Тема, заявленная в названии этой главы, может быть рассмотрена с двух точек зрения. С одной стороны, всю жанрово-тематическую группу повестей об основании монастырей можно отнести к роду местных легенд (учитывая при этом письменный характер такого рода повестей); в этом случае есть основание рассмотреть некоторые мотивы «Повести…» с точки зрения использования их в легендах, имеющих местный характер. С другой стороны, необходимо поставить вопрос о возможности существования устной легенды и ее отношении к «Повести…».
Обратимся сначала к первой стороне проблемы. Сопоставление Повести со свадебным обрядом показало, что природа отдельных мотивов и персонажей не выявляется полностью при сравнении со свадебным фольклором.
В первую очередь это касается разработки в «Повести…» мотива соколиной охоты. Как уже говорилось, возникающий в Повести дублет – сокол-Григорий, приводящий князя в Едимоново, и реальный сокол, улетающий во время охоты и также приводящий князя в Едимоново, — можно объяснить тем, что в данном случае соединились два мотива, мотивы сокола свадебного и сокола строительного. Остановимся на этом подробнее.
В качестве примера приведу легенду, найденную А. А. Титовым и рассмотренную С. К. Шамбинаго в статье о местных легендах. Эта «легенда интересна тем, что построена на мотиве, которым часто пользуются рассказы об основании монастырей: в княжение Константина Всеволодовича Ростовского (XIII век) княжеский сокольник Богдашка среди дремучего бора нашел улетевшего у него любимого княжеского сокола, причем во время поисков был перевезен через реку неизвестным стариком. Когда князь пожелал видеть место, где был пойман сокол, то, пришедши туда, нашел образ св. Николая, в лице которого Богдашка узнал перевозившего его старца. Князь основал тут церковь во имя св. Николая и около нее образовалось село «Никола на перевозе» (8,5 км от Ростова)».[1]
Другая легенда, в которой сохранился след мотива строительного сокола, зафиксирована устюжскими летописями.
«В лето 6770. Бысть вечье на бесермены по всем градом руским, и побиша татар везде, не терпяще насилия от них, зане же умножишась татарове во всех градех руских, а ясащики живуще, не выходя. Тогда ж Изосиму убиша, злаго преступника, в Ярославле. А на Устюзе городе тогда был ясащик Буга богатырь и взял у некоего крестьянина дщерь девицу насилием за ясак на постелю. И приде на Устюг грамота от великаго князя Александра Ярославича, что татар бити, и девка сказала Буге. И он, пришед на вечье, и доби челом устюжанам на их воле, и крестися, а 3 девицею венчася, и наречено бысть имя ему Иванн. Се ж бысть чюдо дивно. Сей Буга Иван сед на конь, поеде с соколом на утицы, и бысть во утрии день красен. И одержим бысть сном, взыде на гору, и слез с коня, и привяза за древо, а сокол посади на луку у седла, а сам ляже на землю и усну. И явися ему во сне Иванн Предоотеча, глаголя: «Ha сем месте постави церковь мою во имя мое». И востав от сна своего, и потом постави на том месте, еж есть на Соколье горе, церкви рожество Иванна Предтечи».[2]
Совершенно очевидно, что, хотя в этой легенде есть сообщение о женитьбе, мотив сокола (охота сокола на утиц) не имеет к ней никакого отношения, и сама охота происходит уже после женитьбы.
Интересна для нас и история Петра, царевича ордынского, особенно в том виде, в каком она изложена в летописном своде 1652 г.
