам пути к царствию». В подтверждение своей беседы игумен предложил мне житие своего Ангела, пустынника Варлаама и обращенного им Царевича Иоасафа, и я вкратце излагаю здесь сие прекрасное сказание св. Иоанна Дамаскина.

В Индии, где проповедь Апостола Фомы посеяла первые семена Христианства, восстал нечестивый Царь Авенир: жестокими гонениями старался он искоренить в областях своих благие начала веры и принудил Христиан бежать в горы и пустыни. Ему родился прекрасный младенец Иоасаф, и собранные волхвы все обещали новорожденному светлое царство: один только из их числа предвещал, что не земное царство назначено будущему покровителю Христиан. Огорченный Царь велел заключить сына в уединенный дворец, под строгим запрещением не открывать ему о существовании Христиан, и, чтобы не огорчить юной души зрелищем житейских бедствий, он воспитывал его в неведении недугов и смерти, удаляя при малейшем признаке грусти или болезни юношей, избранных для его развлечения.

Но, когда с летами постепенно развивались понятия Царевича, он начал скучать своим заключением и упросил слабого родителя дозволить ему взглянуть на мир. Тщетно Царь велел показать ему во всем блеске и торжестве столицу, при кликах народных, при мусикийском хоре: вопреки мерам человеческой предосторожности Иоасаф нечаянно встретил на стогнах сперва слепого и прокаженного, а потом дряхлого старца, и, любопытствуя о их участи, с ужасом узнал горькую истину, что каждый может подвергнуться подобным бедствиям и что предел старости есть смерть, часто постигающая и юношей. Пораженный сею вестью Царевич, возвратясь в чертоги, стал тосковать о непрочности всего житейского и, невольно переносясь мыслями за пределы сей жизни, испытывал у друзей своих, нет ли какого либо другого мира в вознаграждение за суеты здешнего? Тогда один из них, движимый состраданием, открыл ему, что есть люди, проповедующие о блаженствах грядущей жизни, и что страх обращения к их вере был виною столь долгого его заключения. Иоасаф пламенно возжелал беседовать с ними.

В сие время, спасавшийся в Индии пустынник Варлаам, свыше извещенный о благом расположении Царевича, возложил на себя подвиг просветить его Христианством. В одежде купеческой проникнул он во дворец и просил у ближайшего царедворца дозволения видеться с Иоасафом. Я имею, говорил старец, драгоценный камень для вашего владыки, исцеляющий от всех недугов душевных и телесных, и ему одному только могу показать его, ибо камень сей ослепляет тех, которые нечисты сердцем. Допущенный к юному затворнику, Варлаам втайне открыл ему о бытии Божием, о создании мира и высокой цели человечества, описал горькое его падение и дивное искупление чрез посредство Богочеловека и обещал грядущую вечную жизнь в замен странствия на земле. Восхищенный сим божественным учением. Царевич уразумел, что драгоценный камень пустынника есть сам Христос, и немедленно просил крещения. Радостный старец совершил сие великое таинство и, исполнив его духовным утешением, удалился в пустыню: «сын небесного отца, сказал он сиротеющему юноше, мы еще свидимся в сей жизни».

Но царедворец, испуганный обращением Иоасафа, который тщетно хотел просветить его Христианством, помышлял только о избежании заслуженной казни и заблаговременно сам во всем признался Авениру. Разгневанный Царь послал избить всех пустынников в своей области, чтобы в их числе погиб и Варлаам, но воины не могли найти его вертепа. Тогда некто из вельмож, видя отчаяние Государя, советовал ему коварством уловить Иоасафа. «Предложи Царевичу, сказал он, собрать для совещания наших жрецов и его единоверцев. Есть между волхвами один, весьма похожий на Варлаама, глубоко знающий все таинства учения Христианского. Мы распустим молву о взятии пустынника; волхв представит лице его на совете и после долгого прения о вере признает истину нашей; пристыженный Иоасаф невольно последует мнимому учителю». С радостью принял Царь коварное предложение вельможи и обещал безопасность всем Христианам, желающим состязаться с волхвами. Советь собрался: сам Авенир, присутствуя на троне, грозил жрецам своим казнью в случае их посрамления. Но хитрость отца не могла утаиться от проницательных взоров Иоасафа: с своей стороны обещал он мнимому Варлааму тяжкие муки, если не одержит победы; смятенный волхв по страху смерти красноречиво опровергал лжеучение язычников и, убеждая других, сам невольно убедился в истине.

Не видя более никаких средств для совращения сына с избранного им пути ко спасению и. движимый отеческою любовью, Царь решился разделить с ним государство, чтобы не стеснять друг друга в вере. Но когда, в течении трех лет, область сыновняя процвела Христианством, и сам он увидел благие плоды кроткой веры, смягчилось наконец ожесточенное его сердце и проникло в душу спасительное раскаяние; смиренный отец прибегнул к сыну за новою жизнью, и сын был восприемником родителя от святой купели, банею возрождения воздавая ему за собственное земное бытие. Так изменился духовно порядок их плотского родства. Скоро спасенный Авенир скончался в подвигах благочестия.

Тогда блаженный Иоасаф, довольно послужив Богу в мире просвещением своего царства, хотел еще служить ему в пустыне. Тщетно вельможи и народ умоляли его оставаться на престоле. Влекомый жаждою уединения, он избрал им достойного Царя и сам устремился к иным подвигам. Плачущий народ весь день следовал за ним на пути к пустыне, но с солнечным закатом исчез навеки от него Иоасаф. Долго скитаясь по безлюдным местам, открыл он наконец вертеп наставника своего Варлаама, и одною молитвою потекла жизнь обоих, доколе юноша не воздал последнего долга старцу. Одинокий труженик еще многие годы подвизался после него в пустыне, как некий Ангел, охраняя пределы своего царства, променяв Индийскую корону за венец нетленный.

Достойно внимания, что сия повесть о житии Индийского Царевича много сходствует с Индейскими преданиями о царственном основателе учения Буддийского, и весьма вероятно, что Буддизм заимствовал ее у Христианства, исказив по своему некоторые подробности и самое учение о вере, в которой слышится однако отголосок первобытной истины.

Размышляя о великом отречении Иоасафа, я возвратился от игумена в те самые кельи, где другой царственный искатель уединения приходил на время облегчить душу, обремененную мирским величием. Здесь в августе 1818 года благочестивый Император Александр два дня удивлял своим смирением самых отшельников Валаама. Оставив в Сердоболе свиту, с одним лишь человеком приплыл он вечером в монастырь. Братия, созванная по звуку колокола, уже нашла Государя на паперти церковной. Не смотря на поздний свой приезд, ранее всех поспешил он к утрени в собор и смиренно стад между иноками, отказавшись от царского места. Исполненный благочестивого любопытства, пожелал он лично видеть пустынные подвиги отшельников, посетил все их кельи, с иными беседовал, с другими молился, и, утешенный духовным состоянием обители, щедро наделил ее своими милостями. Игумен Иоанафан впоследствии имел всегда свободный вход в царские покои. Память кроткого Монарха священна Валааму.

На следующее утро за раннею обеднею увидел я при мощах Преподобных изнуренного инока, который, казалось, с трудом мог стоять. Мне сказали, что он молчальник и уже восемь лет положил на себя обет безмолвия, беседуя только на исповеди с духовником: но неизвестна причина столь тяжкого искуса, превышающего строгий устав, оставленный игуменом Назарием своим инокам. Ныне их числом до шестидесяти, кроме послушников. Я посетил между ними еще двух весьма занимательных: Вениамина, искусного механика, которого хитроустроенные часы едва ли не будут загадкою для опытнейшего художника, и Гавриила, бывшего начальником судна в Американской компании.

Сей последний рассказывал мне много любопытного о духовной миссии нашей в Американских колониях, которая вся состояла из Валаамских монахов; их настоятель Иоасаф в конце прошлого столетия был даже посвящен в Иркутске викарным Епископом для просвещения Христианством сего дикого края. Но, возвращаясь в свою новую епархию, на Кодьяк, он потонул со всем кораблем на берегах неизвестного острова. С его смертью уничтожился викариат и из всех его спутников один только престарелый инок Герман долго жил на малом уединенном островке близ колоний, который назвал он новым Валаамом. Я также слышал от Гавриила повесть об одном из сих миссионеров Иакове, который, проповедуя Евангелие Американцам, пропал без вести. Несколько матросов занесены были бурею на незнакомый им берег материка, к северу от колонии Кодьяка. Дикие сбежались к их лодке и хотели умертвить: но они, подражая Испанцам Колумба, объявили себя бессмертными. Тогда испуганные Американцы отпустили их с честью, сказав им: «вы верно братья тому странному человеку, которого еще недавно мы никак не могли уморить: он обращал нас к своему Богу, а мы не хотели для него оставить многих жен, и привязали к дереву пришельца, чтобы избить стрелами: но, уже совсем мертвый, он три раза восставал и снова начинал убеждать нас, доколе наконец не отдали мы его на съедение нашим соседям». Некоторые из старших иноков Валаама помнят, что игумен Назарий письменно был о том уведомлен от своих Американских миссионеров.

Я спешил воспользоваться благоприятным ветром для обратного плавания. Некоторые из монашествующих пожелали проводить пас до устья протока, и лодка уже готова была отчалить, когда на горе показался опять почтенный игумен. Он шел на сенокос разделять сельские труды с братиею, ибо никто не уволен из них на Валааме: самые схимники работают в толпе молодых послушников, подавая им благой пример. Картина сия, истинно трогательная, переносит воображение в первобытные времена иночества, когда вслед за великим Пахомием отшельники ходили добывать себе тростник на пустынных островах Нила.

Меня тронуло благосклонное внимание старца, который опираясь на посох, спешил еще раз проститься с нами, и я снова вышел на берег, чтобы принять его благословение. Напутствуемые его молитвою, достигли мы крайнего острова и взошли в часовню св. Николая, где усердные иноки на прощание отслужили для нас молебен Чудотворцу. Все мы были тронуты сим последним знаком их приязни. Расставаясь на той грани, где для них кончается мир, я подумал, как суетны и жалки должны мы были казаться сим отшельникам, которые могли сказать о себе:

Моря житейского шумные волны

Мы протекли;

Пристань надежную утлые полны

Здесь обрели;

Здесь невечернею радостью полны,

Слышим вдали –

Моря житейского шумные волны.