«В та же лета (6757) прииде из Орды в Ростов Петр царевич и крестися в Ростове. По крещении же своем некогда ловящу ему птицы на поли, и отправив правило свое, на поле ляже спати. И явишася ему во сне апостоли верховнии Петр и Павел, и даста ему два мешца, во едином злато, а в другом сребро, и повелеста ему сотворит монастырь. Он же убудився от сна и обрете метцы в пазусе своей и, советовав со епископом, купи ; у воеводы земли, идеже строити монастырь. Егда же потянута вервь, он же кладе по тому месту, идеже вервь, по 9 сребреник, а десятой златник, и, собирающе их, наполнита пятеры возила, елико мощно вести, метцы же полни бяху. Той же монастырь в Ростове и до днесь нарицается Петровский. Потом же браку сочетався, и чада породи, и преставися лета 6771, в том монастыре и погребен бысть».[3]
Этот рассказ имеет много общего с легендой о Буге-богатыре.[4] Легенду о церкви святого Николая можно представить следующим образом: соколиная охота-потерявшийся и найденный сокол-строительство церкви. Две другие легенды выглядят несколько иначе: соколиная охота-сон, видение-строительство церкви (монастыря).
Мотив строительного сокола – это мотив преимущественно местных легенд, таким образом использование мотива строительного сокола в «Повести о Тверском Отроче монастыре» вполне традиционно. В разработке этого мотива Повесть ближе к первой из приведенных легенд, в которой фигурирует потерявшийся и вновь найденный сокол. Однако в «Повести о Тверском Отроче монастыре» мотив строительного сокола самостоятельной роли не играет, а лишь влияет на разработку мотива сокола свадебного.
Отметим, что в фольклорных текстах мотив свадебного сокола (будь то сокол-жених или сокол-сват) связан с идеей выбора (или поиска, что в данном случае одно и то же) невесты. Сокол-жених из стада лебедей выбирает себе одну лебедушку, что равно выбору какой-то одной девушки из целой «толпы» сверстниц. Соколы-сваты ищут и находят утушку, что равно поискам и высватыванию какой-то девицы. В «Повести о Тверском Отроче монастыре» мы также видим выбор невесты: и в сне Ярослава, где дано символическое изображение этого выбора («…той же сокол, все стадо птиц разогнав, поймал голубицу, красотою зело сияющую, паче злата, и принесе ему (т. е. князю) в недра»), и при сватовстве Григория («…и дивляшеся в себе велми, яко нигде таковыя обрете девицы…», т. е. мысленно отрок сравнивает свою избранницу с другими девушками).
Обратим внимание на то, что коллизия Повести в полной мере присутствует в сне Ярослава. Сокол из сна князя попадает в такую ситуацию, в какой обычно сказывается фольклорный сокол-жених (охота на стаю птиц и выбор одной из них), но ведет себя как сокол-сват (пойманную птицу отдает другому). Между этим соколом и Григорием полностью сохраняется параллелизм. Отрок находит невесту и отдает (вынужден отдать) ее другому.
Сокол из сна Ярослава не приравнивается однозначно ни к соколу-жениху, ни к соколу-свату, и это еще раз говорит о том, что содержание свадебных песен не объясняет полностью сюжета Повести. Однако структура свадебных песен, состоящих из параллельных, символического и реального, пластов, несомненно оказала влияние на композицию Повести, где также сохраняется параллелизм между поведением сокола в символическом сне князя и действиями Григория.[5]
В свадебном фольклоре мы имеем дело исключительно с выбором, в Повести же, несмотря на то что Григорий выбирает себе невесту (а как потом оказывается, не себе, а князю), постоянно говорится о том, что Ксения Ярославу предопределена свыше. Идея предопределения – одна из ведущих идей Повести. В тексте ее мы постоянно сталкиваемся с напоминаниями о Божьей воле: «Богу бо тако изволившу», «его же Бог мне подаст» (о женихе), «Богу тако изволившу», «Божьим изволением», «Богу убо тако изволившу».
Идея предопределения связана в Повести главным образом с Ксенией. Но отметим, что к идее предопределения имеет отношение и мотив строительного сокола. В приведенных выше легендах сказано, что церковь строится там, где сел сокол. Т. е. сокол, приводящий к построению церкви, указывает и место для этой церкви, место, предопределенное свыше. В одной из легенд идея предопределения подчеркнута тем, что мотив строительного сокола усилен мотивом явления иконы.[6]
Подчеркнем еще раз, мотив сокола свадебного традиционно связан с идеей выбора, мотив сокола строительного – с идеей предопределения. Сокол-Григорий и сокол, улетевший от князя во время охоты, приводят Ярослава к предопределенной Богом невесте. Сокол в Повести – вестник Божьей воли, это подчеркнуто тем, что он садится на церковный крест, да и всем поведением его на кресте. Женитьба князя является предысторией построения монастыря, и сокол, таким образом, приводя князя к невесте, приводит отрока к идее строительства монастыря. Можно заключить, что, несмотря на органическую связь Повести со свадебным обрядом, на явное преобладание в тексте свадебной символики, мотив сокола свадебного тесно переплетается с мотивом сокола строительного.[7]
Особого внимания заслуживает вопрос об устных легендах, касающихся истории возникновения Отроча монастыря и объясняющих его название.