На сей раз плавание наше было счастливее, хотя

оно продолжалось восемь часов.

Не доезжая Сердобольского залива, мы остановились для отдыха гребцов близ малого острова Маргичь, и увидели на берегу каменный крест с надписью: «здесь отдыхал Император Александр в 1818 году» и несколько ниже: «здесь отдыхал в том же году Митрополит Михаил.» Читая имена Повелителя Европы и благого Пастыря на пустынном утесе Ладожского озера, я горько размышлял об участи всего великого на земли. Сия каменная надпись служит красноречивым эпиграфом Валааму, поясняя отречение его иноков от преходящей славы мира.

1833 г.

* * *

2

Мф. 26–13

3

Мк. 14–8

4

Иоан. 13:12–17

5

Апокал. 8

6

7

3 Царств3–9

I. Новгород

После скучных лесов и беспрерывных болот Петербургской дороги на рассвете приятно проснулся я в окрестностях Новгорода; поля благоухали весеннею свежестью, жаворонки пели и резвились в небе, стада паслись; два цыганских табора дико оживляли зеленую равнину, по которой широко гулял синий Волхов, сей вольный выходец новгородский, часто нарушающий свои законные пределы. Встающее солнце постепенно начало зажигать купола рассеянных кругом монастырей, словно местные лампады пред святынею новгородской. – Когда приближаешься к какой-либо великой крепости, оплоту царства, встречаешь около нее ряд малых укреплений, а Новгород, кивот святыни русской, опоясан сонмом монастырей, где на вечной страже почиют мощи их основателей.

Прежде всех величественно поднимается, влево от дороги, на крутом берегу Волхова, Хутынь, обитель преподобного Варлаама, даровавшая многих святителей Новгороду, – Хутынь, отколе в бедственные дни его бежал испуганный великий князь Иоанн и даже оставил там жезл свой, когда выступило пламя из гробницы святого игумена, которую хотел он открыть. С правой стороны мелькает вдали женская обитель Сыркова и чуть видны главы обители Св.Евфимия, со славою правившего Церковью уже незадолго до царя Иоанна. – Ближе к городу, за рекой, монастырь Деревяницкий, а на низменном берегу Волхова упраздненный Колмов. – Далее, опять за рекою, густая роща осенила пристанище Антония Римлянина, и одна за другою появлялись вдоль реки бесчисленные церкви Торговой стороны Новгорода. Белые паруса скользили вниз и вверх по синеве волн и меж зелени садов сей беспрерывно двигавшейся картины, доколе не закрыл ее своим высоким зданием, у самых городских ворот, Духов монастырь, прилично открывающий собою вход к Новгороду.

Прямая улица ведет от заставы к дворцовому саду, который окружает своею зеленью половину красных стен Кремля. – Разительная противоположность: у подошвы развалин распускающийся сад! Молодые деревья во всей красе своей резво спустились во глубину рвов, некогда наполняемых трупами осаждавших, и смело взбирались на расселины ветхих твердынь, страшных именем Св.Софии. На конце сада, недалеко от стен и реки, легкая беседка заменила, как предполагают, узорочный терем Марфы Борецкой, отколе Посадница привыкла смотреть на бури непостоянного Волхова и на вечевые бури народа. Быть может, на сем месте св. игумен Соловецкий Зосима, надменно принятый ею, предрек ей во дни славы день ее падения.

Трезвонили к утрене, когда мы въехали в Кремль; я устремился к Софийскому собору и, с невольною робостью, переступил порог его. – В первом приделе Рождества Богоматери поклонился я мощам первого епископа Никиты и св. князя Мстислава, витязя земли Новгородской. – Руки его, долго владевшие мечом за Св. Софию, упокоились крестообразно на богатырской груди его, бывшей щитом Новгороду. Святитель и витязь, друг против друга, на праге собора, – какая чудная, неодолимая стража! Далее приложился я к раке князя Владимира Ярославича, основавшего Св. Софию и Кремль, и его матери Анны, и князя Феодора, юного брата св. Невского, которого застигла смерть в самый день брака и увенчала иным венцом. Потом я стал против амвона, окинул взором весь собор, от врат Корсунских, сквозь царские, до горнего места, взглянул на чудотворную икону Христа

Божией Премудрости, посмотрел в купол, где написан Господь Вседержитель, держащий в сжатой деснице судьбы Новгорода, от разжатия коей должен он пасть, – вспомнил, что я стою, одинокий, посреди стольких веков, в Св. Софии, и позабыл все прочее!

Время не позволяло медлить. Я поспешил из Кремля на Волховский мост, к часовне Животворящего Креста, который, по вере народной, охранял от бурь Волхова древний мост его. Пред сею часовнею упал конь под грозным Иоанном, торжественно вступавшим в покоренный Новгород, когда для встречи его внезапно ударили в колокол Кремля; царь велел отбить ему уши, и так висел он долго на колокольне софийской. С моста посмотрел я к Ильменю, и не было видно озера за высотою Волхова; сам он представлялся озером, усеянным островами сел и обителей. – Древний Новгород, казалось, хотел освятить колыбель своего Волхова, который, исторгшись из- под его спасительного покрова, опять дичает в лесах; два монастыря, Юрьев и Сковородский, воспринимают его у самого истока и передают другим обителям и храмам, которые все столпились на берегах реки, умиряя ее течение; от Ильменя и до Хутыня течет он, как бы окованный в священной раке, отражая в каждой волне своей какую- либо святыню, и тихи под ее сенью прибрежные воды. Но в одном только месте неукротим Волхов; с негодованием теснится он под сводами моста и сердито бьет в каменные оплоты, еще исполненный памяти прошедшего, когда поглощал он жертвы народной вражды, свергаемые с моста, как с Капитолийской скалы, когда ненависть обеих сторон его, Торговой и Софийской, разрешалась над ним страшными битвами, а он, как лютый зверь, жаждал падения трупов, – он один знает число принятых им во дни Иоанновы, коих души глухо записаны в числе двух тем в поминаниях Белоозерской обители. Вопли разъяренных граждан, стремившихся друг против друга от соседнего веча и от Св.Софии, слишком долго раздавались здесь над юным Волховом, чтобы не возбудить в волнах его отголоска своим бурям, и здесь он еще бурен и своеволен, как во дни своих тысяцких и посадников и веча.

Но какая мирная, очаровательная картина развивается во все стороны с сего моста, картина, достойная лучших времен Новгорода! Посмотрите к Ильменю: на краю его величественно восстает из вод венец всего Новгорода, белый Юрьев, белее утреннего снега, местами слегка нарумяненный первыми лучами дня. Правее обители живописная дача графини Орловой, окруженная садом, и село Рахово на холме, и далее два бывших монастыря: Аркажский и Благовещенский. Левее Юрьева белеют между синевой неба и волн две другие обители, святых Моисея и Кирилла, и древнее городище Рюрика, гнездо князей Варяжских, господствует на высоте над торговым предместьем славянской столицы. Почти у самого моста, на дворе Ярослава, девять многоглавых церквей обступили черную, обгорелую башню вечевого колокола, долго заглушавшего их благовест, и сошлись в ясном небе своими золотыми бесчисленными крестами наподобие воздушного кладбища. Теперь обратитесь к Хутыню: его не видно вдали, но на пути к нему потянулись вдоль берега иные многие церкви Торговой стороны, и на крутом изгибе реки выбегает из-за Антониевой рощи гостеприимный мыс, принявший усталого Римлянина на его плывущем камне, и опять у самого моста, но с другой лишь стороны, грозится своими красными башнями весь зубчатый Кремль, кровавая летопись многих веков, а над ним белая Св. София со своею златою главою, как в белой ризе увенчанный святитель, предстательствующий за древний Новгород.

1837.

II. Юрьев монастырь

После многих лет обитель Юрьевская приняла меня опять под гостеприимную сень свою. Это было в осенний вечер, в час воскресной всенощной; она совершалась в подземной церкви Похвалы Богоматери, там, где погребен обновитель Юрьева, который некогда с любовью принимал меня в мирных стенах его. Такое воспоминание располагало к молитве. – Благообразна была и пещерная церковь, устроенная по подобию древних катакомб, но великолепно украшенная! – Мрамором устлан помост ее, по мраморным сводам рассыпаны золотые звезды; бронзовый иконостас исполнен весь славою Божией Матери; ибо Она изображена повсюду в многознаменательных символах – то в виде Неопалимой Купины, какая некогда явилась Моисею в пустыне, но обнесенная звездообразным венцом ангельских сил; то с олицетворенною похвалою неба и земли вокруг Нее, с ликами земных ангелов и небесных человеков; то Радостью всех скорбящих или Одигитриею, путеводительницею странных; то неизреченною на языке человеческом, по благодати, Ее исполняющей, или Живоносным источником исцелений, как проявила Себя в Царьграде, или как на Афонской горе, в необъятном пламени Своей славы, или венчаемою от всея Троицы, как приятелище нестерпимого Божества. Все гласит о Ней внутри сего священного подземелья, где никогда не умолкает в честь Ее чтение акафиста.

Особенно хорошо устройство этой церкви тем, что, по древнему чину, жертвенник находится в стороне и совершенно отделен от алтаря; таким образом и женщины могут свободно приступать к нему для приношений, а между тем святой алтарь огражден от суеты, неизбежной при сближении жертвенника с престолом. Напротив северной двери алтаря открывается с южной стороны тайная дверь в гробовой покой архимандрита Фотия; одна лампада освещает его сумрак. Распятый Господь и по сторонам Его Божия Матерь и возлюбленный ученик написаны во весь рост на восточной стене; к подножию спасительного креста Христова прислонен мраморный гроб, огненный среброкованым покровом с крестным на нем изваянием, и на нем стоит златая икона Знамения Богоматери, сродная Великому Новгороду, отколе распространилось по всей России празднование сего чуда.