Сопоставление Повести со свадебным обрядом позволяет отрицательно ответить на вопрос о возможности существования легенды о женитьбе князя на крестьянке, предшествующей Повести. Этому есть еще одно подтверждение. Ни один из текстов, касающихся князя Ярослава Ярославича и его жены Ксении (летописи, различные редакции Жития Михаила Ярославича) и предшествующих Повести, не сохранил следов такой легенды. Рассказ о неравном браке содержится лишь в поздних (не ранее середины 18 в.) редакциях Жития Михаила Ярославича[8] и явно имеет своим источником Повесть.
В книге Н. Н. Овсянникова «Тверь в XVII веке» была приведена легенда о женитьбе князя Ярослава Ярославича на крестьянке.
Вот эта легенда и примечания к ней:
«Член Тверской ученой комиссии И. А. Иванов передал нам следующие интересные подробности и предания, относящиеся к недавно посещенному им. с. Эдимонову и его окрестностям.
«В с. Эдимонове и его окрестностях и до сих пор очень живы предания о князе Ярославе и его сыне, благоверном князе Михаиле. На левом берегу Волги против с. Городни протянулся верст на 10 широкою полосою прекрасный луг, заливаемый весною, когда Видогощинское озеро соединяется с Волгою. По лугу разливаются несколько ручьев. Параллельно реке, но в значительном от нее расстоянии, длинною грядою тянутся невысокие песчаные холмы, поросшие вековым сосновым лесом. Этот луг был любимым местом для княжеской соколиной охоты, а в лесу князь и его охотники отдыхали и утоляли голод, зажаривая на вертелах убитую дичь. Под углом каменной часовни, построенной в этом лесу, именно там, где песчаная возвышенность прорезывается журчащим ручьем, и ныне показывают остатки очага или костра. Ежегодно в праздник Вознесения сюда собираются от 3000 до 4000 человек из окрестных селений. После молебствия они располагаются близ часовни и угощаются принесенными кушаньями и лакомствами. О самой женитьбе Ярослава местное предание рассказывает так: князь охотился с соколами по лугу между Видогощем и Эдимоновым; любимый княжеский сокол погнался за белой лебедью, которая потянула к Эдимонову. Князь поехал туда же и увидел, что сокол запутался (бывшею на его ноге цепочкою) на церковном кресте. Пока ловчие делали приспособления, чтобы снять сокола, князь взошел в отворенную церковь. Там стояли пред алтарем жених, отрок князя Григорий, и невеста, красавица Ксения, дочь эдимоновского причетника. Князь, пораженный ее красотою, с словами: «Венчай поп» стал на место жениха. С этих пор как Ярослав, так и дети его особенно часто посещали Эдимоново, сделавшееся великокняжескою вотчиною. Когда св. великий князь Михаил Ярославич отправлялся в Орду в твердой решимости «положить душу свою за многия души», то все его семейство, бояре, слуги и многие тверичи провожали его на стругах до любимого становища у с. Эдимоново, где ныне часовня; здесь происходило трогательное прощание доблестного князя-мученика с провожавшими его. Все эти предания были собраны и записаны бывшим мелковским священником, недавно умершим, но, к сожалению, несколько лет тому назад эта рукопись погибла во время пожара».