Близость к нам почившего еще налагает печать молчания; но молитвенная с ним и о нем беседа невольно проникает в душу в сей гробовой кельи, где упокоился он после подвигов отшельнической жизни. Свидетельствует о ней и последний приют его, который сообщался во дни его жизни с кельями; сюда часто спускался он тайною стезею к своему гробу, чтобы засветить над ним лампаду или во мраке подземелья углубиться в размышления о вечности, доколе еще не настала. – Я увидел в углублении другой мраморный саркофаг, смиренно прислонившийся к стене, но еще праздный, и угадал его назначение.

Железная решетка и потом еще стена, вся окованная серебром, с тремя на ней позлащенными иконами, отделяет могильный покой от того места, где совершаются панихиды по усопшем. – Великолепный образ Неопалимой Купины, горящий драгоценными камнями, а по сторонам его собор бесплотных Сил и земной ангел Предтеча осеняют своим покровом сию молитвенную храмину и вместе смертное жилище; но для утешительного свидетельства о грядущем воскресении мертвых на боковых стенах есть еще две иконы, бывшие келейными покойного: одна – сед- ми спящих отроков Ефесских, которые, заснув в пещере во дни гонений языческих, пробудились от векового сна уже во дни славы Церкви Христовой; другая икона изображает благоразумного разбойника, с оружием креста в руках входящего в рай пред лицом патриархов Авраама, Исаака, Иакова, охраняющих его преддверие.

На другой день после ранней литургии, в той же пещерной церкви, просил я показать мне верхний Спасский собор с его приделами, сооруженный архимандритом после пожара 1828 года на месте домовой церкви благоверных князей Феодора и Александра Невского. Страшное, но вместе и назидательное зрелище представил пожар сей: это случилось в праздник Введения во храм Божией Матери; народ наполнял церковь; сам архимандрит совершал литургию, и все до такой степени заняты были молитвою, что никто не заметил, как искра, вылетевшая в трубу от жаровни кадильной, зажгла деревянные связи и пламя охватило кровлю. Уже вся крыша была в огне, а под нею спокойно возносилась столь же пламенная молитва. Мимошедший священник церкви Перунской, которая еще не была тогда скитом, первый увидел пожар и бросился в храм известить об угрожавшей опасности. Быстро рассеялся народ; но нельзя было оставить начатой литургии. Архимандрит велел одному из сослуживших иеромонахов поднять с жертвенника приготовленные Дары и при пении Херувимской песни нести их на престол холодного собора, чтобы там довершить Божественную службу, и, покамест прочая братия занялась спасением утвари церковной, сам он стал на клирос и уже как простой инок отвечал пением на возгласы священнослужителя. Между тем совершенно сгорела церковь, и в суровую зиму братия принуждена была терпеть стужу в холодном соборе, ибо не имела средств устроить где-либо теплый придел. Тогда послал Господь благотворительницу бедствующей обители, и ее щедрыми даяниями не только соорудился новый великолепный собор на месте сгоревшей убогой церкви, но обновились и храм Великомученика Георгия, и вся обитель, самая древняя из всех новгородских и русских, ибо одна только Печерская Лавра может оспаривать у нее первенство.

С левой стороны алтаря пещерной церкви ведет лестница в верхний собор Всемилостивого Спаса. Бронзовый иконостас его украшен с особенным великолепием; драгоценными камнями сияют местные иконы Спасителя и Божией Матери; одна жемчужина, подобная груше, висит на осыпанном бриллиантами венце ее. Сокровища Чесменские излились щедрою рукою на храм сей и все его принадлежности; но изящный вкус распоряжался роскошью окладов и утвари церковной. Благолепие умножается при возжжении многочисленных лампад огромного серебряного паникадила, которое, как некий венец, спускается из глубокого купола, проливая торжественный свет на полумрак собора.

По обеим сторонам главного алтаря, но не на одной с ним черте, устроены два малых придела, во имя Св. мучеников Фотия и Аникиты и Успения праведные Анны. Первый находится над жертвенником пещерной церкви, и к нему примыкают с левой стороны обширные покои нынешнего настоятеля, которые были приготовлены покойным архимандритом для митрополита Серафима на тот случай, если бы пожелал окончить дни свои в уединении. – Придел Св. Анны сооружен над самою пещерою, где стоит гроб воссоздателя сего храма, и к правой стороне придела прилегали его кельи; они теперь обращены в церковь Всех Святых и братскую библиотеку, дабы молитва и благочестивое размышление всегда наполняли душу посещающих место его жительства. – Там совершается всякую субботу поминовение по усопшим.

Церковь сия также украшена с чрезвычайным великолепием, и вместе с особенною любовью к памяти усопшего обитателя сих некогда уединенных келий. Иконостас составлен из домашних икон его, осыпанных драгоценными камнями; но преимущественно украшен любимый им образ Иверской Божией Матери. Нельзя не дивиться блеску яхонтов, изумрудов и сапфиров, какие встречаются только в утварях царских, и светлой воде огромных алмазов, на которые не обращало внимания око их дателя. Христианское небо изображено изящною кистью на сводах церкви Всех Святых, дабы все они осеняли молитвенников сего знаменательного храма, где так много воспоминаний.

Наместник ввел меня в алтарь и показал в северной стене выкладенную из камней молитвенную келью, если только можно дать такое название каменному гробу, в три шага длины и один ширины, с тесным седалищем на одном конце и углублением для иконы на другом. Там теплилась неугасимая лампада пред иконою Знамения Богоматери. Это была келья покойного, где проводил он в совершенном безмолвии всю Четыредесятницу, исключая времени Божественной службы, и куда уединялся обыкновенно в часы, свободные от забот и занятий. Келья сия сообщалась узкою лестницею с другою, ей подобною, но еще более потаенною, которая уже теперь заделана, и наконец с гробовой пещерою, ибо туда наипаче любил он спускаться для размышлений о вечности в виду своего гроба.

Несколько раз бывал я при жизни архимандрита в тех же самых кельях, которые теперь обращены в церковь, и никогда не подозревал сего молитвенного покоя в стене, куда он заживо себя закладывал, как в каменную могилу; невольно изумился я столь нечаянному открытию. Замечательно будет лице его в летописях Новгородских: кроме необычайности собственной его жизни, изнурительного поста при ежедневном служении, сорокадневного безмолвия в течение Четыредесятницы и других подвигов, которые, быть может, время откроет, – он действительно был не только обновителем своей обители, но и настоящим архимандритом всех монастырей новгородских по древнему назначению настоятелей Юрьева. От первых времен Великого Новгорода почитались они старшим духовным лицом после владыки, были благочинными над пятидесятью его обителями, кроме пятнадцати непосредственно от них зависевших, и впоследствии получили права священнослужения, с некоторыми преимуществами архиерейского, у себя в обители.

Такое лицо явил в себе Новгороду недавно усопший. В монастырях Деревяницком и потом Сковородском, основанных святителем Моисеем, началось первое его служение Великому Новгороду, ибо там он был краткое время настоятелем; но мать обителей новгородских ожидала его пламенного усердия. Он собрал ее из развалин, обновил и прославил, и тот же поток щедрых даяний излил на прочие убогие обители древней славянской столицы, от пятидесяти умалившиеся до скромного числа четырнадцати. И Святая София, священный залог славы новгородской, сделалась также предметом его забот. Но величайшею из заслуг его было – восстановление древнего чина иноческой жизни в своей обители и возбуждение чрез то духа молитвы, ибо сердце его стремилось к пустынному житию скитских отцов, и посреди окружавшего его великолепия святыни сам он вел жизнь затворника, умножая строгость ее по мере умножения дней своих. Все, что ни обновляла рука его, принимало на себя характер древности – не только зодчество и внутреннее устройство храмов, но и самый чин богослужения и церковные напевы отзывались давно минувшим и потому роднились с сердцем; невольно разжигался дух молитвы видением и слышанием древнего церковного быта.

Очевидным свидетельством благочестия, возбужденного в народе, служит праздник Воздвижения Честного Креста, на который собираются в Юрьев бесчисленные толпы богомольцев. Архимандрит Фотий, соорудив недалеко от св. ворот новый обширный храм, хотел посвятить его Преображению Господню, на память древле существовавшей тут церкви; но по совету митрополита Серафима, который сожалел, что столь великое торжество, каково всемирное Воздвижение Креста Господня, ослабевает в памяти христиан, решился обновить праздник сей в Великом Новгороде с особенною торжественностию. Освятив храм в честь Воздвижения Креста, он учредил с благословения архипастырского крестный ход кругом всей обители, а на всенощной, при поклонении Животворящему Кресту, положил на все будущие времена раздавать каждому из приходящих по малому кресту медному или серебряному. Необычайность торжества начала привлекать богомольцев в обитель ко дню Воздвижения, и доселе нигде не празднуется он столь светло.

Чрезвычайное стечение народа на погребение усопшего архимандрита и в продолжение девяти дней, когда тело его лежало открытым в церкви для последнего с ним целования, достаточно засвидетельствовало, каким уважением пользовался он не только в Новгороде, но и в окрестности, ибо отовсюду собрались чины духовные и мирские. Погребение было трогательное и поистине народное, и что весьма замечательно, оно совершилось Великим постом, в неделю Крестопоклонную, как бы в воздаяние усопшему за его ежегодный подвиг безмолвия во дни четыредесятницы, и наипаче за торжество Воздвижения Креста Господня, которое с таким великолепием обновил он в обители.

Едва успел я осмотреть теплый собор со всеми его приделами, как уже ударили в большой воскресный колокол к поздней литургии. Я поспешил в великолепный храм Великомученика Георгия, где служил обедню сам настоятель архимандрит Мануил. – Величие Божественной службы по особенному чину, усвоенному обители Юрьевской, стройность и вместе древность столпового пения, которое там можно слышать в совершенстве, – все соответствовало красоте самого храма, достойного зодчества византийского XII века. От дверей паперти уже приятно были поражены взоры блеском бесчисленных лампад вокруг напрестольной сени отверстого алтаря, и сиянием драгоценных камней на местных иконах, и пышностью риз священнослужителей во глубине сего разверзшегося неба, отколе исходили они с горящими светильниками как бы на землю в облаках фимиама и во звуке небесных гимнов. – Не так ли отозвались некогда ангельскою песнью лики софийские предкам нашим в доме Премудрости Божией, и дом сей показался им небом, куда ввели они за собою все свое племя славянское?