Нельзя видеть в этом рассказе большого противоречия с другим известием, вошедшим в житие благоверного князя, что семья и бояре провожали его до устья Нерли (в нынешнем Калязинском уезде). Вполне возможно, что некоторые из ближних бояр, так же как и семейство, провожали князя и дальше Эдимонова, именно до Троицко-Нерльского монастыря».[9]
В связи с этим преданием о женитьбе Ярослава Ярославича было высказано два противоположных мнения. В. Ф. Ржига считал «существующее и ныне предание еще более поздним новообразованием, возникшим уже на почве нашей повести».[10] Полемизируя с В. Ф. Ржигой, С. К. Шамбинаго высказал диаметрально противоположное суждение: «Это предание, ярко подчеркивающее феодальный произвол, скорее можно расценить как зародыш повести, внесшей сентиментальную окраску в изображение «отрока» к своему князю».[11]
Мнение С. К. Шамбинаго было поддержано и М. О. Скрипилем: «Автор не чужд… некоторой идеализации феодальных кругов: он неоднократно говорит о любви князя к своему отроку. Очевидно, в этом он отступает от своих фольклорных источников. Сохранившийся отрывок устного рассказа о драме Григория дает более верное изображение феодального произвола, чем повесть, смягчающая отношения между князем и его подчиненными».[12]
Однако факт классовой оценки не может служить свидетельством первичности или вторичности текста: с равной долей вероятности можно предположить наличие классовой оценки ситуации в источнике Повести и, напротив, привнесение этой классовой оценки во вторичную по отношению к Повести легенду в результате бытования ее в демократической среде.
С одной стороны, сопоставление текстов со свадебным обрядом указывает на явную первичность Повести. С другой стороны, приведенная Н. Н. Овсянниковым легенда имеет очевидные признаки пересказа.
Техника пересказа продемонстрирована Ю. М. Лотманом. Исследуя один из пересказов «Бедной Лизы» Н. М. Карамзина, Ю. М. Лотман отметил, что «художественное мышление пересказывающего «Бедную Лизу» «мастерового» прежде всего сюжетно: произведение для него – это рассказ о событиях…»[13]. То же самое увидим, если сравним Повесть и легенду. В легенде кратко передан сюжет, и при сохранении сюжетной основы исчезает то, что усложняет и украшает этот рассказ. Ю. М. Лотман выделяет две черты пересказа ״Бедной Лизы”: «это рассказ страшный и занимательный»[14]. И несмотря на всю краткость легенды, эти две черты можно выделить и в ней. Ярким признаком ее вторичности является то, что она, условно говоря, «страшнее». Вовсе не случайно кульминационная сцена перенесена из дома невесты в церковь, князь отнимает у своего отрока невесту в самый последний момент, во время венчания. Отметим, что причины трансформации кульминационной сцены чисто литературные: легенду от Повести отличает не то, что легенда верно отражает феодальный произвол, а Повесть вносит в отношения между героями сентиментальную окраску, а то, что Повесть рассчитана на книжную сферу бытования, а легенда – на устную, и потому легенда должна быть более динамичной, более – «ужасной»; занимательные, неожиданные, но в то же время неторопливые построения Повести легенда заменяет молниеносным и ״страшным” действием.
Одной из важных черт, отмеченных Ю. М. Лотманом для пересказа «Бедной Лизы», является «перекодировка» на уровне жанра. «Точность географической приуроченности места действия заставила даже пересказывающих воспринять рассказ как местную легенду об озере у Симонова монастыря, а все повествование как определение свойства озера – «бабы-то все здесь тонут».[15] То же самое происходит с Повестью и легендой: повесть, посвященная истории основания монастыря, род местной легенды, постепенно от списка к списку, от редакции к редакции утрачивает местный характер, превращаясь в рассказ о женитьбе князя на крестьянке. Особенно очевиден этот процесс в позднейших обработках Повести.
Повесть символична, полна упоминаний о Божьей воле, легенда – реалистична, то, что в Повести таинственно, в легенде – легко объяснимо (сокол ״запутался (бывшею на его ноге цепочкою) на церковном кресте”, ״ловчие делали приспособления, чтобы снять сокола”).