Уже около ста лет существовала обитель Юрьевская, основанная великим Ярославом во имя ангела своего великомученика Георгия (в 1030 году), когда другой Георгий, великий сын Мономаха, Мстислав, княживший в Новгороде, заложил сию великолепную церковь художеством греческих зодчих в 1119 году, при игумене Кириаке. Но довершение и освящение храма предоставлено было их блаженным преемникам – игумену Исаие и святому сыну Мстислава, Всеволоду Гавриилу, который сам нетленно возлег на вечную стражу в соборе охраняемого славным мечом его Пскова. Тогда же устроены были и два придела, во имя Благовещения и благоверных князей Бориса и Глеба, родственных Мстиславу, на высоких горах, по древнему чину церквей греческих; ибо там главный престол никогда не был стесняем боковыми, дабы оставалось место для жертвенника и диаконикона. Обновленный в начале XIV века, при святом владыке Моисее, храм сей подвергся опустошению от нечестивых шведов в смутную годину самозванцев и опять обновлен щедрыми даяниями первого из Романовых и усердием архимандрита Дионисия. Знаменитый современник Петра Великого, Иов, митрополит Новгородский, оставивший по себе столь благую память, призрел также своими пастырскими заботами храм Великомученика при содействии юрьевского настоятеля Гавриила; но последнее обновление святилища архимандритом Фотием превзошло все, что только можно назвать великолепным.

Не буду говорить о всех украшениях храма и пятиярусного иконостаса, о царских среброкованых дверях, огромных паникадилах, подсвечниках, напрестольной одежде из литого серебра и драгоценной сени с высоким на ней крестом из сибирских камней; сокровища кажутся здесь обыкновенными от самого их множества: стоит только взглянуть на две местные иконы Спасителя и Богоматери и на одну храмовую Великомученика, чтобы уже более не обращать внимания на все прочее; ибо здесь не знаешь, чему дивиться, – богатству ли дара или беспримерному усердию даятеля. До полумиллиона ценят золотые оклады местных икон, осыпанные крупными алмазами, яхонтами, изумрудами и сапфирами; венец Спасов и звезды на челе и персях Его Пречистой Матери горят чудными камнями, несравненными по своей массе и чистой воде. Риза Великомученика усеяна сибирскими тяжеловесами по швам и воскрылиям, как будто ими скреплено ее чистое золото; щит и шлем и броню духовного витязя можно поистине назвать адамантовыми; огненным представляется конец копия его, коим поразил чудовище, от алмаза, заменившего лезвие, и необъятной величины жемчужины образуют рукоять и оконечности его воинского меча. Сокровища, излитые на украшение сей древней византийской иконы, современной еще великому Ярославу, основателю обители, восходят до чрезвычайной суммы, и столь же роскошно убрана икона Святителя Феоктиста при раке мощей его. Можно ли после сего говорить еще о прочих украшениях и богатствах?

Об одном, однако же, не должно умолчать; вкус и изящество новейших времен руководствовали обновителей храма и, несмотря на то, не утрачено ничего древнего, так что даже все новейшее кажется только обновлением старого. Таким образом сохранился величественный иконостас, золотою стеною подымающийся к высоким сводам, и уцелела стенная живопись, писанная по древним очеркам, и внутренность алтаря удержала первобытный свой характер; там лики святителей с высоты горнего места содействуют Божественной службе, а назидательные изречения св. отцов о ее таинственном значении возбуждают дух молитвы в сослужащих. Все благолепное здание храма с его знаменательными украшениями образует собой полную идею Восточной Церкви, как выразилась она впервые строителями таинств христианских и как еще долго сохранялась в последующие века.

После великолепия собора можно вообразить, какие сокровища заключает в себе ризница, соответствующая пышностью утвари: бесполезно было бы исчислять драгоценные митры, кресты и панагии и шитые жемчугом облачения, которым едва ли есть подобные по красоте и богатству, разве из числа древних Патриаршей и Троицкой ризниц. Оставя новейшие богатства, следует, однако, упомянуть о предметах, драгоценных по своей древности. В ризнице хранится серебряное позлащенное блюдо с мифологическим на нем изваянием Персея и Андромеды, которое пожаловал в обитель св. князь Всеволод Гавриил. На месте древнего баснословного рассказа языческого совершилось новое христианское чудо великомученика Георгия, который близ того же города Верита избавил от морского чудовища сирийскую царевну, ему обреченную в жертву, и потому вместе с блюдом хранится кусок от той скалы, к которой была прикована царевна, недавно принесенный в обитель одним богомольцем.

Другая замечательная вещь есть плащаница горько памятного междоусобною бранью князя Дмитрия Шемяки, который после краткого сидения на престоле ослепленного им Василия Темного принят был мятежным Новгородом и положил вклад сей за себя и детей в обитель Юрьевскую, не подозревая, что и сам упокоит в ней свои скитальческие кости. Кругом плащаницы вышита золотом следующая надпись:

«Лета 6957, индикта 7, как был Князь Великий Дмитрий Юрьевич в великом Новгороде, и повелением его, Великого Князя, наряжен был сей воздух, в храме святого Великомученика Христова Георгия, того же лета, месяца Августа в 23 день, благоверною его Великою Княгинею Софьею, и при сыне благоверном Князе Иване, и положен бысть в церкви Св. Великомученика Христова Георгия, в великом Новеграде, в Юрьеве монастыре, при Архиепископе великого Новгорода, Владыке Евфимие, при Архимандрите Мисаиле, за оставление грехов и спасения ради душ наших и наших детей, и тем внучатом и правнучатом, в сем веце и будущем, аминь».

Но еще замечательнее сих двух предметов подлинная грамота самого великого князя Мстислава, сына Мономахова, соорудившего храм; она почитается древнейшею из всех, какие только уцелели у нас от всеистребляющего времени, и ее сохранением обязаны археологи обители Юрьевской. Грамота писана на пергаменте и скреплена серебряною печатью с изображением на одной стороне сидящего Спасителя, а на другой – архангела Михаила; дана же была в обитель вместе с блюдом Всеволода, о коем упоминается в ее строках:

«Се аз Мстислав Володимир сын, держа Руску землю в своие княжение, повелел иесмь сыну своему Всеволоду отдати буиц святому Георгиеви, с данию и с вирами и с продажами, даже который князь по моием княжении почнет хотети отъяти у святого Георгия. А Бог буди за тем и Святая Богородица и те святый Георгий у него то отимаиет. И ты игумене Исаие и вы братие донилежеся мир се стоит, молите Бога за мя и замое дети, кто ся изоостанет в монастыри. То вы тем делжени иесте молите за ны Бога я прии животе и в смерти. А яз дал рукою своиею и осеньниеие полюдие даровноие полтретия десяте гривен Святому же Георгиеви. А се я Всеволод дал иесмь блюдо серебрьно в тритцать гривен серебра. Святому же Георгиеви, велел иесмь быти в ние на обеде коли игумен обедаиет. Даже кто запертит или ту дань и се блюдо, да судит иему … день пришествия своеиго и ты святый Георгий».

Один из древних вкладов благочестивых самодержцев наших еще и доселе украшает храм Великомученика посреди его нового великолепия – это четырехъярусное медное паникадило над амвоном, которое пожертвовал обители царь Михаил Феодорович после разорения шведского, на память изгнания врагов. В сию бедственную эпоху самозванцев, когда ликовал в Новгороде нечестивый вождь шведов Делагардий, лишена была обитель Юрьевская лучшего своего сокровища – нетленных мощей благоверного князя Феодора Ярославича, брата Невского, который скончался юношей в день брачного своего торжества, променяв венец тленный на нетленный. После четырехвекового упокоения в храме Великомученика мощи его перенесены были в собор Софийский знаменитым митрополитом Новгорода Исидором, дабы предохранить святыню их от ругательства святотатных врагов. Но еще там осталась гробница благочестивой матери св. князей Феодора и Александра, княгини Феодосии, дочери Храброго Мстислава, который столько лет охранял великий Новгород славным мечом своим и сам нетленно отдыхает под сенью Св. Софии.

Другие святые мощи заменили утраченные для обители: это нетленные останки св. архиепископа Феоктиста, избранного Новгородом в 1300 году. Святейший Синод разрешил в исходе минувшего столетия, по ходатайству митрополита Гавриила, перенести мощи его из упраздненного соседнего монастыря Благовещения в Юрьев, и они положены под спудом, в среброкованой раке, по левую сторону алтаря; архимандрит Фотий устроил подле и малый придел, во имя святителя Феоктиста, соответствующий противолежащей ризнице. Память краткого правления Феоктистова не могла когда-либо прийти в забвение в обители Юрьевской, ибо с того времени настоятели ее получили звание архимандритов, и первым из них был Кирилл; а тому владыке, при коем возвеличилась обитель, суждено было впоследствии самому принять от нее достойное воздаяние чести.

Мало сохранилось известий о подвигах сего угодника Божия при его жизни; но многие исцеления прославили его после блаженной кончины. Постриженный в обители Благовещенской, которую основали два святых брата, Иоанн и Григорий, бывшие потом оба владыками Новгорода, он восприял после них игуменство и кафедру софийскую, будучи посвящен митрополитом Киевским Максимом. Но после осмилетнего правления отошел опять на безмолвие в прежнюю свою обитель и там чрез три года окончил святую жизнь в подвигах иноческих. Первое прославление святителя Феоктиста случилось более трехсот лет после его кончины, в царствование Алексея Михайловича. Он явился в сонном видении болящей супруге царского дьяка Ивана Зиновьева и велел помолиться над своею гробницею для желанного исцеления, не сказав ей, однако, своего имени; но по сходству виденного ею лица с одним из ликов святительских, начертанных на стенах Софийского собора, она узнала владыку Феоктиста и тогда же велела списать его образ. А муж ее, отыскав в летописях соборных, где был погребен святитель, привел болящую Иулианию на забытую дотоле гробницу в развалинах Благовещенской церкви, и там получила она исцеление. Несколько лет спустя наместник новгородский, князь Василий Ромодановский, имея теплую веру к угоднику Божию Феоктисту, очистил от развалин гроб его и соорудил над ним сперва часовню, а потом каменную церковь, которая и доныне существует; между тем продолжались исцеления над мощами святителя, который и доныне не престает изливать благодать, ему данную, на бывшую свою паству Великого Новгорода.