Прежде чем попасть в книгу Н. Н. Овсянникова, легенда прошла через несколько рук: Овсянникову ее передал И. А. Иванов, тот в свою очередь записал ее у некоего мелковского священника, который умер, а его бумаги, в том числе и запись легенды, сгорели. Во всяком случае, в том виде, в каком эта легенда воспроизведена в книге Н. Н. Овсянникова, она явно вторична по отношению к Повести.[16]
На мой взгляд, не Повесть была основана на легенде, но сама она породила легенду, нашедшую большой отклик в краеведческой и художественной литературе.Источник: Семячко С. А. Повесть о Тверском отроче монастыре. Исследования и тексты.РАН, Институт русской литературы (Пушкинский дом)СПб., Наука, 1994. Сс. 62 – 69.
[1] Шамбинаго С. К. К вопросу о ״генеалогической” поэзии // Сборник статей в честь акад. А. И. Соболевского. Л., 1928. С. 186-187. (Сборник ОРЯС. Т. 101. № 3); Гигов А. А. Ростовский уезд Ярославской губернии: Историко-археологическое и статистическое описание с рисунками и картой уезда. М., 1885. С. 61. [2] Устюжский летописный свод: (Архангелогородский летописец) / Подготов. к печати и ред. К.Н. Сербиной. М.; Л., 1950. С. 47—48. Этот же текст см.: ПСРЛ. Л., 1982. Т. 37. С. 70. Интересно, что вслед за этим текстом идет сообщение о Ярославе Ярославиче («В лета 6772. Седе на великом княжении Ярослав Ярославичь тверскии») и другие известия о тверском княжестве. Легенда о Буге (Багуе) содержится и в других устюжских летописях: в сопровождении тверских известий — в Устюжской летописи (Список Мациева) также под 1262 г. (ПСРЛ. Т. 37. С. 30), в контексте исключительно устюжских событий — в Устюжском летописце Первой ред. под 1197 г. (там же. С. 104), в Устюжском летописце Второй ред. под 1267 г. (там же. С. 129—130). [3] ГПБ, собр. Вяземского, Q. 206. л. 24—24 об. [4] Интересно, что вслед за рассказом о Петре царевиче ордынском в летописном своде 1652 г. идет запись: «В лето 6760 совет бысть по всем градом руским на бусурманы, их же посади Батый властеля своя, нарицаемая половецким языком баскаки, и повелеша их убивати, кои не крестятся. От них же обратишася мнози и крестиша во имя Отца и Сына и Святаго Духа» (там же, л. 24 об.) – текст, в котором в Устюжских летописях читается легенда о Буге-богатыре. [5] И в этом смысле Повесть «сюжетно предсказуема» – сон в дальнейшем реализуется совершенно адекватно. Однако текст как бы рассчитан на то, что читатель правильно этого сна не поймет, как не понял его Ярослав. В этом и заключается, на мой взгляд, тот «принцип сюжетной непредсказуемости», о котором писал А. М. Панченко (История русской литературы: В 4-х т. Л., 1980. T. 1. С. 342) [6] Это традиционный мотив для произведений, рассказывающих о построении церкви (монастыря). См., напр.: Житие Мартирия Зеленецкого, Житие Лазаря Муромского и др. [7] На мой взгляд, на рассказ о соколиной охоте в Повести повлияли не только свадебный фольклор и местные легенды, использующие мотив строительного сокола. Тверские угодья неоднократно бывали местом царской (а ранее княжеской) охоты. Возможно, в тверских пределах сохранились предания о Ярославе Ярославиче как о страстном охотнике (см.: Кутепов Н. Великокняжеская и царская охота на Руси с X по XVI в.: Исторический очерк. 2-е изд. СПб., 1896), к тому же тверские жители не раз становились свидетелями охот Алексея Михайловича (о том, что царь часто охотился в тверских угодьях см., например, его письма к А. И. Матюшкину — Собрание писем царя Алексея Михайловича с приложением Уложения сокольничья пути, с пояснительною к нему заметкою С. Т. Аксакова, с портретом царя и снимками его почерка. М., 1856. С. 31, 48, 82, 84, 86). Множество деревень и пустошей неподалеку от Твери имеют названия, связанные с соколиной охотой, — Соколово, Сокольцово, Соколья Гора, Манко- во (от ״манить”, ״манок”) и т. п. (см.: 1) Выпись из Тверских писцовых книТ письма и меры Федора Игнатьева, да подьячего Тимофея… (Стефанова) 135 и 136 (1627—1628) годов. Тверь, 1916. Вып. 1. С. 68, 73, 103; 2) Писцовые книги, издаваемые и мл. русским географическим обществом. Ч. 1: Писцовые книги Московского гос-ва. Отд. 2: Писцовые книги XVI в. СПб., 1877. С. 118, 126, 154, 156,246, 253, 254 и далее). [8] Архим. Макарий. Житие и страдания святого и благоверного князя Михаила Ярославича Тверского… М., 1791 (см. об этом тексте в главе ״Сюжет Повести…”) и ״История Жития и дел святаго благовернаго великаго князя Михаила Тверского чудотворца” (ГПБ, Эрмитажное собр., № 361). [9] Овсянников Н. Н. Тверь в XVII веке: Исторический и археологический путеводитель по г. Твери. Тверь, 1889. С. 82—83 (примеч.). [10] Ржига В. Ф. Из истории повести // Изв. Тверского пед. ин-та. Тверь, 1928. Вып. 4. С. 109. [11] История русской литературы: В 10-ти т. М.; Л., 1948. Т. 2, ч. 2. С. 253. [12] Русская повесть XVII века / Сост. М. О. Скрипиль. М., 1954. С. 421. [13] Лотман Ю. М. Об одном читательском восприятии ״Бедной Лизы” Н. М. Карамзина: (К структуре массового сознания XVIII в.) // Роль и значение литературы XVIII века в истории русской культуры: К 70-летию со дня рождения чл.-кор. АН СССР П. Н. Беркова. М-; Л., 1966, (XVIII век; Сб. 7). С. 281. [14] Там же. С. 282. [15] Там же. С. 283. [16] Особую позицию по вопросу о возможности существования легенды, предшествующей Повести, занимает Н. В. Водовозов, говоря о том, что «можно полагать, что в основе списков XVIII века лежит устное предание об основании «Отроча монастыря» более раннее» (Водовозов Н, В. Одна старинная русская повесть и ее позднейшие вариации // Учен. зал. Моек. гос. пед. ин-та им. В. И. Ленина, М., 1970. N 389. С. 115). Сведения о Повести и ее позднейших обработках, изложенные в статье названного автора, совершенно очевидно основаны на работе В. Ф. Ржиги и публикации и комментарии М. О. Скрипиля. Свои соображения Н. В. Водовозов заключает следующим образом: ״Несомненно, наряду с книжными вариациями легенда об основании Отроча монастыря жила и в устной традиции, прикрепляясь к различным монастырям. Так, еще в юности автору статьи довелось слышать много раз от старой женщины, проживавшей в нашей семье, устное предание об основании Крутицкого монастыря в Москве <…> которое, к сожалению, автор статьи не записал своевременно из уст рассказчицы. Однако имена действующих лиц, некоторые исторические подробности и самый сюжет этого устного предания запомнились настолько хорошо, что воспроизводятся с возможной точностью, чтобы сохранить память о еще одной вариации старинной рукописной повести XVIII века” (там же. С. 123—125). Далее Н. В. Водовозов помещает стихотворный текст (судя по всему, собственного сочинения), причудливо соединяющий основные черты сюжета ״Повести о Тверском Отроче монастыре” с персонажами и отдельными ситуациями ״Повести о начале Москвы и Крутицкой епископии”. Эта публикация не заслуживала бы особого разговора, если бы не оказалось, что неизвестная Н. В. Водовозову KP Повести может быть связана с одним из памятников о начале Москвы как своим источником. С равной долей вероятности можно предположить, что-либо пересказанная Н. В. Водовозовым легенда — плод фантазии автора стихов и отмеченное совпадение случайно, либо некая легенда существовала (на мой взгляд, она не могла предшествовать Повести), но по публикации Н. В. Водовозова черты ее невозможно восстановить.