После сего блаженного успения и перенесения честных мощей богоугодного мужа в обитель Юрьевскую упоминать ли о неблагословенном мертвеце, для погребения коего в стенах того же храма нужно было соборное разрешение святителя Ионы митрополита и с ним епископов русских? – ибо они связали его анафемою за возмущение против законного государя. Говорить ли о бедственном ослепителе Темного, Шемяке, который, домогаясь престола великокняжеского, долго смущал крамолами всю землю Русскую и наконец окончил в Новгороде скитальческую жизнь. Но милосердая мать Церковь не отказала раскаявшемуся в последнем приюте и дала оный в той обители, которой благодетельствовал во дни краткого своего земного величия. Могилу его указывают в храме Великомученика.

Есть и еще погребенные под сенью его, из сановников мирских и духовных Великого Новгорода и земли Русской. Там гробы двух старейших игуменов Кириака и Исаии, при коих сооружена и освящена церковь; вероятно, подле них положены были и их преемники, особенно более именитые, как первый архимандрит Кирилл и обновитель Дионисий, но могилы их неизвестны. В паперти почивает и кроткий владыка Новгорода, Макарий II, преемник Никона Патриарха на кафедре софийской, участвовавший во всех его соборах, и Маркелл, епископ Корельский, ибо в первой половине минувшего столетия обитель Юрьевская была местом жительства викариев митрополии Новгородской. – Там же три мраморные плиты всечены в стену, украшенные орлами; над одною из них изображен во весь рост святитель Алексий, держащий в руках своих позлащенную икону Божией Матери, пред коею теплится всегда лампада. Это семейная усыпальница обновившей обитель Великомученика. Приняв ее близко к своему сердцу, она в свою чреду вручила ей и то, что всего ближе было ее собственному сердцу, – гробы родителей.

Таков древний храм Великомученика. Внешнее величие его зодчества соответствует строгою византийскою простотой внутреннему благолепию. Три главы в честь Св. Троицы венчают собор, и каждая имеет свой особенный характер; они горят ярким золотом на синеве новгородского неба. Красивая колокольня над св. вратами довершила собою красоту Юрьева, ибо в ней соединилась легкость итальянская с величием византийским, вполне соответствуя характеру всего здания. Серебристым, густым звуком ее колоколов беседует древний Юрьев с современною ему Св. Софиею, и им сладостно внимает Великий Новгород, разумея сердцем многоглагольный язык сей, исполненный минувшего.

Были и еще древние церкви внутри ограды юрьевской, которые теперь заменены новейшими. Почти в одно время с главным собором, в половине XII века, сооружена игуменом Дионисием церковь Преображения Господня около св. ворот и нынешнего Воздвиженского храма; а в XVI веке, к югу от холодного собора, вероятно там, где теперь две больничные церкви – Неопалимой Купины и Архангела Михаила, построена была теплая церковь во имя Св. Алексия, с приделом Св. Гавриила Псковского. Это случилось уже после покорения Новгорода, когда память чудотворцев Московских внесена была в среду его святыни мощною рукою Иоаннов, но обе сии церкви, весьма убогие, разобраны были ради их ветхости в половине минувшего столетия, когда Юрьев, приходя постепенно в упадок, не в состоянии был поддерживать своих зданий и, как догоравшая лампада, совершенно угасла бы древняя обитель Ярослава, если бы не сохранили ее новейшие любители святыни.

Но где же ключ сего живительного источника, столь обильными струями непрестанно изливающегося на обитель? – Есть подле нее малая усадьба, на том месте, где прежде стоял монастырь Св. Пантелеймона, коего уцелевшая церковь доныне ей принадлежит. Там отрадное уединение избравшей себе место сие последним приютом временной жизни для приготовления к вечной. Там окружает ее со всех сторон величественная святыня древнего Новгорода, ибо, куда только ни обратит взоры свои, отовсюду приветствует и осеняет ее многоглавый, великий бесчисленными своими храмами и обителями. Но самый очаровательный вид с балкона, обращенного к городу, над широким Мячинским озером, особенно во время полноводия, когда волны подступают к самому дому и все окрестные урочища кажутся как бы на островах, посреди коих величаво течет Волхов.

Два упраздненных монастыря со своими слободами – Аркажскою и Благовещенскою стоят на краю сей величественной картины, которая развивается от левой руки к правой, как древняя хартия, вся исписанная церквами и обителями. Бывшая Лисицкая, на Синичьей горе, и нынешняя Десятинная начинают собою Великий Новгород, и между ними в ясную погоду мелькает, как призрак, дальний купол Св. Евфимия Вяжицкого. Слобода Воскресенская, где был также монастырь, стоит на первом плане, у самого озера; а за нею, от Синичьей горы до Волхова и по ту сторону реки до Городища Рюрикова, широкий амфитеатр храмов невольным изумлением поражает взоры. Величавая громада Св. Софии с ее колокольнею и часовою башнею, обнесенная древними бойницами зубчатого Кремля, господствует надо всем, как седой исполин во всеоружении ратном и молитвенном, в броне и венце поставленный на вечную стражу славянской столицы. Мимо его идет ему лишь покорный Волхов сквозь прозрачные арки легкого моста, державно наброшенного на шумные воды, а за ним вдали укрывается Антоний Римлянин под сень своей рощи. Вот потянулась направо, вверх по Волхову, Торговая сторона Великого Новгорода длинною вереницею храмов от соборного узла их на Ярославлем дворище, где сошлось столько золотых крестов вокруг обгоревшей вечевой башни. Далее другое звено этой священной цепи около собора Знаменского, где хранится чудотворный залог спасения Новгорода, и наконец после нескольких одиноких церквей на пустынных его кладбищах дальний Хутынь, обитель Варлаамова, осеняет своими благословениями сие зрелище древней славы Великого Новгорода.

III. Рюриково городище

Оставалось не более двух часов до захождения солнца, когда я решился посетить на устьи Волхова ближайшие к Юрьеву обители. – Этот осенний вечер напоминал собою летние; воздух благорастворен был необычайною теплотою, ветер совершенно затих, не подымалось ни одной волны на широком Волхове, не было их и в бурном Ильмене, который, казалось, с отеческою любовью смотрел на свое величавое чадо, сам отходя к покою в последних лучах вечера: – солнце спускалось к нему по золотым ступеням многоглавого Новгорода. Наместник с одним из братьев Юрьева монастыря радушно вызвались мне сопутствовать, и приготовлен был большой катер на краю слободы Юрьевской в виду Перунского скита. Мы причалили сперва к малому островку, не всегда однако окружаемому водою, где около древнейшей церкви Новгорода устроен новый скит, и живут двенадцать отшельников. Там некогда на холме пред лицом бурного Славянского Ильменя стоял Перун, сверженный в Волхов первым Епископом Новгорода Иоакимом, и там равноапостольный Князь Владимир соорудил первую Христианскую церковь на севере нашего отечества. Она цела и доныне во всей своей древней простоте и празднует рождеству Богоматери, Которая Сама послужила храмом Воплощенному.

Благочестивый настоятель обители Юрьевской принял меня с скитскою братиею в мирной ограде Перуновой и ввел во внутренность святилища; оно огласилось тихим пением праздничного тропаря, и сладко было слышать гимн Сокрушительнице Перуна на самом месте ее победы:

«Рождество Твое, Богородице Дево, радость возвести всей вселенной: из Тебе бо возсия солнце правды Христос Бог наш, и разрушив клятву, даде благословение, и упразднив смерть, дарова нам живот вечный.»

Самое строение церкви свидетельствует о ее непреложной древности, восходящей до времен св. Владимира; – она одноглавая, в виде четверогранного столпа, и более распространена в ширину, нежели в длину, которая не превосходит 3 1/2 сажен, если не считать низкой трапезы и алтаря, имеющего вид урезанного осьмиугольника. С двух сторон ее по два узких окна, а в алтаре тремя подобными же отверстиями проливается свет в честь святые Троицы. Но, не смотря на тесноту, во внутреннем устройстве строго соблюден чин древних православных церквей; алтарь разделен на три части для удобства священнослужения, иконостас в пять ярусов, хотя и с обновленными иконами, дабы Праотцы, Пророки и Апостолы предстояли при молитвах церковных. К двум столбам прислонены клиросы, и даже есть хоры, как бы в обширном храме: ибо св. София служила для всех образцом. Церковь холодная, но трапеза теплая, и в ней ежедневно совершается утреня, часы и вечерня, и читается днем и ночью неумолкаемый псалтирь по усопшим; божественная литургия бывает только в субботние и воскресные дни, по уставу древних скитов Палестинских.

На столбах церкви написано время ее основания в 995 году равноапостольным Князем и время ее обновления священноархимандритом Фотием в 1828 году, с именем первого настоятеля сего нового скита, аввы Сергия; преемником его был незабвенный Князь Аникита Шихматов, который, сделавшись потом паломником в Палестине, благочестиво окончил дни свои при миссии Афинской в назидание всей Греческой Церкви.

Много бедствий испытал первый храм истинного Бога на урочище идольском Новгорода, удержался однако в качестве обители до 1767 года, и тогда только упразднен. Пожар, бывший в 1822 году, возбудив усердие любителя древности и святыни, послужил к его обновлению из приходской убогой церкви в благоустроенный скит: как, после упразднения первоначальной обители Перунской, все ее принадлежности перенесены были в Юрьев, так из него опять воссияла ее древняя слава, и обновился ветхий храм Богоматери, одиноко стоявший на холме Перуна свидетелем славного события. Другая деревянная церковь во имя Живоначальной Троицы уже исчесла на пустынном острову; возникли опять кельи отшельников и ограда обители, которая была некогда первым оплотом против Славянского идолослужения и бурных волн Ильменских. – Опять огласилась над водами мятежного моря Славянского, у самой пристани его сокрушенного кумира, тихая песнь отшельников: «Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею, к тихому пристанищу твоему притек, вопию ти: возведи от тли живот мой, многомилостиве.»

Архимандрит ввел меня в кельи скитских отшельников и в отдельный покой их настоятеля, отколе открывается обширный вид на все озеро, затекающее за дальний небосклон, потом благосклонно проводил до пустынного берега. Мы потекли по быстроте широкого Волхова, который перестает быть младенцем от самой колыбели. К Городищу, древнему жилищу Князя Рюрика, направлен был путь наш. Два протока, Волховец и Жилотуг, начинаясь от двух оконечностей Городища, образуют из него остров и потом, соединяясь опять в один широкий рукав, за могильным холмом Гостомысла, под стенами Хутыня впадают в Волхов.

Там, где стоял на крутом берегу реки городок Варяжского пришельца, который содержал им в повиновении слободы Славянские около Ильменя, – теперь убогое селение, сохранившее однако название Рюрикова Городища. С его времени утвердились там Князья Русские, даже и тогда, как великий Ярослав перенес двор свой ниже по Волхову и за ним потянулся весь Новгород по обеим сторонам реки. Место сие на острову и холме не так мало благоприятствовало первобытному своему назначению, чтобы непрочные властители вольной столицы Славянской решились скоро его оставить. Оттоле княжили они, как и с дворища Ярославля, и там укреплялись иногда против буйного веча; туда изгонял и Новгород своих наместников Князей, когда Вече объявляло им конец тревожного, краткого их владычества. «Ступай к себе на городище» взывала мятежная толпа и там уже не тревожила изгнанника, потому что издавна привыкла почитать место сие чуждым Новгороду, заветным гнездом рода Рюрикова. Горько отозвалось оно Новгороду во дни его падения! Иоанн III, еще однажды угощавший на городище Владыку, посадников и бояр, прежде других мест занял войсками укрепленное жилище предка, чтобы по его примеру господствовать над городом, а Грозный внук его оросил потоками крови Новгородской роковой холм сей, ибо на нем совершал он жестокий суд свой над древней вольностью Славянской родины.

Городище, всегда принадлежавшее Государям Московским, подарено было Петром Великим любимцу своему, Князю Меншикову, и было свидетелем падения сего славного временщика со всей высоты его. Во дворце Городища объявлен был Князю и его дочери, невесте Императора, строгий указ бывшего ее жениха о утрате ими всех достоинств их высокого сана и о ссылке в Сибирь; ибо дотоле они еще не знали своей горькой участи, полагая только, что лишены милости Царской и будут жить в дальних деревнях. Здесь сорвали с них пышные одежды княжеские и облекли в убогие крестьянские рубища. Невеста Царская, увидя себя в столь неожиданной одежде, бросилась в объятия родителя с горьким словом: «ах я крестьянка!» и мужественно покорилась своей участи. Отселе повлекли их в жестокое изгнание, в пустынный Березов, где им суждено было вскоре встретить и виновников своего изгнания, Долгоруких, и там на чужбине положить свои кости. Дворец Князя Ижорского и сад его поступили опять во владение казны, но теперь нет и следов Княжеской усадьбы. Один только убогий садик с несколькими избами обывателей покрывает часть холма Городищенского.

Еще стоит однако на опустевшем урочище древняя каменная церковь Благовещения, сооруженная вначале Мстиславом, великим сыном Мономаха, который украсил столькими храмами столицу Славянскую. Спустя два столетия, она пришла в ветхость и восстановлена, по воле Великого Князя Симеона Гордого, Архиепископом Василием, одним из знаменитых Владык Новгорода, которого белый клобук перешел ко всем Митрополитам Русским. Церковь сия еще дважды обновлена была, в исходе минувшего столетия и в начале нынешнего, и к ней пристроена трапеза с приделом во имя Сретения Господня. Но внутреннее ее устройство удержало древний характер Византийский по образцу Перунского скита, хотя она гораздо обширнее. Та же четвероугольная внешняя Форма и тройное разделение алтаря, ибо так устроены почти все Новгородские церкви; уцелевший на стене образ Господа Вседержителя и часть мощей мучеников Черниговских, Князя Михаила и боярина его Феодора, составляют ныне главное сокровище сей древнейшей придворной церкви Князей Новгорода. Две другия деревянные церкви Святителя Николая и безсребренных Чудотворцев, которые стояли подле каменной, давно уже уничтожены. Но от ее заросшей травою паперти, не попираемой более княжескими стопами, какой очаровательный вид открывается на их старую отчину, – великий Новгород с его окрестностями!

Багровое солнце уже близко было к земле Новгородской и бросало огненные лучи своп прямо в церковь Мстислава. Белый, величественный Юрьев, другое славное дело рук его, рдеющий вечерними лучами, стоял на рубеже озера и реки, как некий светлый страж, их охраняющий. По сторонам его Перынь и живописная усадьба Орловская, как дети подле своего родителя, отражали также его вечернюю славу. Море Славянское кипело вдали за мысом бывшего громовержца; юноша Волхов, исполненный света и жизни, плавно шел мимо вековых храмов, заходя, как бы на поклонение, во все их пристани и заливы; а храмы все более и более умно жались вдоль берегов его, доколе не срослись все в один великий Новгород и не увенчались державною главою Софийскою. Слобода Воскресенская на противоположном берегу, куда по воле Иоанна переброшен был из Городища мост славным его зодчим Аристотелем, служит преддверием города; далее зубчатый Кремль на холме с своими башнями и куполами догорал последними лучами дня, и отблеском их озарялись новый великолепный мост Волхова и вся Торговая сторона с ее бесчисленными церквами; они все собрались, как бы по звуку вечевого колокола, к старому дворищу Князя своего Ярослава, а вдали мелькали обители Антониева и Деревяницкая за рощею, и чуть видимый Хутынь. Такой обширный вид открывался во все стороны от древней усадьбы Рюрика, где некогда срубил он малый городок свой, и вот он разросся в пять славных концов Новгородских. Не даром держались места сего потомки Рюриковы! отселе обнимали они взором и повелительным словом всю свою отчину, и на их зов откликались св. София и Вече.

Я просил одного из моих спутников, отца Платона, который посвятил многие годы на изучение древностей Новгородских, назвать мне церкви и обители, раскинутые в пустом поле около Городища или на холмах между протоками, и он сказал:

«Самая ближняя церковь, которую вы видите на холме за протоком Волховца посреди слободы, есть бывший Спасо-Нередицкий монастырь, приписанный теперь к Городищу. Он основан Князем Новгородским Ярославом, сыном Мономаха, в исходе ХII века, и соборный храм его, построенный во вкусе Византийском, сохранил на стенах еще некоторые изображения Святых с Греческими подписями. Принадлежавшие к нему церкви и службы, приходя постепенно в ветхость, наконец совершенно истребились, и самый монастырь, сперва приписанный к Юрьеву, был упразднен при составлении штатов в 1764 году. Такой же участи подпал и Ситицкий монастырь, о котором упоминается в XIV веке. От него осталась теперь одна каменная церковь во имя Андрея юродивого; вы ее видите на отдельном холме за версту от Нередиц, и еще большему подверглись запустению бывшие между ними обители: Аргамакова и Шилова, иначе Покровская, которая основана в XIV веке на устье реки Шиловки к югу от Городища. А к северу от него, ближе к Новгороду, одни только развалины двух каменных церквей свидетельствуют о бывшем монастыре Лядском во имя Святителя Николая, которого начало восходит также к XIV веку; первых же двух обителей не осталось даже и следов; их только знают по имени. Так мало по малу время поедает славу Новгородскую.»

«Но какая эта обитель видна вдали, еще во всем своем благолепии с многими храмами, башнями и оградой?»

«Так представляется она только издали, отвечал он, хотя и весьма убога внутри. Это Кирилловская, одна из самых древних, основанная в ХII веке двумя благочестивыми братьями Новгородскими, Константином и Андреем, во имя святых Патриархов Александрийских Афанасия и Кирилла, при Архиепископе Мартирие. Соборная пятиглавая церковь ее была до половины разобрана за ветхостью в минувшем столетии и довершена уже в новейшем вкусе. Несколько лет позже пристроен к ней придел во имя преподобного Арсения, игумена Новгородского, мощи коего перенесены были в сию обитель из часовни от церкви Жен мироносиц, что на Торговой стороне. Там есть и другая теплая церковь во имя Покрова Богоматери; каменного здания много, но все это требует поддержки, а средств мало. От святых ворот открывается великолепный вид на весь Новгород, и такими видами богаты почти все его древние обители.»

Чем более вглядывался я в пустынную окрестность Городища, тем более представлялось мне одиноких церквей на уединенных холмах, которые островами подымались из разлившихся вод. – По их местоположению можно было предполагать, что каждая из сих церквей принадлежала в древности к какой либо обители или пригородной слободе, и не напрасно население Новгорода, широко раскинутое по низменным берегам Волхова, называлось концами.

«Вижу, сказал я, далее Кириллова на том же лугу, который прилегает к Новгородскому валу, еще две отдельные церкви, одну в старом вкусе, другую в новейшем; что это за церкви?»

«Здесь место древних скудельниц, где погребались странные и убогие в бедственные годины Новгорода, в голод или мор, отвечал отец Платон. Та, что по старше, Рождественская XIV века принадлежала обители Рождества Христова; но после опустошения Шведского, которое оставило губительные следы во всем Новгороде, она обращена в церковь кладбищенскую. Другая же во имя святителя Николая построена в половине минувшего столетия Князьями Долгорукими на месте казни их знаменитых родственников, любимцев юного Петра II, которые, низвергнув Меншикова, сами вскоре были сосланы в тоже заточение. Но тем не кончилась бедственная участь; их опять извлекли из дальней Сибири по новым наветам и предали мучительной казни на так называемом Красном поле Новгородском. В сей надгробной церкви покоятся тела Князей Василия и Ивана и двух его сыновей, Ивана и Сергия, разделивших горькую участь с своим родителем; многие богатые вклады Долгоруких свидетельствуют о прежнем усердии рода их к сему печальному памятнику их семейных бедствий; но теперь церковь Святителя Николая почти забыта ими.»

С того места, где сподвижник великого Петра и самовластный распорядитель царства по его смерти ступил первый шаг в свое дальнее изгнание вместе с дочерью, Царскою невестою, облеченною в рубище в замен порфиры, – страшно и назидательно было смотреть на пустынную кладбищенскую церковь, сооруженную над прахом их гонителей, даже на самом месте их казни; страшно было и следовать за ними мысленно в ту глухую Сибирскую дебрь, где обе невесты того же царственного жениха, княжна Меншикова и княжна Долгорукая, встретили друг друга, обе невинно пострадавшие за честолюбие отцов и братьев! – Какое судное слово для искателей земного величия написано на останках древнего великого Новгорода! –

«Вот и еще одинокая церковь недалеко от вала, бывшая прежде монастырем Воскресенским, продолжал мой почтенный собеседник. Построение ее новое, по обитель существовала еще в XIV веке. В ней есть чудотворная икона Божией Матери, Которая по преданию явилась на бурном море двум братьям Новгородским и велела выручить Себя от иноверного священника, ибо он с поруганием употреблял священный лик ее вместо дверей своей светлицы. – Спасенные от бури исполнили данную заповедь.»

«Сколько же, наконец спросил я, было монастырей в великом Новгороде и его окрестностях во дни его славы, когда и теперь, кроме совершенно истребленных обителей и доселе существующих, почти на каждом шагу встречается какая либо одинокая церковь, бывшая монастырем?»

«Их считалось более пятидесяти, отвечал мне отец Платон, и можно себе вообразить, каково было тогда благолепие священнослужения в сей древней столице Славянской, когда со всех концов ее стекались крестными ходами сонмы иночествующих в сердце Новагорода, к св. Софии, во дни церковных празднеств! – Зрелище поистине достойное православной Руси?»

– «Назовите мне еще одну церковь, которая чуть видна на высоком холме, далее других, и почти на самом горизонте?»

«И это был также монастырь, сказал он; но здесь два воспоминания слиты вместе, христианское с языческим. – Это Волотово, или богатырское иоле, где погребались витязи Новгородские; это холм Князя Славянского Гостомысла, насыпанный по преданию пригоршнями целого народа Новгородского.

Церковь на нем во имя Успения Богоматери сооружена святителем Моисеем и сохранила еще остатки древности, но монастырь вокруг нее упразднен вскоре после разорения Шведского. Стоя здесь на Городище пришельца, призванного Гостомыслом, чтобы княжить над его народом, можно подивиться мудрости, с какою Рюрик избрал место сие для своего городка между двух самых священных воспоминаний Славянских. С одной стороны взор его простирался чрез Волхов на холм Перуна, куда стекались на жертвоприношения не одни Новгородские туземцы, но и все окрестные Славяне: с другой стороны восставал могильный курган последнего любимого вождя их, который послал сказать Рюрику: «Земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет; придите управлять нами.» – Такими двумя великими залогами еще более, нежели стенами, огражден был чуждый властитель от неспокойного племени, призвавшего его на княжение.

Солнце закатилось, покамест мы осматривали с холма Рюрикова летописную окрестность великого Новгорода, Мне хотелось воспользоваться последними минутами света, чтобы посетить близкий монастырь Сковородский за Волховцем и поклониться там нетленным мощам Святителя Моисея. Поднявшись немного по Сиверсову каналу, мы прошли чрез гребень земли, его отделявшей от другого малого залива, и в рыбачьей лодке с трудом достигли отлогой высоты, на которой стоит монастырь, потому что необычайное разлитие Волхова затопило низменную его окрестность. Мертвая тишина царствовала внутри ограды; братия разошлась по кельям ради позднего часа; послушник открыл нам соборную церковь Архангела Михаила, довольно обширную, с двумя боковыми приделами во имя Рождества Христова и угодника Божия Моисея, который был основателем собора и обители. Сам он открыто в ней почивает под сенью Архангелов, и первое, что поразило взоры во мраке храма, это его возвышенная рака, озаренная слабым мерцанием лампады.

С благоговением приложился я к нетленным останкам сего блаженного отшельника и Святителя, который удостоился принять благословение на свою кафедру от двух величайших наших Святителей и чудотворцев, Петра и Алексия, ибо дважды на расстоянии 18 лет избирало его себе Владыкою вече Новгородское, и дважды оставлял он престол Софийский ради любимого им безмолвия. Постриженный в Твери в Отроче монастыре, св. Моисей уединился сперва на берегах Ильменя на месте, называемом Коломцы, где была обитель, теперь уже не существующая. Колмов, также упраздненный, ниже по Волхову, был в свою чреду свидетелем его подвигов, и оттоле по смерти Архиепископа Давида голос народный избрал его на кафедру святительскую; но чрез пять лет смиренный Моисей умолил народ отпустить его в желанное уединение и, приняв на себя схиму, основал он напротив Колмова, по другую сторону Волхова, обитель Деревяницкую. Схима не спасла его однако от изъявления любви народной, ибо 18 лет спустя, когда скончался знаменитый Владыка Василий от морового поветрия, опустошившего весь Новгород, его бедствующие граждане искали себе спасения только в предстательстве угодника Божия Моисея и принудили его взять опять в старческие руки кормило церковное. Благословения Патриарха Цареградского Филофея и Митрополита Московского Алексия укрепили его на новые подвиги, и еще 12 лет бодро пас он вверенное ему стадо, утверждая благочестие, потрясенное ересью Стригольников, распространяя веру Христову в дальних пределах Новгородских и в самом городе сооружая благолепные храмы и обители.

Болотова над гробом Гостомысла, Колмова и Деревяпицкая на Волхове. Свято-Духова у ворот Новгородских, Коломицкая, где начал свой подвиг иночества, и Сковородская, где его довершил, были памятниками его Христианской ревности, и из числа их три сохранились до наших времен. Собор Знамения Богоматери, прославленный чудом от ее иконы во дни Суздальской осады, и еще пять других церквей близ двора. Ярославова на Торговой и на Софийской стороне сделали незабвенною память его великому Новгороду, а в Москве еще хранятся яшмовые его сосуды, принесенные в дар святителю Петру Митрополиту. Удрученный старостью, св. Моисей умолил опять народ отпустить его на краткий отдых до вечного упокоения в созданную им обитель Сковородскую близ места первых его подвигов, и там еще три года был он зерцалом благочестия для собранной им братии и для всей паствы. Но и после блаженной кончины, многими чудесами и исцелениями явил он свои пастырские о них заботы, спасая от бурь и хищников на морской пучине благочестивых граждан великого Новгорода, а самую обитель от нападения разбойников; они едва не погибли в трясинах, ее окружающих, и в ужасе покаялись представшему им угоднику Божию. Даже первый из Владык Новгорода, Сергий, присланный Иоанном после его покорения не по избранию народному и не из клира Софийского, испытал на себе тяжкую болезнь за то, что не воздал подобающей чести памяти великого Святителя, прежде него восседавшего на Софийской кафедре, и принужден был ее оставить.

Довольно поздно, уже в царствование Государей Иоанна и Петра, при благочестивом Митрополите Новгорода Корнилие, который удостоился погребать и Никона Патриарха, обретены были чудным образом нетленные мощи Святителя Моисея. Однажды настоятель, взошедши с братией в храм для утреннего бдения, увидел всю церковь, освещенную невидимой рукою, и посреди нее мощи угодника, открыто лежащие и проливающие вокруг чрезвычайное блавоние. Обрадованный дивным событием, он поспешил возвестить о том Владыке, и сам Корнилий с благоговением поставил святые останки своего блаженного сопрестольника на то возвышенное место, где почивают доныне, под аркой с правой стороны иконостаса.

Совершенно смерклось, когда мы оставили монастырь и тем же путем достигли опять канала. Быстро понеслась ладья наша в широкий Волхов; молодой месяц выглянул из облаков и полусветом озарил воды и берега. Вдали, как призрак, белел многоглавый Юрьев; у истоков Волхова засверкали огни: мимо нас скользили лодки рыбаков и слышались их заунывные песни. Тих и величествен был этот Новгородский вечер на родных его Славянских водах; морем казался Волхов, все объемлющий, все проникающий своими глубокими заливами и бесчисленными рукавами, как сторукий исполин, содержащий всю громаду великого Новгорода с его отдельными святилищами, которые раскинулись далеко от св. Софии.

«Какие огни мелькают от Ильменя? спросил я отца Платона, будто маяки, зажженные на озере для обозначения его опасного устья.»

«Это огни на судах, стоящих у входа в озеро, отвечал он. Иногда целый огненный флот тянется ночью мимо Юрьева, оставляя по себе багровую полосу на водах, и мы приходим на берег любоваться живописным зрелищем. Любопытно прислушаться и к песням, или лучше сказать, молитвенным воззваниям пловцов, когда, вырвавшись из бурного озера, входят они в безопасный Волхов. В них отзывается быт старого Новгорода и память его святилищ, уже отчасти не существующих. Первое, что представлялось выходящим из Ильменя, был монастырь Троицкий на Коломце против Перыня. Теперь нет и следов его, равно как и Шилова, стоявшего в виду Юрьева; но еще сохранилась между рыбаками и погонщиками тяжелых барок, которые идут с лесом из Старой Руссы, эта народная песнь, где с именами Святых странно перемешаны и названия урочищ.

«Троица Коломица.

Лерынь Богородица,

Шило святое Юрь монастырь

Помогай нам»

1844 г.

IV. Обитель Михаила Клопского

Еще однажды посетил я Новгород и опять под сенью Юрьевской обители. Это было весною, когда полная вода выступила из берегов Волхова и залила все окрестности; казалось, озеро Ильмень приступило к великому Новгороду, и его окрестные обители, рассеянные по холмам, стояли каждая на своем отдельном острову, как будто бы северная Венеция внезапно возникла из Славянских вод: не было другого сообщения, кроме как водою, с дальнею обителью св. Михаила Клопского, отстоящего за 15 верст от Юрьева, которую давно желал я посетить по собственному уважению к почившему в ней угоднику Божию, и я воспользовался полноводием, чтобы отплыть туда на осмивесельном катере. – Но плавание сие, по видимому легкое, оказалось весьма трудным. Из Волхова надобно было въехать в русло малой речки Прости, пересыхающей летом, и отыскивать догадкой ее течение по большим полянам, залитым водою, где часто останавливался на мели катер. Мы ехали мимо Ракомы, бывшего села Ярослава великого, где некогда, в порыве юношеского гнева, избил он старшин Новгородских и где, несколько дней спустя, граждане великого города, услышав что Великий Князь Святополк умертвил своих братьев, Бориса и Глеба, и что Ярослав хочет бежать к Варягам, пришли великодушно предложить ему свою помощь. Совершенно новая церковь св. Феодора Стратилата стоит на старом урочище Ярослава, и не осталось никаких следов жилья Княжеского. Только там, где речка Прость впадает в Веряжь, разширился проток, и катер быстро поплыл к озеру и обители, увлекаемый стремлением воды. Она представилась издали, окруженная также водою со всех сторон, и величествен был ее трехглавый собор с колокольнею посреди широкой равнины вод.

Если смотреть только на церковные здания обители, то они мало заключают в себе примечательного, хотя довольно благолепны и восходят до времен Царя Иоанна Васильевича. Им основан холодный собор Троицкий из уважения к памяти преподобного Михаила, там почиющего под спудом, с приделом во имя его в южной части алтаря. Но другая придельная церковь Покрова Богоматери и теплый собор во имя чудотворца Николая сооружены после разорения Шведского уже по воле Царя Михаила Федоровича, и обитель обязана нынешним своим благолепием усердию трех игуменов Товии, Паисия и особенно Герасима, которые друг за другом управляли ею в нынешнем столетии. Однако первое и лучшее ее сокровище есть мощи Преподобного; он прославил собою монастырь, неизвестный до него в пределах Российских, и доселе привлекает к нему усердствующих богомольцев.

Весьма замечательна не только для Церкви, но и для истории, жизнь сего отшельника, о которой мало кто знает, хотя она тесно связана с событиями лучшей эпохи Новгорода и касается княжения Московского. На месте, называемом Клопово, уже существовала убогая обитель во имя св. Троицы и там игуменствовал Феодосий, впоследствии избранный на кафедру Софийскую. Однажды (это было 23 Июня 1408 года) священноинок Макарий, имевший келью свою при деревянной тогда церкви св. Троицы, совершая по очереди утреннее служение, хотел покадить и келью, и нашел ее отверстою. Еще более изумился Макарий, когда увидел в ней мужа, облеченного в одежды иноческие, пишущего Деяния св. Апостол при свете горящей пред ним свечи. С ужасом возвратился он в церковь и сказал о том игумену; игумен же с братией по окончании утрени, взяв с собою крест и кадило, пошли в келью, но уже нашли ее крепко затворенною изнутри: никто не отозвался на их голос и стук, так что игумен принужден был выломать двери, и, к общему изумлению, опять обрели в ней того же старца, неподвижно сидящего и продолжающего свое писание. Игумен стал вопрошать его: «поведай мне, кто ты человек или дух?» и услышал в ответ те же самые слова, как бы собственное эхо. Он стал творить молитву, тоже и старец: игумен оградил себя крестом и покадил фимиамом: и старец, уклоняясь от кадила, ограждал себя крестом. Когда же настало время литургии, он явился в церковь, присоединил голос свой к голосу братии и начал вслух читать Апостол стройно и приятно. Игумен велел ему во время трапезы читать жития Святых, и никто из братий не мог вкушать пищи, до такой степени сладостно было его чтение. После трапезы игумен ввел нового брата в отдельную келью, и с того дня безвыходно начал он жить в обители, проводя день и ночь в посте и молитве, вкушая пищу только однажды в неделю, не имея у себя ни единой вещи, ибо являл совершенную нестяжательность и изнурял тело свое чрезвычайными трудами. Со дня на день возрастало к нему уважение братии и все почитали его за великого мужа, хотя он, ради большего смирения, представлял из себя юродивого; никому однако не было известно, кто он и отколе пришел в обитель, ни даже какое его имя?

В первый раз, когда сей неведомый миру инок, под видом юродивого, посетил великий Новгород, он уже проявил таящуюся в нем благодать Божию; толпа детей на улицах стала ругаться над его юродством, бросая в него камни и всякую нечистоту; но блаженный, не радя о них, увидел отрока, тихо стоящего около дома церковного: он взял его за власы, поднял выше себя и возгласил: «о Иоанн! учись книгам прилежно, ты имеешь быть Архиепископом великому Новгороду.» и действительно отрок сей, отданный матерью ради сиротства своего в научение некому диакону, был впоследствии знаменитым Святителем Ионою, которого нетленные мощи доныне почивают в обители Отенской, им основанной за 40 верст от Новгорода. Подобало однако прославиться и тому, кто, возвещая славу других, таил собственную. Однажды удельный Князь Константин Дмитриевич, сын витязя Донского и брат державствовавшего тогда Василия, будучи наместником Новгорода, пришел посетить обитель Троицкую, настоятель коей Феодосий был его отцом духовным; после Божественной литургии во время трапезы, которою угощал благочестивый Князь всю братию, игумен велел старцу читать житие многострадального Иова. – Тронутый сладостью голоса, Князь подошел к читавшему и внезапно с глубоким уважением ему поклонился, воскликнув: «Это Михаил, сын Симеонов!» Но праведный отвечал ему: «один Бог, создавший меня, ведает, кто я.» – Игумен стал увещевать его, для чего не хочет открыть своего имени, и старец сказал ему: «да будет тебе известно, что меня зовут Михаилом.» Но Князь Константин, не довольствуясь столь смиренным отзывом, в свою чреду сказал игумену: «да будет тебе известно, что старец сей ближайшими узами родства соединен с нами,» и все с благоговением воззрели на мнимо юродивого.

Кто же был сей Михаил, сын Симеонов? отнюдь не меньше, как сам законный наследник державы Российской по праву старейшинства, если бы только он искал царства земного вместо небесного; ибо Димитрий Донской, отец обличившего его Князя Константина, происходил от Великого Князя Иоанна Калиты только чрез младшего его сына Иоанна, а Михаил был сыном старшего, Великого Князя Симеона Гордого, и так как новое право престолонаследия, сына по отце, началось только со времен Димитрия Донского, то Михаил, как старший в роде, долженствовал бы наследовать престол по кончине дяди своего, Великого Князя Иоанна II. Но не так размышлял о том блаженный труженик. По смерти державного отца своего и двух старших братьев, которые скончались от морового поветрия, опустошившего всю Россию, отрок Михаил с материю своею Мариею возрастал в мире под сенью кроткого дяди Иоанна; а когда и сей отошел в вечность, не хотел он вступиться в мятежное наследие державы Российской, сокрушаемой тогда Татарами: равнодушно видел Михаил, как овладел им сперва Князь Суздальский Константин Дмитриевич, а потом приобрел оное еще в малолетстве Димитрий, будущий витязь Донской. О другом, более светлом и прочном престоле радел юноша, и когда, после славного Мамаева побоища, иной разоритель, Хан Тохтамыш, пришел опустошить Москву, и все семейство великокняжеское бежало в Кострому, Михаил стал размышлять в себе, что уже преходит образ мира сего и сокрушаются престолы Князей, возводимых и низводимых рукою Господней; ревностно возжелал он не мимоходяшего царства, но исполненного вечных благ, и навсегда покинул всякую заботу о временном княжении и даже о доме родительском. Внезапно скрылся юный Князь и никто не мог проведать места его уединения. Нежная мать, долго оплакивая его, как мертвеца, сама постриглась в одной из обителей и там окончила благочестиво дни свои; о Михаиле же ничего не было известно, доколе не явился уже в Ангельском образе в монастыре Клопском, доколе не обличил его там племянник, Князь Константин.

С того времени Господь ознаменовал угодника своего многими чудесами во свидетельство той небесной державы, которая уже ему была предназначена и в земном его жительстве. Однажды, когда убийственная засуха тяготела над пределами Новгородскими и иссякали все источники, пономарь обители, вышедши искать где либо воды вдоль берега высохшей реки Веряжи, увидел Михаила, пишущего на песке слова писания: «чашу спасения приму и имя Господне призову;» когда же извещенный о том игумен спросил отшельника о таинственном значении слов сих. Михаил обещал ему на этом месте источник воды, не иссякающей, что и совершилось по его молитве. В другой раз во время голода игумен усомнился раздавать оскудевающий хлеб приходившим в обитель, но Михаил успокоил его примером Евангельским о пяти хлебах, насытивших пять тысяч народа, и показал ему, что житницы монастырские не истощаются от взимаемого из них хлеба. Еще однажды, когда разбойники во время божественной литургии собрались ограбить обитель, Михаил, как бы юродствуя, сказал игумену, чтобы он пригласил всю их дружину на трапезу монастырскую, и смело объявил в лице тридцати вооруженным, что не исполнится совет их. Они же, смятенные его словами и внезапною болезнью двух вождей своих, не только не ограбили обители, но даже принесли ей богатые дары; один из заболевших разбойников просил себе пострижения и, исцелившись, пребыл иноком.

Вторично посетил Князь Константин великий Новгород и обитель Троицкую, уже не в качестве наместника Великокняжеского, потому что был в ссоре с братом своим за права престолонаследия и даже лишен удела. Блаженный Михаил, отрекшийся более чем от удела, от целого царства, утешил кроткими словами своего сродника; он внушил ему благую мысль создать каменный храм в обители во имя Пресвятые Троицы и обещал возвращение ему удела, что и исполнилось немедленно по освящении церкви, ибо Великий Князь опять с ним примирился. Предсказал он и своему игумену Феодосию о его кратковременном превознесении на